Тома Пикетти
Краткая история равенства

Трудное становление среднего класса собственников

Но вернемся к динамике распределения собственности с конца XVIII века. Мы уже говорили, что с начала XX по начало XXI века доля 1 % самых богатых во Франции сократилась больше чем вдвое, хотя на сегодняшний день все равно в пять раз превышает совокупные накопления 50 % самых бедных (см. График 4). И если теперь проанализировать глобальную динамику распределения собственности, можно констатировать, что сокращение неравенства главным образом происходит в пользу тех, кого принято называть «средним классом собственников», то есть тех 40 % населения, которые занимают промежуточное положение между 50 % самых бедных и 10 % самых богатых (см. График 6). В действительности можно сделать вывод, что доля 10 % самых богатых в общем объеме собственности сократилась с 85 % в начале XX века, накануне Первой мировой войны, до 50 % в начале 1980-х годов, а к 2020 году опять немного поднялась и достигла 55 %. Заметим, что эти колебания почти точь-в-точь соответствуют изменениям, наблюдавшимся в отношении 1 % самых богатых (см. График 4). Иными словами, искомое сокращение в первую очередь затронуло доминирующий класс (1 % самых богатых), в то время как положение состоя-тельного класса (9 % следующих за ними) оставалось довольно стабильным (их доля в общем объеме собственности сохранялась на уровне 30 %). В отличие от них, доля 40 % тех, кто занимает промежуточное значение между 10 % самых богатых и 50 % самых бедных, росла чуть ли не по экспоненте: едва дотягивая в начале XX века до 13 %, в 1914–1980 годах она выросла втрое, достигла порядка 40 %, потом стабилизировалась и сохраняется на этом уровне и по сей день (хотя все же самую малость снизилась).

График 6

Распределение собственности во Франции в 1780–2020 годах: трудное становление среднего класса собственников

Интерпретация. В 1780–1910 годах доля 10 % самых богатых в общем объеме частной собственности во Франции (недвижимость, профессиональные и финансовые активы, не обремененные долгами) колебалась в рамках 80–90 %. Снижение концентрации собственности в одних руках началось после Первой мировой войны и прекратилось в 1980-х годах. В основном перераспределение производилось в пользу «среднего класса собственников» (40 % тех, кто занимает промежуточное положение между 50 % самых бедных, которые мы определили как «рабочий класс», и 10 % самых богатых, названных нами «верхним классом»).

Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite

Для ясности: концентрация собственности остается чрезвычайно высокой, поэтому мы никоим образом не должны переоценивать результаты борьбы за равенство. В начале 2020-х годов 10 % самых богатых владели 55 % от общего объема частной собственности во Франции (а 1 % – почти 25 %), в то время как 50 % самых бедных не имели почти ничего (их доля едва составляла 5 %). А если бы мы ограничились единственно собственностью на средства производства, определяющей распределение экономической власти и иерархию взаимоотношений на рабочих местах, этот показатель был бы еще выше (особенно на уровне самых крупных состояний, составляющих 0,1 или 0,01 % от общего объема собственности по стране, которые за последние несколько десятилетий значительно укрепили свое положение^[40]). Вместе с тем следует отметить, что доля собственности 50 % самых бедных, и без того всегда крохотная, с 1980 года подверглась значительному сокращению (гораздо заметнее, чем доля 40 %, отнесенных нами к среднему классу). Наконец, подчеркнем, что эта чрезмерная концентрация собственности никак не связана с возрастом: ее можно наблюдать во всех возрастных группах, от самых молодых до самых пожилых^[41].

