В. П. Волк-Карачевский
Кинжал мести

10. Не получилось бы как с Арсеньевым

И хочется и щекочется.

Русское народное присловье.

Вопрос Елизаветы, что делать с Аглаевым, если он таков, как есть, и его не переиначить, заданный не с девичьей, а с женской безысходной логикой, нашел отклик в душе Холмской. Оно ведь и в самом деле, что придумаешь, если он, этот жених, таков…

– Ох, не знаю, – сказала она в сердцах.

– Маменька, – тут же воспользовалась Елизавета успехом своего довода, – Аркадия не изменить. Конечно, хорошо, когда бы он имел практичность. Да тут уж нужно, чтобы он прежде был хоть такой, как есть. А за имением Катерине придется самой смотреть – она ведь у нас хозяйственная.

– Она хозяйственная, – согласилась Холмская, хозяйственность дочери всегда отмечавшая как свою заслугу, – да уж как разжиться одной, да ко всему еще почитай разоренной деревенькой?

– А мы с Софьей, маменька, откажемся от своих долей в Надеждине. Пусть будут за Катериною.

– Ты теперь своею долею распоряжаешься уже вместе с князем, – напомнила Холмская.

– А я с ним обговаривала. Он согласен и даже одобрил.

– Ой ли? – недоверчиво посмотрела на дочь Холмская.

– Одобрил, – осмелев, соврала Елизавета, – что князю при его двух тысячах душ четверть нашего Надеждино. И сказал, что, мол, приятно, когда сестры дружны и заботятся одна о другой по-родственному, – опять соврала Елизавета, выдумав на ходу похвалу князя.

Холмская задумалась. В глубине души она тоже была довольна, что сестры не безразличны к судьбе Катерины. Особенно Лиза. Уж ей-то что за хлопоты. Выпорхнула из родного гнезда, да еще за князя, а вы как хотите со своими заботами. А вот ведь нет.

– И банковские билеты, маменька. И мой и Софьюшкин отдадим Катерине. И тогда за ней – тридцать тысяч… – продолжила Елизавета.

Холмская молчала, раздумывая, и наконец сказала.

– Ну, Софьюшкин билет, это посмотрим, а твой никак нельзя.

Екатерина и Софья радостно переглянулись. Слова матери означали, что внутренне она уже согласилась с тем, чтобы разрешить Катерине выйти замуж, и дело за обсуждением, как это лучше устроить.

– Вы правы, маменька, когда говорили прежде: Аркадию надобно служить по статской. Только кто ж ему доставит место? А войдет он в наше семейство, я попрошу князя. Он вполне мог бы похлопотать, – помня разговор с Софьей и то, что она не одобрила торопливую попытку попросить князя похлопотать за Аглаева, да и сам результат этой попытки, Елизавета опять соврала, ловко обратив свою маленькую неудачу в будущую возможность.

– Да, – согласилась мать, – у Ратмирского отец служил при командующем Москвы, князе Волконском. У князя, конечно же, остались связи, хоть сам он и не служит… А вот банковские билеты Аглаеву и в руки доверять не надобно. Не распорядится он ими с умом. А уж твой-то билет, Лиза… Его на венчание хватило бы…

Елизавета слегка нахмурила брови, словно не соглашаясь.

– И не говори мне ничего, – не желая слышать возражений в таком очевидном вопросе строго сказала Холмская, чувствуя невольное желание приструнить дочь, выпросившую у нее все, с чем мать вначале не соглашалась и на что теперь внутренне уже сделала уступку. – Ты венчаешься с князем Ратмирским и лишь бы в чем в церковь не пойдешь. Об этом и думать у меня не смей. Придется посылать в Москву, к Федосье Петровне, чтобы все с Кузнецкого моста. А это сама знаешь, какие деньги. Тут другого выхода нет. И все что с собою… Чтобы не стыдно явиться в чужом-то доме… Никто не скажет, что Ратмирский взял дочь Холмской в одной рубашке. Это Катерину мы… – Холмская запнулась, наперед проговариваясь о своем согласии выдать среднюю дочь замуж, – если придется, – на всякий случай подправила она, – можем дома сами собрать, и в церковь к венцу, и к мужу в дом… – и опять добавила, – если такой случай выпадет…

Елизавета и Софья, все понимая, едва сдерживали улыбки, а Холмская строгим наставительным тоном продолжала.

