Валентин Юрьевич Катасонов
Достоевский о науке, капитализме и последних временах

Достоевский о капитализме вообще и российском в особенности

 
Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: «Henriette», «Basile», «Andre»
И пышные гроба: «Шумилов-старший».
[…]
Все разночинно, наспех, как-нибудь.
Отцы и деды непонятны. Земли
Заложены. И в Бадене – рулетка.
 

Анна Ахматова. Предыстория (1945)

Творчество Достоевского: от «метафизики» до капиталистического «реализма» и «натурализма»

Основные романы Федора Михайловича Достоевского принято называть «Пятикнижием Достоевского». В него входят: «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы». Все они (впрочем, как и многие другие произведения писателя) посвящены «вечным», или «метафизическим» вопросам, которые герои задают друг другу и самим себе: Есть ли Бог? Бессмертна ли душа? Откуда берется зло? Чего в мире больше: добра или зла? Коли Бог есть, то откуда в мире несправедливость? Можно ли совершать преступления во благо человечества? Что такое идеальный человек? Спасет ли красота мир? И т. д.

Над этими «вечными» вопросами вселенского масштаба надстраиваются вопросы, касающиеся понимания природы русского человека («антропологические» и «психологические» вопросы): Чем русский человек отличается от немца, поляка или иного иностранца? Каким образом в русском человеке могут уживаться святость и глубокие духовно-нравственные падения? Может ли русский человек быть атеистом? Почему элита и интеллигенция не понимают народа, а народ не понимает элиту? Почему элита и интеллигенция так тяготеют к Западу? В чем причина возникновения в середине XIX века неожиданной пропасти между поколениями? И т. д.

Из вышеперечисленных вопросов рождаются новые, касающиеся судьбы и миссии России (их условно можно назвать «политическими» вопросами): Откуда на Руси стали появляться нигилисты и революционеры? Каковы цели и методы их деятельности? Есть ли в России реальные силы, способные противостоять разрушителям? Насколько крепкими являются в России устои монархии? Должна ли Россия помогать братьям-славянам и не является ли идея панславизма ложной? Может ли Россия стать примером для всех народов и спасти мир? А, с другой стороны, не грозит ли России полное уничтожение, «растворение» в мировой истории? И т. д.

Наконец, имеется четвертый пласт вопросов, который касается социально-экономических проблем. Причем тех конкретных проблем, которые писатель наблюдал своими глазами в России со второй половины 1850-х годов и вплоть до своей кончины в феврале 1881 года. После смерти Николая I и восшествия в 1855 году на царский престол Александра II Россия вошла в фазу так называемых «реформ», которые на глазах стали менять привычную жизнь русского человека. Увы, и в период правления Александра II, и позднее (даже в наше время) ломку традиционных устоев русского общества ошибочно называли «реформами». На самом деле это была революция, подобная тем, какие происходили ранее в Англии (XVII век), Франции (конец XVIII века) и других европейских государствах. Т. е. революция буржуазная, развернувшая Россию на путь капитализма.

Удивительно, но период активной творческой деятельности писателя точно совпал с периодом реформ. Они закончились через месяц после смерти писателя, когда был убит император Александр II и на престол взошел Александр III, «заморозивший» все реформы. Возникает такое ощущение, что Бог послал писателя для того, чтобы тот выполнил миссию: составить хронику трагических событий 1855–1881 годов.

Большинство исследователей творчества Достоевского (а число таковых к сегодняшнему дню исчисляется многими десятками, если не сотнями) акцентируют внимание преимущественно на тех аспектах произведений писателя, которые относятся к первым трем вышеназванным пластам (блокам) вопросов (метафизическим, антропологическим, политическим). Я же постараюсь показать, что вопросы социально-экономические в творчестве Достоевского занимали не меньшее место. Собственно, они и были отправной точкой для рассуждений и размышлений его героев о «более высоких материях».

Романы и другие произведения Достоевского представляют собой неповторимое сочетание высокой «метафизики» («вечных вопросов») и написанных «с натуры» картин социально-экономической действительности. Такие картины можно было бы назвать «капиталистическим реализмом» (по аналогии с существовавшим в советской литературе «социалистическим реализмом»). Или даже «капиталистическим натурализмом».