Но, несмотря на это, становление среднего класса собственников в любом случае представляет собой радикальную трансформацию во всех без исключения отношениях – социальном, экономическом и политическом. Говоря простым языком, можно сказать, что до начала XX века среднего класса как такового практически не существовало, в том смысле, что 40 % тех, кто занимает промежуточное положение между 10 % самых богатых и 50 % самых бедных (с точки зрения их доли в общем объеме частной собственности), были почти так же бедны, как последние. Но в конце XX – начале XXI века средний класс собственников уже представляли те, кто в личном плане, конечно, не умопомрачительно богат, но и не совсем беден (их накопления в среднем оцениваются в 100 000–400 000 евро на взрослого человека) и в совокупности владеет немалой долей в общем объеме частной собственности: около 40 %^[42], то есть почти вдвое больше по сравнению с 1 % самых богатых (24 %), в то время как накануне Первой мировой войны этот показатель был в 3–4 раза ниже (13 % против 55 %). Обобщая, скажем: в своей совокупности средний класс сегодня вдвое богаче доминирующего класса, в то время как сто лет назад был втрое беднее. Концентрация собственности по-прежнему остается на чрезвычайно высоком уровне, однако в рамках этого процесса все же наблюдаются существенные подвижки. И хотя на первый взгляд может показаться, что две части этого предложения противоречат друг другу, оба утверждения все же верны. Подобная сложность мира является частью нашего исторического наследия.

Это сокращение неравенства отчасти стало следствием войн и экономических кризисов, но ему также содействовали новая социальная и фискальная политика, проводимая с конца XIX века и весь XX век: укрепление социального государства, обеспечение определенного равенства в доступе к базовым благам, таким как образование и здравоохранение, введение прогрессивной шкалы налога на высокие доходы и крупное имущество. Выйти на более высокий уровень равенства в первую очередь позволили радикальные институциональные трансформации в результате активной общественно-политической борьбы, в том числе глубинных изменений юридической системы и права собственности, о которых уже говорилось выше. Надо ли нам и дальше двигаться в этом направлении и если да, то каким именно образом? Я буду настаивать на том, что это движение к равенству (лишь ограниченное) благотворно во всех отношениях, в том числе с точки зрения эффективности производства и всеобщего процветания, ведь именно благодаря ему все мы получили возможность больше участвовать в общественной и экономической жизни. С конца XIX века способность доминирующего класса тратить и инвестировать средства, конечно, самым существенным образом снизилась, по причине падения его доли в общем объеме частной собственности, но это было с лихвой компенсировано ростом в первую очередь среднего класса и в несколько меньшей степени – рабочего класса. Мысль о том, что нам следует удовлетвориться нынешним уровнем неравенства, что когда 50 % самых бедных владеют лишь 5 % от общего объема частной собственности в стране, и в этом нет ровным счетом ничего плохого, не имеет под собой сколь-нибудь прочной эмпирической основы. Двигаться дальше по пути к равенству не только желательно, но и возможно, для этого нам надо укреплять социальное государство и активнее работать с прогрессивным налогом на доход.

Долгий путь к росту равенства доходов

В заключение этого краткого обзора нам, помимо прочего, нелишне ознакомиться с порядком величин, характеризующих динамику распределения доходов в долгосрочной перспективе. В общем плане неравенство доходов всегда выражено меньше, чем неравенство во владении собственностью. Напомним, что доходы включают в себя доходы от трудовой деятельности (зарплаты и другие прибыли от усилий, приложенных на профессиональной стезе, пенсии, пособия по безработице) и доходы от капитала (дивиденды, прибыли от биржевых торгов, проценты по вкладам, плата за сдаваемое в аренду жилье, прирост капитала и т. д.). Как правило, доходы от капитала в их общем объеме составляют от четверти до трети, иногда доходя до половины в зависимости от характера властных отношений между работодателями и наемными работниками, а также действующей общественно-правовой системы (контроль над сдачей жилья внаем, права акционерных обществ, право на труд и т. д.), но в первую очередь от роли, отводимой профсоюзным организациям, и их возможности вести переговоры^[43]. По своей структуре концентрация доходов от капитала так же запредельно высока, как и концентрация владения капиталом^[44]. Неравенство доходов от трудовой деятельности хоть и весьма значительно, но не идет ни в какое сравнение с неравенством доходов от капитала, варьируясь в довольно широких пределах в зависимости от тех же переговорных способностей участников процесса, равно как и целого ряда юридических и общественных правил, таких как введение минимальной зарплаты и тарифных сеток, создание механизмов доступа к различным профессиям, переподготовка и повышение квалификации, борьба с сексизмом и дискриминацией во всех ее проявлениях. Общее неравенство в доходах занимает промежуточное положение между двумя этими составляющими, смещаясь ближе в сторону второй, что объясняется преобладающим характером доходов от трудовой деятельности^[45].