– И подарки… Старой княгини нет, а то и не знали бы, что дарить. А там дворня их вся. Забудь, обойди кого – он на тебя в чужом доме век дуться будет. И жене управляющего Стародубцева тоже подарок, она там у них вместо старой княгини теперь… Вот ведь как Стародубцев. Имение прахом пустил. По молодости да по глупости. Оттого что родительского совета помнить не хотел. А как направился, при старой княгине, да при стоящей жене… Вот ежели бы так и Аглаев…

Все втроем помолчали. Елизавета, приняв вид самой покорности, про себя отметила, как почти слово в слово совпало то, что ей говорила Софья, и мнение матери – и о подготовке к венчанию, и о подарках в доме будущего мужа. Только маменька уже прожила жизнь, а Софье всего-то четырнадцать лет…

Первая не выдержала молчания Холмская. Она уже сдала свои позиции и почти во всем, что касалось замужества Катерины, согласилась с Елизаветой. Но по наивности невольно надеялась, что вдруг Софья, с ее-то умом, поддержит мнение матери.

– Ох, не знаю, не знаю, – сказала Холмская, – и так колко, и этак жжется… Уж, может, лучше сидела бы при матери… Все спокойнее… Лета-то какие, дитя еще… Да ты-то, Софья, что думаешь?

Софья, исполнявшая в этой стратегической операции роль засадного полка, сделала вид, что задумалась, и наконец сказала.

– Оно, конечно, Катерина могла бы и не торопиться… Да только кого она здесь у нас дождется? Кто к нам сюда явится… И те, кто есть, уезжают… Аглаев – жених как будто и не завидный…Не получилось бы, как с Арсеньевым…

11. Михал Михалыч собственной персоной

Эх, душа-человек, каким боком его не повороти – все золотой!

А. Н. Островский.

Удар, нанесенный Софьей, пришелся в цель, в самое больное место Холмской, которая всю историю с Арсеньевым ставила себе в вину и не переставала корить себя за недосмотр и недальновидность. «Господи, как же умна Софья!» – подумала Елизавета, видя, что мать поджала губы, это всегда означало ее решимость действовать, оставляя всякие сомнения и размышления.

Михаил Михайлович Арсеньев, по прозвищу Михал Михалыч Собственной Персоной, был, как и Аглаев, и князь Ратмирский, и Бегичев, в числе самых завидных женихов округи. В свои двадцать семь лет он выглядел на тридцать пять, молодцеватый красавец, желанный гость в любой усадьбе, он именно так и представлялся – Михал Михалыч Собственной Персоной, часто являясь к соседям как снег на голову, к нескрываемой радости девиц и их матерей.

Михал Михалыч некоторое время жил в столицах, но ни военная, ни статская карьера не привлекли его. «Что служба, – говорил он, – ежели Бог одарил четырьмя деревеньками, так грех не пожить в свое удовольствие». И все, что он делал, он делал именно в свое удовольствие, но всегда и в удовольствие тех, с кем соседствовал, охотился, сидел за столом или вел беседу.

Он дружил и с Александром Нелимовым, занимался с ним фехтованием и стрельбой и не без успехов, но себе не в тягость, а ради развлечения, и как и всегда и во всем – в удовольствие. Более всего он любил охотиться, но даже и в этом азартном деле умел соблюдать меру.