Антикапиталистический пафос Достоевского

Достоевский, обладая особым зрением, одним из первых увидел в «реформах» роковой для России перелом. Многие по глупости продолжали выражать радость по поводу «освобождения» крестьян (Манифест от 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права), а Достоевский уже понял, что начинается еще более жестокое закабаление – капиталистическое: «Протекло время с освобождения крестьян – и что же: безобразие волостных управлений и нравов, водка безбрежная, начинающийся пауперизм и кулачество, то есть европейское пролетарство и буржуазия, и проч. и проч.» (письмо Ф. М. Достоевского Л. В. Григорьеву)^[18]. Писатель постоянно подчеркивал, что капитализм космополитичен, он начал и продолжит размывать национально-культурные устои России: «Промышленность и капитал действуют развратительно, отторгнувшись от земли, стало быть от родины и от своих» (Достоевский, Записи литературно-критического и публицистического характера из записных тетрадей 1872–1875 гг.^[19]).

Более того, чуткий писатель одним из первых понял, какой трагедией в конце концов может закончиться этот социально-экономический и культурно-цивилизационный перелом. Так оно и получилось: первый акт трагедии произошел в 1905–1907 годах, а второй и третий – в феврале и октябре 1917 года. О грядущей катастрофе также говорили и писали Константин Леонтьев, Константин Победоносцев, Лев Тихомиров, праведный Иоанн Кронштадтский и другие. Но первым в набат стал бить именно Федор Михайлович Достоевский. Не будет преувеличением утверждение, что все творчество Достоевского так или иначе носило антикапиталистическую направленность. Это не отменяет, а дополняет те характеристики, которыми исследователи обычно награждают писателя: «почвенник», «консерватор», «традиционалист», «охранитель», «православный», «монархист» и т. п.

Советский литературовед В. Ермилов в своей книге о Достоевском справедливо заметил, что писатель был буквально «болен капитализмом, видя в нем только ужас». Развитие капитализма Федор Михайлович воспринимал «катастрофически, как распространение неизвестной эпидемической болезни или обвал, наводнение, бесовское наваждение, дьявольский кошмар»; «он ненавидит и презирает буржуа как смертельного личного врага»^[20].

Достоевский, как мне представляется, не погружался в изучение каких-то фундаментальных академических трудов, в которых «научно» описывался капитализм. Так, в 1872 году в России вышел перевод первого тома «Капитала» Карла Маркса на русский язык (в переводе Николая Даниельсона), но, по моим сведениям, Федор Михайлович не был знаком с этой книгой. Может быть, единственным исключением являлись труды социалиста-утописта Шарля Фурье, которые Достоевский изучал еще в молодые годы, примкнув к петрашевцам (у Фурье имеется достаточно обстоятельная критика капитализма).

Как бы там ни было, наблюдательный писатель достаточно точно уловил основные свойства зарождавшегося в России капитализма (наемное рабство, погоня за прибылью как высшая цель жизни, сосредоточение средств производства в руках узкой группы лиц, расцвет ростовщичества, биржевые спекуляции, социальная поляризация общества, а главное – диктаторская власть денег над жизнью всех и каждого). И он отражал их во всех своих произведениях.

Исследователи творчества Достоевского почти не обращают внимание на антикапиталистическую направленность творчества писателя по той простой причине, что тот не использует слов «капитализм», «капиталист», «капиталистический». Тогда эти слова были еще редкостью в России. В Европе они только-только стали вводиться в оборот. Первое использование термина «капитализм» в его современном смысле связывают с французским социалистом Луи Бланом и датируют 1850 годом. В 1851 году другой французский социалист Пьер-Жозеф Прудон использовал словосочетание «крепость капитализма»; в 1867 году французский словарь, ссылаясь на Прудона, включил слово как неологизм, обозначающий «власть капитала или капиталистов». В английском языке, если верить Оксфордскому словарю, слово «капитализм» впервые появилось в 1854 году у писателя Уильяма Теккерея в романе «Новички» (The Newcomes). В немецком языке слово «капитализм» появилось в 1869 году: в книге по вопросам кредита известного экономиста Карла Родбертуса присутствует фраза: «капитализм стал социальной системой». Как это ни удивительно, но даже автор «Капитала» Карл Маркс (1818–1883), который писал свои труды примерно в то же время, что и Достоевский, не использовал слова «капитализм». Введение термина в оборот в легальной печати России началось с опубликованной в №№ 1 и 2 «Русского богатства» в 1880 году статьи народовольца Н. С. Русанова «Проявления капитализма в России», в ответ на которую в девятом номере «Отечественных записок» в том же году была опубликована статья В. П. Воронцова «Развитие капитализма в России». После этого понятие «капитализм» в среде народников, социалистов и марксистов приобрело широкое употребление и стало объектом политических дебатов. Но это было уже после смерти Федора Михайловича.

У писателя было много других слов, с помощью которых он очень глубоко и выразительно описывал суть произошедшего в России переворота. В первую очередь, с помощью слов «буржуа», «буржуазия», «буржуазный». Во времена Достоевского эквивалентом термина «капитализм» были словосочетания «буржуазный строй», «буржуазное общество», «буржуазная идея». Ими тогда начинали пользоваться зародившиеся в 1860-е годы в России «народники» и «социалисты». Ими пользовался сам «классик» марксизма (см., например: «Манифест коммунистической партии» 1848). Достоевский неоднократно разъясняет, что он имеет в виду под буржуазным строем и идеей буржуазии: это «матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами – вот все, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу…» («Дневник писателя», 1877).

Романы Достоевского: образ города и дух капитализма

Примечательно, что слова «буржуа», «буржуазия», «буржуазный» происходят от французского слова bourg и немецкого Burg, что означает «город». Кстати, первый город в истории человечества был построен в допотопные времена потомком Каина и получил название Енох. Как отмечает святитель Филарет Московский (Дроздов), название первому городу дал Каин, который на тот момент еще был жив. Он не захотел давать городу своего имени из-за запятнанной братоубийством репутации, город получил название по имени сына Каина^[21]. Святитель Иоанн Златоуст отмечает, что называние города именем сына было подменой утраченного в раю бессмертия и явилось лишь «памятником грехов» (Иоанн Златоуст. Беседы на книгу Бытия. Беседа XX). Итак, капитализм – это городская цивилизация. Достоевский хорошо чувствовал духовную природу города, у него во всех романах и других произведениях он выступает в качестве «памятника грехов», отсюда такая мрачность почти всех без исключения городских картин.

Почти во всех романах Достоевского события разворачиваются на фоне городской среды. Это ранее писатели-романтики создавали свои романы со сценами из сельской жизни, на фоне природы или в усадьбах помещиков. А Достоевский рисует картины в духе капиталистического реализма: урбанистическая среда, человеческий муравейник, контрасты роскоши и бедности, но бедность преобладает, накрывает большую часть городского пространства. Это пространство с мрачными домами и мрачными обитателями, с грязными улицами и вонью, с дрянными трактирами и пьяными, с нищими и уличными воришками, с публичными домами и проститутками, с дымящимися фабриками и заводами, с извозчиками и уличными собаками, с визгами и истерическими криками…

Доминирование урбанистической среды в романах Достоевского не случайно, ибо город – воплощение, символ, плод развития капитализма. Особое место в романах и повестях Достоевского занимает Петербург. Достоевский хорошо знал столицу. Он здесь жил с начала 1840-х годов, изучил все уголки города. Особенно хорошо прописан Петербург в первом и последнем романах «Пятикнижия» – «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых». Город у писателя получился мрачным, серым, давящим. Художественное произведение не должно быть фотографией. И Достоевский не жалел для своих картин черных и серых красок. Таков был авторский замысел. Мать Раскольникова, приехавшая из провинции в столицу, говорит: «Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек». Атмосферу мрачной урбанистической среды города на Неве по романам Достоевского очень точно передал в своих картинах наш известный художник Илья Сергеевич Глазунов^[22].

Дух капитализма из Европы через «окно», прорубленное Петром I, т. е. через Петербург, проникал во всю Россию. Чтобы очистить Россию от смрада капитализма, надо было закрыть петербургское «окно». Вот что по этому поводу писал Юрий Лотман: «В итоговом произведении – „Братьях Карамазовых" – Петербург воплощает в себе… болезнь России, ее „страхи и ужасы" (выражение Гоголя), – соответственно „выздоровление" мыслится как преодоление Россией в себе петербургского начала»^[23].

Европейский капитализм – предупреждение России

Достоевский проявляет большой интерес к европейскому капитализму, к «буржуазной» Европе. Еще задолго до немецкого социолога и философа Освальда Шпенглера, написавшего «Закат Европы» (1918), Федор Михайлович в своих романах и особенно в «Дневниках писателя» говорил, что после буржуазных революций христианская Европа стала медленно, но верно умирать. Писатель предвидел, что капиталистическая Европа, внешне благополучная и богатая (особенно на фоне более бедной России), лишившаяся христианских скреп, может не просто умереть, она подвергнется жесточайшим катаклизмам.

В 1880 году в «Дневнике писателя» Достоевский писал: «Да, она накануне падения, ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного. Муравейник, давно уже созидавшийся в ней без Церкви и без Христа (ибо Церковь, замутив идеал свой, давно уже и повсеместно перевоплотилась там в государство), с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим все, все общее и все абсолютное, – этот созидавшийся муравейник, говорю я, весь подкопан. Грядет четвертое сословие, стучится и ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь. Не хочет оно прежних идеалов, отвергает всяк доселе бывший закон. На компромисс, на уступочки не пойдет, подпорочками не спасете здания. Уступочки только разжигают, а оно хочет всего. Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедоваемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды – все это рухнет в один миг и бесследно… Всё это „близко, при дверях". Вы смеетесь? Блаженны смеющиеся. Дай Бог вам веку, сами увидите. Удивитесь тогда. Вы скажете мне, смеясь: „Хорошо же вы любите Европу, коли так ей пророчите". А я разве радуюсь? Я только предчувствую, что подведен итог. Окончательный же расчет, уплата по итогу может произойти даже гораздо скорее, чем самая сильная фантазия могла бы предположить. Симптомы ужасны. Уж одно только стародавнене-естественное политическое положение европейских государств может послужить началом всему. Да и как бы оно могло быть естественным, когда неестественность заложена в основании их и накоплялась веками? Не может одна малая часть человечества владеть всем остальным человечеством как рабом, а ведь для этой единственно цели и слагались до сих пор все гражданские (уже давно не христианские) учреждения Европы, теперь совершенно языческой. Эта неестественность и эти „неразрешимые" политические вопросы (всем известные, впрочем) непременно должны привести к огромной, окончательной, разделочной политической войне, в которой все будут замешаны и которая разразится в нынешнем еще столетии, может, даже в наступающем десятилетии. Как вы думаете: выдержит там теперь длинную политическую войну общество? Фабрикант труслив и пуглив, жид тоже, фабрики и банки закроются все, чуть-чуть лишь война затянется или погрозит затянуться, и миллионы голодных ртов, отверженных пролетариев, брошены будут на улицу. Уж не надеетесь ли вы на благоразумие политических мужей и на то, что они не затеят войну? Да когда же на это благоразумие можно было надеяться? Уж не надеетесь ли вы на палаты, что они не дадут денег на войну, предвидя последствия? Да когда же там палаты предвидели последствия и отказывали в деньгах чуть-чуть настойчивому руководящему человеку?» («Дневник писателя», 1880, август).

Какая прозорливость! Я не знаю никого, кто бы с таким упреждением предсказал Первую мировую войну, эпицентром которой станет та самая Европа, с которой российские капиталистические «реформаторы» пытались брать пример. Да, Достоевский несколько ошибся, сказав, что война «разразится в нынешнем еще столетии, может, даже в наступающем десятилетии». Божественным промыслом в предсказание писателя были внесены коррективы. Через месяц после смерти писателя на царский престол взошел Александр III, заслуженно получивший звание Миротворец. Он не только помог сберечь от войн Россию, но также благодаря его политике удалось оттянуть (именно оттянуть, а не отменить) начало общеевропейской войны. Предсказание Достоевского сбылось лишь через 34 года.