Если говорить конкретно, то, рассмотрев долю 10 % самых крупных доходов во Франции, можно прийти к выводу, что до начала XX века она составляла 50–55 %, в период между 1914 и 1945 годами сократилась до отметки ниже 35 %, после чего стабилизировалась, колеблясь в пределах 30–38 %, в том числе и сегодня (см. График 7). Доля 50 % самых низких доходов в начале XX века составляла 12–13 %, к 1945 году достигла 20 %, затем стабилизировалась, колеблясь в пределах 18–23 %, в том числе и сегодня. Доля 40 % среднего класса с 1945 года даже превысила долю 10 % самых богатых. С учетом того, что первая группа численно в четыре раза больше второй, ничего сверхъестественного в этом нет. Сегодня, в начале XXI века, неравенство доходов во Франции на деле сохраняется на чрезвычайно высоком уровне: соотношение средних доходов 50 % самых бедных с 10 % самых богатых составляет 1 к 8, с доходами 1 % самых богатых 1 к 20, а с доходами 0,1 % самых богатых 1 к 50. Тем не менее, данный порядок величин, характеризующий неравенство в доходах, существенно ниже того, который мы наблюдаем в отношении неравенства собственности. Поэтому в первом случае движение к независимости выглядит более впечатляющим, нежели во втором (см. График 6). Приведенная нами динамика касательно Франции наблюдается в большинстве других европейских стран и в несколько меньшей степени – в Соединенных Штатах, где неравенство с 1980-х годов росло гораздо более высокими темпами.

График 7

Распределение доходов во Франции в 1800–2020 годах: начало долгого пути к равенству?

Интерпретация. В период с 1800 по 1910 года, доля 10 % самых крупных доходов в их общей массе, включая доходы от трудовой деятельности (зарплаты, прибыли от профессиональной деятельности, не связанной с наемным трудом, пенсии, пособия по безработице) и доходы от капитала (дивиденды, прибыли от биржевых торгов, проценты по вкладам, плата за сдаваемое в аренду жилье, прирост капитала и т. д.), составляли порядка 50 %. Снижение концентрации доходов началось после Первой и Второй мировых войн, в пользу рабочего (50 % самых бедных) и среднего (40 % в промежутке между бедными и богатыми) классов, в ущерб верхнему классу (10 % самых богатых).

Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite

Впоследствии мы еще не раз вернемся к этой динамике. Но перед тем, как приступать к более детальному ее рассмотрению, нам, дабы извлечь уроки на будущее, надо разобраться с ходом истории и понять, как распределение богатств в мире менялось с XVIII века и до наших дней.

Глава 3. Рабское, колониальное наследие

Каким образом Европа и Соединенные Штаты добились господствующего положения над всем миром и пользовались им как минимум до самого последнего времени? Вскоре мы увидим, что основополагающую роль в обогащении Запада сыграли рабство и колониализм, хотя данное объяснение никоим образом нельзя считать единственным. Это наследие и по сей день оказывает влияние на распределение богатств как внутри каждой страны, так и на мировом уровне. Поэтому нам особенно важно рассмотреть все эти исторические моменты более подробно.