Михал Михалыч был умен, но главное, чрезвычайно любезен, однако не приторно и не лживо, а вполне искренне. Девиц и женщин он называл только Богинями, Божествами, Верхом Совершенства и Вершиной Творения, и иногда пускался с ними в серьезные беседы, неопровержимо и всегда оригинально и с изяществом мысли доказывая превосходство женской природы как таковой с философской, так сказать, точки зрения.

Его комплименты многие девицы и дамы даже записывали себе в альбом как своего рода поэтические произведения. Причем, он никогда не лицемерил и не лгал, а всегда находил повод сказать приятное, не уклоняясь от беспощадной истины, не опровергая ее, а ловко обходя стороной.

Так, например, у Глафиры Сандаковой он восхвалял ее глаза и ресницы – в самом деле прекрасные, особенно если не принимать во внимание все остальное.

И уж если он находил возможность, не кривя душой, восторгаться Глафирой Сандаковой, то что говорить об остальных девицах округи. Многие из них не то что хороши, а просто бесподобны, о чем им почти никто, кроме Арсеньева, не говорил, по причине свойственной недогадливым мужчинам неловкости и неумения облекать очевидное в запоминающиеся слова, так нужные женщине, просто, можно сказать, даже необходимые и поддерживающие ее в самые трудные минуты, когда иной раз уж и свет не мил от беспросветной тоски и скуки в провинциальной глуши и жизнь пропала, совершенно и безнадежно загублена, и вдруг: «Ах, Боже мой, какая походка, право вы способны свести с ума любого мужчину», – и солнце снова сияет меж облаков, и жизнь не кончена, и в сердце оживает неясная надежда.

Мужчин (всех, кроме Александра Нелимова и Петра Петровича Зайцева) Арсеньев тоже засыпал похвалами и комплиментами. Протасову он до небес превозносил его генеральские овсы, сам их, правда, он у него не покупал – но не по причине высоких цен, а мотивируя это отсутствием у себя генеральского чина. Прекрасный танцор, он не упускал случая высказать Протасову свое восхищение тем, как тот, не вовремя войдя в очередную фигуру контрданса, умеет ловко и изящно исправить свою неточность по ходу танца.

Бегичеву Арсеньев не раз замечал, что если тот поступит в статскую службу, то достигнет очень высоких степеней, с какой бы должности он не начал. Аглаева, который помещал свои стихи в журналы и был за то жестоко терзаем критиками, Арсеньев уверял, что в его творениях все же есть самое главное для поэзии, а именно: неподдельный восторг и вдохновение, и даже говорил, что сам бы написал хвалебную статью о его поэмах, если бы не боялся нападок завистливых критиков, истинных неудачников от пера, готовых мстить за свою бездарность всем поэтам, чела коих хотя бы слегка коснулся своей рукою покровительствующий им Аполлон.

Что же касается другого поэта, барона Дельвига, то Арсеньев вытребовал у него списки его стихов, знал их все наизусть и часто очень к месту приводил строки из них, замечая смущенному барону, что его слова уже давно стали крылатыми фразами в устах истинных ценителей и знатоков поэзии.

Старуха Тверская явно благоволила Арсеньеву и называла его Любезником, на что он всегда отвечал ей: «Тем и живы, матушка, на том свет стоит».

Арсеньев имел четыре деревеньки, каждая душ в семьдесят, что не так мало. Занятием хозяйством он особо не утруждался, однако все же присматривал за старостами и менял их раз в два года, по поводу чего рассказывал об опровержении им притчи о нищем и мухах, облепивших его раны.

Согласно притче, когда прохожий, из сочувствия, отогнал мух, нищий не обрадовался облегчению страданий. По его словам, согнанные мухи уже напились крови и поэтому мало мучили его, а новые, которые займут их место, голодные и будут сосать кровь еще сильнее.