А вот еще предсказание о катаклизмах, ждущих богатую капиталистическую Европу: «…в Европе, в этой Европе, где накоплено столько богатств, все гражданское основание всех европейских наций – все подкопано и, может быть, завтра же рухнет бесследно на веки веков, а взамен наступит нечто неслыханно новое, ни на что прежнее не похожее. И все богатства, накопленные Европой, не спасут ее от падения, ибо „в один миг исчезнет и богатство"»^[24].

И далее следуют очень важные слова писателя: «…неужели все-таки мы и тут должны рабски скопировать это европейское устройство (которое завтра же в Европе рухнет)? Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно обезличенно, лакейски подражая Европе?»^[25]Писатель во многих местах повторял ту мысль, что лакейское подражание капиталистической Европе опасно, оно может привести Россию к таким же катаклизмам, которые испытывала и еще испытает Европа.

«Русский» капитализм – детище «русского» либерализма

В большом ходу у Федора Михайловича были слова «либерал», «либеральный», «либерализм». Именно они, либералы, по мнению писателя, лакейски подражают капиталистическому Западу, именно они толкали и толкают Россию на путь буржуазных реформ. Впрочем, большинство отечественных либералов даже до конца не понимают, что такое капитализм. Максимум, на что они способны, – повторять какие-то «догматы» привнесенных из-за границы теорий и учений (о «полезности» капитала, конкуренции, банков, биржи, свободного рынка, экономического либерализма и др.). По мнению Достоевского, доморощенные либералы действуют инстинктивно, а весь их инстинкт строится, с одной стороны, на заискивании перед Западом, а с другой стороны, на ненависти к России. Разрушая Россию, ее традиционные устои, они, даже не отдавая себе в том отчет, расчищают почву для капитализма. А еще точнее – для тех, кто с Запада принесет свой капитал, с тем чтобы уже окончательно поработить и уничтожить Россию.

Вот, например, мы читаем в «Бесах» о заискивании либералов перед Европой: «Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить».

А вот из того же романа об их патологической ненависти к России: «Они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся…»

Достоевскому режет ухо словосочетание «русский либерализм», правильнее его называть антирусским: «Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм… Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова „любовь к отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное. Факт этот верный, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество свое ненавидел. Чем же это все объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, – тем, что русский либерал есть покамест, еще не русский либерал; больше ничем, по-моему».

Действительно, до каких пор можно называть этих ненавистников и разрушителей России «русскими либералами»? Увы, привычка сохранилась и сегодня. Вот, господин Чубайс, которого СМИ услужливо величают «российским либералом». Он проводил в 90-е годы приватизацию, расчищал «площадку» для строительства капитализма. При этом он ведь понимал, что это строительство будет происходить на костях миллионов наших сограждан. Мы все прекрасно помним его «откровение»: «Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом – новые вырастут»^[26]. Совсем не удивительно, что у либералов не только XIX века, но и нынешних Достоевский вызывает самые настоящие приступы ярости. Вот признание того же Чубайса: «Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски». Здесь уже Чубайс выступает даже не как «либерал», а как один из тех бесноватых героев, которые описаны в романе Федора Михайловича «Бесы».

Примечательно, что слова «либеральный», «либерализм», «либерализация» и т. п. были во времена Достоевского в ходу, они звучали и в официальных документах, и в газетах, и в лекциях университетских профессоров. Проводившиеся в стране в 60-70-е годы позапрошлого века реформы величались «либеральными». Потому, что якобы они давали всем «свободу». Мол, начали с «освобождения» крепостных крестьян, а далее надо «развивать и углублять» «свободы» всех граждан. Прямо в духе французской буржуазной революции: «Свобода, равенство, братство» (liberte, едаШё, fraternite). В этой связи Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) пишет: «Провозгласили… liberte, еда1^е, fraternite. Очень хорошо-с. Что такое liberte? Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно, в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают что угодно».

Прошло полтора века, и нам опять внушают, что либерализм и либеральные реформы сделают русского человека «свободным». Чтобы не искушаться этими обманами, читайте Достоевского.