Промышленная революция, колониализм и экология

Все исследования, результаты которых имеются в нашем распоряжении, красноречиво свидетельствуют о том, что развитие западного промышленного капитализма неразрывно связано с системами международного разделения труда, безудержной эксплуатации природных ресурсов, а также военного и колониального доминирования ведущих европейских держав, начавшегося в XV–XVI веках, а в XVIII–XIX значительно ускорившегося. В более широком смысле, написать историю равенства и неравенства в мире без оценки колониального наследия попросту невозможно. Европейская экспансия началась в 1450–1500-х годах с созданием первых португальских поселений на побережье Африки, путешествием Васко да Гамы в Индию и американскими походами Колумба. Конец ей в 1960-х годах положили жестокие войны за независимость, примером которых могут быть военные конфликты в Алжире и Индокитае. С учетом южноафриканского апартеида этот процесс и вовсе затянулся до 1990-х годов. В долгосрочной перспективе можно сказать, что сегодня мы только-только оставляем позади наш колониальный опыт. Полагать, что его влияние за несколько десятилетий сойдет на нет, было бы верхом наивности. Те, кто рождается на планете сегодня, не несут за это трудное наследие прямой ответственности, но каждый из нас ответственен за то, какой он делает выбор – учитывать или нет колониализм в анализе нынешней мировой экономической системы со всей его несправедливостью и вносить ли в соответствии с этим в свои выкладки коррективы.

Работа Кена Померанца о «великом расхождении» между Европой и Азией, опубликованная в 2000 году, громогласно заявила о том, что в отсутствие системы снабжения и мобилизации трудовых ресурсов на мировом уровне западное промышленное развитие вскорости уперлось бы в масштабные «экологические препятствия планетарного масштаба»^[46]. В частности, Померанц наглядно продемонстрировал, до какой степени промышленная революция конца XVIII века в Великобритании, в XIX веке перекинувшаяся и на другие страны, базировалась на масштабном использовании природных ресурсов (особенно хлопка) и источников энергии (в частности дров), которые поступали из других уголков мира в рамках учрежденной силой колониальной системы. По мнению Померанца, ключевую роль играет тот факт, что в 1750–1800-х годах самые передовые регионы Японии и Китая находились примерно на том же уровне развития, что и соответствующие им страны Западной Европы. В частности, и в том, и в другом случае можно наблюдать весьма похожие формы социально-экономических структур: демографический рост и интенсивное земледелие (что стало возможным благодаря улучшению методик выращивания культур и значительному росту сельскохозяйственных площадей за счет распашки целинных земель и вырубания лесов) и сравнимые процессы первичной индустриализации и накопления капитала, особенно в текстильной промышленности, на тот момент основной.

В своем анализе Померанц утверждает, что расхождению в разные стороны в 1750–1800-х годах способствовали два основополагающих фактора. Во-первых, резкие ограничения, вызванные вырубанием европейских лесов, вкупе с идеально расположенными залежами угля, быстро привели к переходу на другие источники энергии вместо дров и к быстрому развитию соответствующих технологий. Во-вторых, и это главное, фискальные и военные возможности европейских государств, в значительной степени ставшие итогом их соперничества в прошлом, а потом усиленные финансовыми и технологическими инновациями, появившимися в результате конкуренции между ними, позволили организовать международный рынок труда и систему снабжения таким образом, чтобы извлекать из нее максимальную выгоду.

Говоря о вырубке лесов, Померанц настаивает на том обстоятельстве, что в конце XVIII века Европа практически столкнулась с безвыходными экологическими ограничениями. В Великобритании и Франции, в Дании и Пруссии, в Италии и Испании леса в предшествующие века исчезали с головокружительной скоростью, сократившись с 30–40 % от всех территорий в 1500 году до чуть более 10 % в 1800 году (для Франции этот показатель тогда составлял 16 %, для Дании 4 %). На первом этапе нехватку восполняла торговля дровами с регионами Восточной и Северной Европы, где на тот момент пока оставались леса, но вскоре ее уже стало не хватать. Аналогичное сокращение лесов в 1500–1800 годах наблюдалось и в Китае, хотя там этот процесс шел не столь высокими темпами, частью благодаря более значительной политической и экономической интеграции самых развитых регионов с внутренними территориями, где леса на тот момент еще сохранялись.