Арсеньев увлекался и философией и вместе с Александром Нелимовым иногда посещал Петра Петровича Зайцева. За глаза Арсеньев называл его «нашим доморощенным Сократом» и «русским Платоном и Аристотелем». Философией он интересовался поверхностно, не вникая в ее премудрости глубже притч и исторических анекдотов, изложенных Диогеном Лаэртским – то есть не тем, который из гордости жил в бочке, удаляясь таким несколько необычным способом от суеты мира, а другим Диогеном, известным не философскими, а историческими сочинениями.

Притчу о нищем и мухах Арсеньев рассматривал с точки зрения смены старост в своих деревнях. Он пришел к выводу, что притча не верна, ибо велика разница в природе животного – в данном случае насекомого – и человека.

«Известно, – говорил Арсеньев, – что животное лишнего не берет. Невозможно, например, заставить лошадь выпить воды больше, чем требует ее естество. Человек же – особенно когда дело доходит до хмельного зелья – не знает меры. То же самое касается денег и наживы – жадность, присущая человеку, здесь безгранична. Мало того, голодная муха сосет кровь совсем не так, как ворует староста или приказчик. Муха сразу сосет много и безудержно, а насытившись – меньше. Староста же сначала ворует понемногу, осторожно, побаиваясь и барина и Бога, а потом, убеждаясь в безнаказанности, – помногу и теряя всякий контроль над собой – уже совсем без удержу и без опаски. Из этого следует, что не всякая притча верна, а иной раз даже если и верна, то не ко всякому делу приложима».

Исходя из этих философских в основе своей соображений, Арсеньев часто менял старост, сгоняя их как мух с доходного места, и хозяйство его, если и не процветало, как у того же Протасова, но и не разваливалось, как, например, имение майора Нелимова. К тому же, увлекаясь охотой, Арсеньев часто посещал свои деревеньки и угодья, любил поговорить с крестьянами и таким образом более-менее знал, что творилось в его владениях. Крестьяне же, народ, в большинстве своем, сметливый и остроглазый не упускали случая указать барину на воровство и беззаконие его ставленников.

Само собой разумеется, многим хотелось бы заполучить Арсеньева в качестве жениха. Но ни у кого такой надежды не было, так как сам он – умудряясь никого тем не обидеть – в отношении невест открыто отдавал предпочтение семейству Холмских.

– Милая, божественная, Мария Алексеевна, – говорил он Холмской, – жестокосердная Судьба лишила меня счастья стать соискателем руки вашей, но Судьба-негодница решила исправиться, давая возможность надеяться обрести в лице вашем замечательную тещу.

Ах, если бы Холмской быть чуть моложе! Хотя бы всего лет на пять… Ну да к чему мечты… При трех дочерях, да еще старшая в Петербурге, а младший сын в Москве… Нет, конечно, это невозможно… Хотя… И все же нет… «Улетела пташечка в дальние края. Унеслася молодость ясная моя…» – как пел Михал Михалыч Собственной Персоной…

Арсеньев играл на гитаре и исполнял на манер цыган такие трогательные песни, что, право, никакой женщине не устоять бы перед ним… Ах, как у него бесподобно получалась и та же «Пташечка», и «Жалобно стонет ветер осенний, листья кружатся поблекшие», и «Стонет сизый голубочек». Нет, конечно же, нет… Действительно, если ей сбросить лет пять… Ну да как их сбросить? Нет, нет. Дочери – другое дело…

Несомненно, Арсеньев был первым женихом в округе. Не считая, понятное дело, Александра Нелимова. Хотя, что Нелимов? Во-первых, он во власти Старухи, княгини Тверской, и назначен ею племяннице своей Поленьке… Во-вторых, он еще очень молод, и имение их разорено совершенно…

Добавлю от автора, что, в-третьих, Александр Нелимов почти что донжуан, число его романов и связей – впрочем тайных и пока еще не скандальных – говорит о многом и кого-то привлекает, а кому-то служит предостережением. И к тому же Александра ожидают впереди приключения, опасные и рискованные, совсем не способствующие мирной семейной жизни и ровному горению уютного семейного очага.

Арсеньев же словно создан для радостей в семейном кругу и удовольствий размеренного и покойного, но как раз не скучного быта.

Владения Арсеньева и Холмских имели общую – всего в версту – границу, и он называл себя их законным соседом, и часто по-соседски заглядывая к ним на огонек, в шутку обсуждал свою будущую женитьбу на одной из дочерей несравненной, божественной Марии Алексеевны.

Арсеньев восхищался умом Софьи и уверял, что женился бы только на ней, если бы не так долго ожидать, пока невеста достигнет брачного возраста. Что касается Катерины, то, по мнению Арсеньева, его соскучившемуся по женской руке имению нужна именно такая хозяйка. Но… Зная претензии Аглаева, он не дерзнет соперничать с поэтом.

Поэты имеют неоспоримое преимущество перед простыми смертными в борьбе за женское сердце, преимущество, дарованное им музами взамен иных житейских радостей и удовольствий, коих поэты часто лишены.

– Я ведь тоже пробовал взобраться на Парнас, – рассказывал Арсеньев, – однако не дано. Казалось бы владею слогом – а стихи не идут. Сбиваюсь в мыслях на охотничьи картины. А уж когда дошло до того, что стан богини сравнил со статью густопсовой борзой и начал воспевать изгиб напружины, уходящий к комлю правила… Понял, что богохульствую, сам того не желая, и навсегда зарекся брать в руки перо с поэтическими намерениями. Нет, Аглаеву я не соперник, поэт превыше нас, грешных и не умеющих воспарить ввысь на крыльях вдохновения.

Другое дело Елизавета. По твердому убеждению Арсеньева Боги, создав Марию Алексеевну Холмскую (в девичестве Бартеневу), несомненно, первую красавицу уезда, сами поставили себя в довольно затруднительное положение. С од-ной стороны, сотворить нечто более совершенное в смысле женской красоты и обаяния уже невозможно, а с другой стороны, нельзя же останавливаться на достигнутом…

И вот, чтобы выйти из этой ситуации, Боги – поскольку для них нет неразрешимых задач – и создали Елизавету и она почти достигая совершенства матери, превосходит все прочие творения и божественные замыслы.

Марии Алексеевне было трудно не признать справедливость таких рассуждений и в шутку-полушутку считалось, что как только Елизавете исполнится шестнадцать лет, Арсеньев заговорит о ее будущем уже серьезно. И оставалось-то всего год, и ничто не предвещало никаких угроз… Конечно, жених он завидный, однако ж соперничать с дочерьми Холмской, казалось, никто не отважится…

12. Коварство и любовь

Безгранично коварство женщины!

И. Ф. Шиллер.

По соседству с Холодными Ключами – так называлась усадьба Арсеньева – жила при трех достойных деревеньках вдова Карамышева с девятнадцатилетней дочерью. Дочь – Евгения – окончила в Твери частный пансион, обучалась хорошим манерам, пению, игре на клавесине, французскому и немецкому языкам, как будто мало девице русского, чтобы высказать все сокровенное, но замуж не вышла и вернулась к матери.

Хотя девица видная и милого характера. Но где же на всех девиц, даже видных собою, набраться женихов. Женихи порою слепы. То все как один едут свататься к Катеньке Нелимовой, то их вовсе днем с огнем не сыскать, а то они все уже распределены и станешь за ними в очередь, всю жизнь в девках и прождешь.

А у Карамышевых – такой жених под боком – Арсеньев. Ну да он в другую сторону поглядывает, жених не конь, на него, как и на деньгу, оброть не накинешь.

И вот как-то зимой к Карамышевым из Твери приехала погостить подруга Евгении, с которой они вместе постигали премудрости книксенов и реверансов под руководством мадам де Форж, игрою судеб заброшенной то ли из Парижа, то ли из Марселя в славную дремучими лесами Тверскую губернию.

Подругу звали Лидией. Она была любимой, единственной дочерью очень влиятельного губернского чиновника Кимрина, дворянина в первом колене, получившего потомственное дворянство за выслугу ордена.

Евгения вместе со своей матушкой созвали гостей на небольшой праздник по случаю именин Евгении. Арсеньева пригласили, конечно же, в первую очередь, и он, как всегда, доставил всем гостям удовольствие и блистательными комплиментами, и пением под гитару, заставляя даже девиц, казалось бы еще не претерпевших волнующих опытов быстротекущей жизни, а уж тем более дам в возрасте смахивать слезу, когда вкрадчивым, страдающим баритоном адресовал их беззащитным сердцам томительно-мучительное

 
Не пробуждай воспоминаний
Минувших дней, минувших дней…
 

Главная гостья, подруга именинницы – Лидия – не отходила от Арсеньева весь вечер. Она была красива, уверена в себе и смела. Арсеньев очаровал ее, как и многих, за кем полушутя ухаживал.

На следующий день Лидия неожиданно уехала в Тверь, хотя накануне совсем не собиралась покидать хозяев. Она обещалась гостить до Святок, чтобы погадать на жениха в деревенской бане, потому что только такое гадание надежно, правда, очень опасно – в бане нечистая сила в своих правах, ну да что ни сделаешь, если тебе уже за девятнадцать – не шестнадцать, когда только-только, и не семнадцать, когда самая пора, и даже не восемнадцать, когда уже тревожно и досадно, а девятнадцать – а жениха все нет, и хоть одним глазком бы взглянуть – где он там замешкался, да и вообще, кто он – суженый, неизвестно кем назначенный, и почему не поторапливается.

И Евгения и Лидия переступили эту черту – девятнадцать лет. Но у Евгении – никаких перспектив, надежда только на то, что вдруг неизвестно откуда явится он… За Лидию уже сватались, она отказывала, потому как в тех, кто просил у папеньки ее руки, не разглядела его…

Лидия уехала, а через неделю, сразу после Святок, к Арсеньеву вдруг явился ее отец – Кимрин. Приехал в небольшой, на полозьях, английской карете, четверкой английских лошадей и с полным охотничьим снаряжением.

Кимрин рассыпался в благодарностях за приглашение на охоту. Охотник он заядлый, а более всего любопытный и потому не мог упустить возможности поохотиться на волка с поросенком, ведь никто о такой охоте в наших краях и не слыхивал.

Арсеньев, едва скрыв удивление появлению гостя, припомнил, что на именинах у своих соседей Карамышевых действительно рассказывал подруге Евгении Карамышевой – ее имени он даже не запомнил – об охоте на волка с поросенком. Охота эта почти неизвестна в Тверской губернии. Арсеньев приобрел навык охоты на волка с поросенком в Могилевском наместничестве, где ему пришлось побывать по случаю покупки его давним приятелем имения.

Правда Арсеньев вроде бы не приглашал к себе на охоту ни подругу соседей, ни ее родителя. Но, впрочем, это не имеет никакого значения. Охотник охотника, как рыбак рыбака видит издалека. Тем более когда речь идет об охоте на волка с поросенком.

Ведь никто, кроме Арсеньева, и представления не имеет, как это делается. А если кто-то и слышал или даже сам принимал участие в охоте на волка с поросенком, то не всякий может устроить такую охоту. Она вроде бы проста, но требует особых навыков и – что важнее всего – нужно иметь лошадь, приученную не бояться волков.

Такую лошадь обучают не один год, обучая ее не пугаться собак, повязанных свежими волчьими шкурами, не потерявшими запаха серого лесного разбойника, того самого запаха, уловив который своими трепетными ноздрями, лошади несутся, вырываясь из упряжи, исходя пеной, бешено выкатывая глаза и разбивая в щепы задними ногами передок саней.

Сама по себе охота на волка с поросенком отчасти напоминает зимнюю охоту внаездку на санях с верховым загонщиком и с борзыми. Во время такой охоты борзых прячут в санях, укрывая их попонами. Охотники под видом крестьян едут по дороге на санях. Верховые загонщики поднимают волков и на рысях, криком и хлопушками выгоняют их в поле.