В случае с Европой справиться с этими ограничениями помогло открытие Америки, «треугольная» торговля с Африкой, а также торговые связи с Азией. Эксплуатация территорий Северной и Южной Америки, а также Антильских островов, на которые доставлялась рабочая сила из Африки, позволила производить сырье (в том числе дрова, хлопок и сахар), которые обуславливали прибыли колоний и текстильных фабрик, активно развивавшихся с 1750–1800-х годов. Помимо прочего, масштабному дополнительному развитию также способствовал военный контроль даже над самыми отдаленными морскими торговыми путями. Таким образом, снабжение рабов Антильских островов и территорий, ныне расположенных на юге США, финансировалось за счет экспорта текстиля в Северную Америку британскими фабриками, на которые, в свою очередь, с плантаций доставлялись хлопок и дрова. Добавим, что примерно треть текстиля, который шел на одежду рабам, в XVIII веке поставлялась из Индии, и этот азиатский импорт (текстиль, шелк, чай, фарфор и т. д.), начиная с XVI века, в значительной степени оплачивался деньгами, поступавшими из Америки.

Ближе к 1830 году поставки с плантаций в Англию хлопка, дров и сахара примерно соответствовали продукту эксплуатации свыше 10 миллионов гектаров возделываемых земель, что в 1,5–2 раза превышает все сельскохозяйственные угодья Великобритании^[47]. В отсутствие колониального решения этих экологических ограничений источники сырья пришлось бы искать где-то еще. Строить историко-технологические сценарии, в рамках которых автаркическая Европа добилась бы аналогичного промышленного процветания, никто, конечно, не запрещает, однако для этого потребовалась бы немалая толика воображения, чтобы представить, например, хлопковые плантации, за которыми ухаживают крестьяне Ланкашира, или деревья, упирающиеся верхушками в небо где-нибудь под Манчестером. Как бы то ни было, речь в этой ситуации, скорее всего, шла бы совсем о другой истории и другом мире, никак не связанном с тем, в котором живем мы.

Истоки великого расхождения: европейское военное доминирование

Как демонстрирует Померанц, военные структуры и стратегии кампаний, успешно проводимых Европой в XVIII–XIX веках, имеют на удивление мало общего с теми добродетельными институтами, которые в 1776 году в своей книге «Богатство народов» рекомендовал создавать Адам Смит. В своем главном труде основатель экономического либерализма советовал правительствам вводить низкие налоги, одобрять сбалансированный бюджет, не требующий высокого уровня госдолга, свято уважать право собственности, создавать максимально единые и конкурентные рынки товаров и труда. Однако с этой точки зрения институциональный инструментарий, существовавший в XVIII веке в Китае, куда больше соответствовал представлениям Смита, чем аналогичные структуры в Великобритании. В частности, в Китае рынки были гораздо более едины. Рынок зерна функционировал на значительно большей территории, к тому же рабочая сила там была существенно мобильнее. Помимо прочего это объяснялось огромным влиянием феодальных институтов Европы, по меньшей мере до Великой французской революции. Крепостное право в Восточной Европе существовало до XIX века (в то время как в Китае, по большей части, исчезло уже в начале XVI века), а мобильность рабочей силы в Западной Европе, особенно в Великобритании и Франции, в XVIII веке искусственно ограничивалась не только «законами о бедных», но и огромной независимостью элит и местных дворян, благодаря которой они имели возможность навязывать трудящемуся классу свои кабальные правила. Церковной собственности, сделки с которой по большей части запрещались, в Европе тоже было гораздо больше.