Волки, оказавшись в поле и видя, что впереди по дороге едут крестьяне на дровнях, не боясь, мчатся наперерез, чтобы прорваться в соседний лес. Когда они уже совсем рядом, охотники выпускают из саней борзых и те тут же настигают волков.

Охота эта прекращается, когда поля покрываются сугробами. Борзые вязнут в глубоком снегу и как не стараются угодить хозяину, не могут достать волка.

Волки же, движимые не желанием выслужиться, а жаждой жизни, рвутся к спасительному лесу по глубокому снегу, широко расставляя передние лапы, поджав задние и садясь на пазанки, отталкиваясь задом и поленом (хвостом), пружиня всем телом, бросками преодолевают в мгновение ока любые сугробы, пока борзые, виновато воя и показывая усердие, по уши зарываются в снег.

Вот как раз в это время, около Святок и чуть позже, пока не началась течка у старых волчиц и еще не начали пустовать волчицы-переярки, и возможна охота на волка с поросенком. В это время оголодалые молодые волки, да к тому же оттесненные от ганьбы матерыми собратьями, совсем теряют бдительность, бродят по дорогам, подходят близко к деревням, загрызают неосторожных собак, дерзко врываются в овчарни и даже запрыгивают через небольшое окошко в хлев и могут зарезать крупную скотину, и беда одинокому путнику, оказавшемуся ночью за околицей.

Охотиться с поросенком можно только в ночное время, само собой разумеется, в полнолуние, когда среди снегов видно почти как днем и удается сделать прицельный выстрел. Обычно едут вдвоем, в розвальнях, третий – возница. Собак с собой не берут.

Охотники укрываются овечьими шкурами, пряча под ними и ружья – волки за версту чуют запах пороха и пороховой гари. Возницу обязательно наряжают в крестьянскую одежду.

На полугодовалого поросенка надевают ошейник с длинным десятиаршинным поводком и привязывают к розвальням. Снарядившись таким образом, ближе к полночи ездят вдоль леса по проезжей дороге.

Визжащий от холода поросенок привлекает неопытных, осмелевших от голода молодых волков, и они – в одиночку или по два-три – бросаются за санями, поддаваясь на предательский визг желанной добычи, и попадают под выстрелы внезапно появившихся из-под овечьих шкур охотников.

Поросенка или успевают загрызть волки, или ему достается часть картечи, предназначенной серым хищникам. Поэтому иногда, желая сохранить поросенка для следующей охоты, его сажают в мешок, завязывают, оставив свободной только голову, и берут с собою в сани.

А на поводок цепляют потаск – мешок, набитый соломой из поросячьего хлева. Выехав к лесу, поросенка нещадно дерут за уши, он визжит, волки, услышав визг, бросаются в погоню, ведомые еще и запахом, исходящим от мешка с соломой, который волочится за санями.

Очень важно иметь для такой охоты лошадь, приученную не бояться волков. Когда волки подбегают на ружейный выстрел, возница должен остановить сани. Если лошадь не обучена, ее не удержать, когда сзади нее несутся волки. А на ходу меткого выстрела не сделаешь.

Охота на волка с поросенком становится опасной, если устроить ее, когда у матерых волчиц уже началась течка. Тогда на визг несчастного поросенка может выбежать волчья стая. Не «волчья свадьба» – полсотни, а иной раз и более волков, собирающаяся в конце февраля, а собственно стая – ее называют «семьей» или «артелью».

В такой «артели» одна волчица – матка, один матерый самец, два-три годовалых волка – переярков и три-четыре прибылых молодых волков, из выводка этого года.

Именно такая «артель» во главе с Тимофеичем или Серым и держит в конце зимы в страхе всю округу.

Это они ходят, ступая след в след, так что не отличить, один здесь прошел лесной разбойник или десяток. Это они могут загнать лося, при случае загрызть человека или напасть на крестьянина в санях и растерзать и его самого, и лошадь. Это они – вечные голодаи, это их «ноги кормят», это на них хороша шуба – волчура – никакой мороз не проймет, да пришита, попробуй сними, это их волчьим слезам нет веры, это они обманчивы и неуловимы как счастье, это они режут все стадо, не щадят ни одну овцу, уж коли ворвались в овчарню, это им не клади пальца в пасть – отхватят руку по локоть, это они, сев в кружок на синем снегу посреди поляны в окружении черных, заостренных к звездному небу елей, воют на манящую таинственным светом луну, оглашая округу протяжными, тоскливо-пугающими звуками, от которых мужик даже в избе на печи поеживается, это они умываются до первых петухов жидким светом дрожащего рассвета, это они легки на помине, лучше уж не поминать, это они всегда готовы, стань только перед ними овцой.

Это их глаза светятся из лесной чащи зловещими зелеными огоньками. Это они – страшные самоглоты пожирают солнце и напускают на землю неприютную зимнюю голубоватую стужу. Это они – призраки ночи, страшные, рыщущие и кровожадные.

И это их боясь, лучше в лес не ходить – однако же волчатники не боятся, ходят и бьют волка, волкобойничают, травят, обкладывают со всех сторон. И волкуют – то есть устраивают охоту на них с поросенком.

Только волкуют не на стаю, не на «семью»-«артель», а на «одинцов», лучше уж с ними, «одинцами», и даже огромными «выродками» иметь дело, когда собрались волковать.

А если на пронзительный визг поросенка выбежит «артель» да с первых выстрелов убить волчицу – тогда дело, считай, пропащее, «артель» теряет всякую опаску и страх и с отчаянным остервенением бросается на охотников, не пугаясь ружейных выстрелов, и двум волчатникам тогда только и остается, что успеть помолиться да попрощаться с жизнью, как и вознице вместе с лошадью, обученной не бояться волков, ведь наука эта не спасает от острых как стальные ножи клыков быстроногих серых разбойников, незнающих ни пощады, ни милосердия.

Именно такой случай и произошел с Арсеньевым и его незванным-непрошенным, но, надо заметить, желанным от скуки деревенской жизни гостем. Время-то уже было после Святок. Волковать поздновато. Да не отказать же гостю.

Кимрин взял с собою в розвальни десятка полтора ружей, чего делать обычно не нужно. Но как знать, что нужно, а что нет. Арсеньев видел, что гость хочет похвалиться ружьями английской и немецкой работы, и не стал возражать. Тем более что ружья, слава Богу, оказались безотказными. Это и спасло им жизнь.

Когда из леса выскочила «артель» и в мгновение ока догнала сани с голосистым визгуном, волки набросились на мешок с соломой на привязи. А волчица-матка, не обратив внимания на потаск, пошла на сам визг и в несколько прыжков оказалась у розвальней.

Арсеньев не успел опомниться, как его гость сделал непоправимое – выстрелил на ходу. Луна в этот миг как раз оказалась за спиной охотников, стрелок Кимрин был отменный и с близкого расстояния размозжил волчице-матке голову.

Возница, услышав выстрел, остановил лошадь. «Артель» уже подбежала к волчице и, увидев кровь волчицы-матки, обезумев, ринулась к саням. Пока Арсеньев кричал вознице, чтобы тот гнал лошадь, Кимрин палил из своих ружей по волкам, расстреливая их в упор. Когда розвальни наконец тронулись, то за ними бежало всего два волка. Одного из них Арсеньев и Кимрин убили, а оставшийся в одиночестве опомнился, отстал и убежал в лес.

И Арсеньев, и его гость перепугались до смерти, однако с честью вышли из переделки, в которую попали, а добыча – семь волков за одну ночь стала предметом зависти и легендарных рассказов на целых полвека для всех уездных охотников.