Наконец, и это главное, в Китае были намного ниже налоги, как, впрочем, и в Оттоманской империи. В бюджетной сфере империя Цин придерживалась ортодоксального, строгого правила: налоги должны покрывать расходы, не допуская дефицита. В отличие от нее, европейские государства, начиная с Великобритании и Франции, в 1500–1800-х годах пребывали в состоянии чуть ли не перманентной войны, накапливая значительный государственный долг несмотря на высокий уровень податей, потому как налоговых поступлений никогда не хватало для покрытия невероятных расходов, обусловленных конфликтом, которые еще больше усугублялись необходимостью выплачивать проценты по прошлым долгам. Но именно фискальные, финансовые и военные возможности оказали решительное влияние на рост могущества Европы. Говоря конкретно, если военное могущество Китая и Оттоманской империи в XVI и большей части XVII веков примерно равнялось европейскому (последняя осада Вены турками датируется 1683 годом), то неизбывная конкуренция между европейскими странами позволила им нарастить возможности, которые в конце XVIII и на протяжении всего XIX века обеспечили этим государствам безраздельное доминирование в мире. В 1550 году турецкая армия и флот насчитывали порядка 140 000 человек – столько же, сколько войска Англии и Франции вместе взятые. В 1780 году численность состава турецких подразделений практически не изменилась (чуть поднявшись до 150 000 человек), в то время как французские и английские сухопутные и морские силы достигли 450 000 человек, обладая флотами, значительно превосходящими оттоманский по огневой мощи. К этой цифре следует также добавить 250 000 солдат Австрии и 180 000 Пруссии, при том, что в 1550 году с военной точки зрения этих двух государств попросту не существовало^[48].

Имеющиеся в нашем распоряжении источники о налоговых сборах, сколь бы несовершенными они ни были, утверждают, что в 1500–1800-х годах между европейскими государствами и другими странами мира наблюдалось существенное расхождение (см. График 8). До 1600–1650-х годов эти сборы практически повсюду находились на очень низком уровне. Затем, в 1700–1750-х годах, по мере консолидации стран Европы, разрыв усиливался все больше. В конце XVIII – начале XIX веков налоговые сборы в Китае и Оттоманской империи в среднем на одного городского жителя составляли зарплату за 2–4 дня труда (порядка 1–2 % от национального дохода), в то время как в основных европейских государствах этот показатель оценивался в зарплату за 15–20 дней труда (примерно 6–8 % от национального дохода^[49]). Сколь туманны бы ни были эти источники, разрыв не вызывает ни малейших сомнений и соответствует определенным ключевым трансформациям. В частности, государство, способное собрать в виде налогов лишь 1 % от национального дохода, обладает самой незначительной властью и не в состоянии мобилизовать общество. В целом, для выполнения полезных с его точки зрения функций оно может поставить себе на службу не больше 1 % процента населения^[50]. Такие государства едва способны гарантировать безопасность жителей своих территорий и их имущества, поэтому в данном отношении им не остается ничего другого, кроме как опираться на многочисленные местные элиты. И наоборот, государство, способное призвать на службу от 6 % до 8 % собственного населения, обладает значительно бо́льшими возможностями, особенно в плане поддержания порядка и военных операций за пределами своей территории. Пока практически все страны планеты были одинаково слабы, между ними сохранялось определенное равенство. Но с того момента, как многие страны Европы существенно нарастили свой фискальный, административный и военный потенциал, динамика приобрела новый, совершенно иной характер.

График 8

У истоков великого расхождения: рост фискальных и военных возможностей государств Европы в 1500–1850-х годах

Интерпретация. В 1500–1600-х годах налоговые сборы в европейских странах на одного человека составляли эквивалент зарплаты за 2–4 дня неквалифицированного труда в городе; в 1750–1850-х годах этот показатель составлял уже зарплату за 10–20 дней. По сравнению с ними налоговые поступления в Китае и Оттоманской империи все это время сохраняли стабильность и равнялись зарплате за 2–5 дней. Если учесть, что национальный доход на человека примерно соответствовал зарплате за 250 дней, получится, что в Китае и Оттоманской империи налоговые сборы застопорились на уровне 1–2 %, в то время, как в Европе выросли до 6–8 % от национального дохода.

Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite