Татьяна Юрьевна Чурус
Баушкины сказки
– Заладила! Я, что ль, его в гроб-т спровадила? Отец! На что он, такой отец? Какой с его смысл? Чтоб ребятенка подучивать, как по гробам-т лежать? Ты язычино-т придярживай!
– Ой, Марья, экие страсти сказываешь на ночь-т глядя!
– Что есть, то и сказываю. Уж извиняй!
– Ну Марья, ну будет тебе… Ну сказывай!
– Ой, отвяжись, худая жись! Что сказывать-то? Заказали гроб, обмыла она его там, обрядила – и в означенный час на кладбище и потащила… А могилу наши ребята рыли, могильщики-т, братовья… Сами роют, а сами крестятся, потому ить кому скажи, засмеют. – А пред глазком хмельным сейчас лошедь фыркнула – тетка толь и тьфукнула: ’от ить пропастинный-то дух! – да и поволокла повозку на горбу, лошедь-то, а в повозке гроб, а в гробу том плешина толь и светится скрозь дырочку, а правит лошедью сама Матренища, лишь посвистывает. Тетка стопочку за стопочкой и приговаривает. А братовья землицу-т ей да по мысалам э-эть! Тетка толь и крестится: ’от изверги! А те роют ямищу, знай собе похохатывают. Пригляделась тетка, что такое: а у их одно лицо… да плешина так, знаешь, и светится… И перекрестилась, и уж которую приговаривает. – А Васька-т мне ишшо допрежь того наказывал: ты на похороны, мол, не ходи, успеется… Ну, а я что, не стерпела я: по заулкам и пришла. Стою, слезьми обливаюся, потому что это деется-т: ишшо живого мужа зарывают на тот свет! А эта, хивря, деньгу взяла: там старается, там причитает что! Ровно отца родного на тот свет спроваживает! Да милый ты мой, кричит, да хороший ты мой! Да на кого ты нас покинул! А кого нас-то? Одна и убивается, д’ собака ишшо подбежала приблудная, подгавкивает. Братовья-т, могильщики-т, свое вырыли, деньгу взяли – и были таковы: от греха подалее. И что ты думаешь? ‘От попричитывала-попричитывала, землицу на гроб кинула – а мене страх за глотку и взял: эт’ что ж, думаю, зароет – и с концами, поминай как звали? Я к ей: да ты что, кричу, песья твоя морда, делаешь? А ну вымай гроб с земли, не то сейчас саму с потрохами зарою!
– А она что?
– Что? Испужалась! Что! Я, кричит, как уговорено, так и делаю. Потому упокойник наказал: покудова голос с могилы не подам, кидай, эт’ землицу-то. Ну, я ей оттолкнула – за полотенцы-т ухватилась и тяну, а чижало, потому гроб-то эвон какой большущий справили, заглядение, да и Васька хороший боров.
– А Васька-т что? Помалкивает?
– Ни слуху ни духу… Спасибо, Матрена опомнилась, подмогнула: тянули-тянули – вытянули… Еле и отдышались…
– А деньгу-т отдала?
– Куды там, и помнить забыла… Ага, а толь крышечку-т открываем – а он, голубь мой, еле тепленький. – А пред глазком пред хмельным… Свят-свят-свят… И приговаривает уж без счету которую. – Уж я и тормошила его, и лупила его, что мочи стало, – мертвешенек. Я к Матрене: да ты что, говорю, понаделала, оживляй, говорю, – а она шарами лупает… А ты говоришь, деньгу…
– Да… – Тетка призадумалась, кожура висит на губах. Стопочка стоит неприговоренная… – Эт’ что выходит, Марья, Ваську-т нашего дважды зарывали: зарыли – вырыли – зарыли… Можа, отроем его – а он живехонек?.. – И шары свои хмельные выпучила. А пред ими, пред хмельными, гробик, а в гробике… Родимые матушки… И пить не стала, так, знаешь, толь стопочку и отодвинула.
– Да ты что, песье твое отродие? – Вдова за пузо хватается.
– Погоди, а Матрена-т двойную деньгу взяла?..
– Тройную… – И от боли кривится, вдова-т, и криком кричит.
А солнце бьется в окны, там спасу нет, а комната ’от вся с ног до головы светом залита, что ’от сивушкой свеженькой. У тетки и потемнело в глазу. А Матренища дело знает: там вымает головку из лона матерного – да и кладет робятенка на белые на простыни. Тетка глазок-т продрала – робятенок в крик, ну надрывается! И поплыл, родимый, толь плешина и посверкивает…
Повесь
Уж и славная свадьбишна вышла! Уж така важная женитьбишна! Ишь ты, дуришь ты, губищи подбери, мысалы утри! Потому сами с усами!
Все веселились – все село: сельчане, хрисьяне, малые детушки, старые баушки, пес под лавкой, и тот кость глодал-посасывал, да сахарну, да масляну! Во как! Завей горе веревочкой! Все веселились – един Василей что удумал, д’ пригорюнился: сидел стариком, глядел волком. Не ровен час, из глотки вырвет радось-то! Потому, вишь ты, поперек парню прет!
Горько да горько! А ему-т поди в тригорька! Эх, горки вы пригорки, рваные портки!
Эт толь сивушка-т лилась: лишенько свист стоял, такой и не свист – посвист: не вполсуха, не-е, не вполуха – в самую что во пьюнющую пьянь. Пан ли, пропал ли – толь не пролил ба!
– Вот ты, Василей, гляжу, нос повесил,– вставил отец Онисим: что в лоб, что по лбу, что об стену горох.– Не любо тобе: дурнем дуришь – ее и не пригубишь. Нешто сивушка добра-т молодца погубит? Нешто сивушка деушка? Нешто ей поцалуй твой нужон? Ты ей опрокид’вай! Она в пряталки да в салки играть-то с тобой не станет! Обожгет такой ласкою, что будь здоров! Так нет, зубоскалишь, дуришь. А все потому: уваженьица не имеешь, хошь бы от к хозяюшке. А ить своими рученьками ставила-т. Пошто старушку не утешить? Так важничаешь, мордоворотишь! Нешто отрава – слеза чистая: чище самого чистого.
– Ой, спасибо, отче! Уж так уважил, так уважил,– пошла-била поклон сама-т, тетка, как ей там… платком-т ишшо обрядилась: шаньга шаньгою (эт’ ей, слышь ты, г’ришь ты, д’ не сгоришь, щеку-т прищучило: хвурункулем хворобала, балахмыстная!).– Уж таки словеса твои сахарны, д’ масляны, а уста и того слаще-слакомей: истый мед!
– А ты не льсти, не сласти, старица, не для того говорено!– Да ка-а-ак во всю ивановскую гаркнет, чтоб у его в глотке ссохло, потому ухо по сей день что брюхо!– Горько-о-о!
Молодые – иди ж ты!– цалуются – Василей что туча: в одну точку ку-у-учно так уставился, что прицелом целит – сейчас стрельнет. Отец Онисим и в ус не дует, и бровью не ведет.
– ’От я! И чину не роняю – и миру лыч не кажу, а все почему?– А сам тычет стоп’чкой Василью в личину.– А потому уваженье имею! На миру-т кажна вшня видна: чеши – не чеши. Вы ить у мене эвон где: кажный ровно перст на деснице. А сам я перстом Отца-Вседержителя в услужение установлен! Прости, Господи, раба Твово Онисима! С нами Крестная Сила!– И зашелся молитвою: творил, покуд’ва не вытворил.
– Золотые слова твои, отец Онисим!– Эт’ дед… ну, тот-то ишшо… шелудивый-то…– Ровно яйцы золотые несешь! Куды как золотые.
– А ты не кудыкай – сам докука! Пошто на Причастие не явился? Шастаешь по ветру что ветошь пуста!– Да покуда дед Федул губищи-т надул, тот-то, отец-то, персты эд’к в кулак сгреб, да об стол ка-а-ак грохнул: ну ровно громовержец!– Верещишь тут! Го-о-о-рько!!!
Молодка-т что поспелая яблучка пунцовенная: так и зашлась, слышь, от поцалуя-т! Так телеса и зашевелились пышнотелые! Уж там такая Палагеюшка, уж растакая: пышет вся! Покуд’ва опишешь – чернилы все высушишь, о какая! Так это! Тут кой-то крендель выписывал: слог густел – ин в глотке ссохло… А уж что песельница!
Ах Палаша, Палагея, и в кого толь ты пошла: и не в тятьку, и не в матку, и не в молодца с крыльца! У-ух! Стынет дух!
– Ндравилась мне рыжуха одна…
– Пошел ухарить! – Попадьице-т не сидится-не терпится, точно печка не топится, тесто пропеком не пропека’тся, о какие премудрости.
– А ты не кукаречь мужу-т, поперечная… Да, рыжуха одна… Я чрез ей чуть сана не лишился, слышь? Сана, д’ не стана, потому не сох: по рыжухе-т тоёй, личность соблюдал, какая дадена отродясь… Эт’ ’он Сисой сох, кхе-кхе, по моёй-т, кады ишшо в девках стояла! – И пошел хохотом по избе: кой безуздой.
– Отец, как человека прошу, запри уста бесстужие…
А Василей-т, слышь, никак что худое удумал: спал с лица!
Да спасибо тому же отцу, Онисиму самому, отвел, стало, грех-то: понапился так, что еле с-под стола вывели. Кинулись к Василью: мол, не под силу нам, отца-т таскать, Онисима, потому сами ишшо пуще питушничали: инда зуд зудит.
Василей под уздцы отца, д’ поволок по-за околицу. У избы толь притулил – там и попадья поспела, знамо дело: ровно сейчас с полатей спустилась – нападать напустилась: костерит взашей, за космы дерет – отец толь косурится и лыка не плетет-вяжет.
– ’От вражина-то где, а? Ну не вражина? Пропади ты пропаднем, пропоец, пьюша ты питущий! Вымотал ты мою душу! Залил шары! Завтрева сызнова в Писании врать понапутаешь! И ить от людей никуды страм не скроешь. Так, крадучись, и скёшься, что какая некошная! Что нехристь какая! И на каку-таку радось связалась с энтим Иродом!– И выдохнуть не выдохнула!– Стюркя! Да ты-то ишшо! Мышь ты крысья! Креста на те’е несть! А ну-тко цыц! Цыц, я г’рю! В однем исподнем сверкает, хивря ты, плясуньей распоясалась! Ты стыд-то соблюдай девицын!– Да подавилась попадьица – тутотко сам, отец, словцо у ей покуд’ва подзаимствовал. Зубоскал, глазом масленым своим заморгал!
– Ты, Таисья, не таись – подь сюды. Не боись тятьку-т: тятька не станет тискать. Глянется тобе Василей не то?
– Я т-т’е пойду! Я т-т’е поповыйду! Погань такой! Акстись! Ишь, удумал…– Словцо-т ловко из глотки у отца оттяпала, попадья-т! Отцу-т каково? Отцу куды кинуться? Толстопятит.
– Ты, Василей, вот что, ты ступай… ступай собе…– И перстом крест в воздухе чертит, черт ты лысый, бес тобе в-под ребро!
– И то, милок, уноси задок подобру-поздорову.– И толь ишшо красной дорожкой не выстлалась Василью по-за околицу, рожа ты сивая!
Проводил, на свою-то грыжу! Чтоб вас псы погрызли, чтоб вас на самый что рожон, д’ занесло, о как! Чтоб вас…
Луна глянула белым наливным яблуком, лукавка энд’кая: влюблена-а-а… А Василь словно беленою подзакусил: ему луна не яблуком, а горькой луковкой выкаблучивает – слезы-т, нюни-т и припустил…
Отец, Онисим-т сам, настиг Василья у копны-стога – костяная ты нога, д’ копытая, – у той, у копны-скирды, куды девки крадутся стыдливо с мальцами любиться, с плюгавцами: у той скирды и настиг – принесла его нелегкая. Вцепился, что цепень какой, что кровопивец, – тот, Василь-то, и ноги не уволок в уголок: так в стог и скосило, ровно колосок. (А отца Онисима, слышь, что пустой мешок, д’ под смешок-бздышок!)
Только глядит отец: луна, адли алтын какая, на ладони неба блестанула, а после, шельмь ты ушлая, потонула в щелье промежду елей: слышь, в лап копилку хлоп-п! Отец всплакнул Онисим… (Меж елей блукали-браживали, каблуки посбивали-поссаживали, да как во хмелю… слово в стих залетело мухою…) Да оклемался мальски, мысалы утер от соломы-сенца Онисим-т, да и изрек: ишь ты, пророк:
– А Стюркя-т втюрилась в тобе, Василь, вот те’е крест! – И трясется всею брюшиною, ровнешенько его некошный чешет. – Обженивайся, обсемеивайся – потому девка важная. А уж мы с попадьей за ей приданое даем: палец толь и обсосешь, о какое!
– Я т’те обсосу, полохайло малохольный! – Отец потек было в стог, точно рукопись в стол, д’ не на ту напал: та-т, попадья-т, на полку не положит…
А нападала попадья, д’ куды ни попадя-а-а. Куд-куды, да с кудыкиной горы…
А облака-блака-блакаблы-ы-ы… А плыли по небу кораблы… А крыбли-краблы… а краблы-бул…
Облака в баклуши-т, слышь, не били: небо-т белым запылили… тили-тили… Словно бельмы пялят, д’ на глазу…
Облака-бублака! Не бублака, а бублики с мубликом…
Облака что яблуки у кобылы на боках…
А попадья, знай, на Онисима: колотит, того и гляди, проглотом заглотит.
– Ты пошто Василья за перст укусила?..
А Василей застыл в стогу – и ни гушеньки, ни гу…
Да ишшо Стюрка откуда ни возьмись: что кака каленая стрела, сверкнула на Василья, д’ на коленца к ему припустила. Покуд’ва поп с попадьей лоб по лбу били-колотили – с подпола гостинца милку свому и сосватала. Тот, Василь, не поспел и устами польститься – да попадья спохватилась: уж она Таисью за волос так оттаскала, что коса в колтун скаталась девичья: неча коленца выделывать, мать-перемать!
Да толь и Стюркя не перстом делана: справная что, да ладная, белая…
А уж что силища… Ну-у-у, отцы мои, святители, пошла такая свадьбища-а-а… такая гульбища…
Онисиму губищу-т сквасило: из стожка торчком косурится, сам-то… жуть! Да поплыло под оком отцовым платьице белое: то павушка пышнотелая, д’ Палагеюшка, выхаживает.
– А ну, цыц, отец! – и плясала-а-а! Ой…
А Палагея выбегала, губами лопотала, а за ей Плюгавич ейный волочился, точно хвост собачий!
А Палагея – на выю Василью – и повисла коромыслом, насилу отташшили. Да Плюгавич ейный уж больно плевучий выпал: всю плешь Васильше заплювал. Да отче Онисим чтой-то хмелен нонече ночью: нич’о-о не разобрал.
– Грешная я-а-а! – Ишь, заголосила! Стюрка, и та, язычину прикусила, косу в земь скосила. – Сыми, отец, – не унимается, – сыми, Онисим, с мене грех! – Что глуподурая глотку дерет, да ровно шишка-орех с кедра, – в ноги-пыль бух!
– После, Палаша, ступай… Да и куды как сымать, Палагея? В однем исподнем небось – поди проспись! – А сам косурится! – Акстись!
– Ты, Палагея, на-кось ’от, польстись, подлакомись, молодка, медком-то. – И сует, попадья-т, мед, да в самый что ни на есть рот, эд’кая мордоворот.
– И то, Палагея, и то… – Отец креститься. – И грех-т не орех: на зубь не попадет…
– Сыми!
– После, Палагея, после… Да и с имем толь сымешь грех-то, нешто не знашь?
– Пущай ейный муж с ей сымает грех, ты-то что тут, какой запятой? Она топерва и записана…
– И то, Палаша, и то…
– На-ко ’от лепеш’чку-калач, на-кось! – И сует попадья куды ни попадя гостинца Палагеюшке, точно какой цыганке.
А ноченька те-о-омная, а жарушко пы-ы-ышет…
А на реке островки-деревки, ровно поплавки, торчком лежат…
А отец Онисим что лошедь дошлая дышит… Куды кинешься? – Взвалил взвальнем Василь на плечо отче, да и поволок в уголок, кабудьто худой куль-мешок… а за ими Палагеюшка, а за ей Плюгавич, а за им попадья с Таисьей скутся-поплелись… Вот ить в полон иль пан, иль запропал Василей! А толь нон’че полон-то ему не солон – слаще сладкого, глаще гладкого, эвон…
Да попадьица – как приплелась – сейчас пошла гостушек потчевать: уж там так пировали, пирогами блиновали, шаньгами уминали, ровнешенько помин по ком поминали… т-тяпун т’те на языка…
После спать покладала по полатям, попадья-т.
Плюгавич Палашин в уголку притулился, клювом пошел клювать: потому заморышек – уморился. Таисья Тишкою затаилась…
Вот в самую что заполночь Палашка-лапушка с полатей спустилась, что пушинка еле слышная… Да и пошла-ступает: ни половица не скрыпнула… Да толь Онисим-то – мамушки! – ушко на макушку, д’ за кумушкой, за Палагеюшкой: легче легкого…
А Палаша-т спешит…
Дверцу толканула, в прощель просклизнула… д’ уста сахарны облизнула, милка блазнула…
– Любый мой! Бездный…
А поп – не какой остолоп! – в подпол, подоткнул подол и посиживает мышью, да послухивает слышью…
Ему б, отцу-т, посыпохивать, а тут на плешь – д’ слова посыпались спелым яблуком, словно с яблоньки, плодом зрелою, д’ в подол: пондставляй – д’ лакомься…
– Что ж ты ушла, Палагейша моя?
– Потому люб ты мне, Васильша! Так люб! Зажмурюсь – а ты струйкой горячущей течешь по жилушкам! Василек мой, ручеек! Люб’шь меня?..
– Что ж ты ушла, Палагейша моя?..
– Ох и люб же, Вас’ся-а-а…
И зацалов’вала…
Ой, цаловалла-а-а…
Да исподь-то стянула – а у ей там студень белая так и поплыла под оком Василевым, так и колыхнулась: вылюбил до полубесья… (А у отца, слышь, Онисима, глазки что красны буйки… ослабел отец, не та нонече плоть – немощна…)
А наши-т полюбовнички цельну ноченьку не смыкали очей – миловалися…
Петел ишшо не пропел – подпол опустел… Попадья-т всполошилась: лишенько-о-о! Кажну щель вылизала – отца-т, Онисима-т самого, и след простыл… И на кого службу-т служить оставил, соко-о-олик? И панькадило-т что чадушком исчадии-и-ило!..
Тут такое подошло: след’вателя выписали с села. Тот не успел-съел – ему уж ушко нашепт точит, что т’ты! Точно: Онучина, дурочка… не к ночи будь помян’та. Мол, Палашка отца спровадила, шалавая, хто ж ишшо. А про Васильшу – тишко! Стюркя ей подучила, д’ подсластила: дошку, слышь, прошлогоднюшню подкузьмила – та-т язычину и прикусила, беспрекословит: дескать, Палашка одна – ей и судите, потому виновная.
А Таисья промежду тем носом-т не шмыгала – Василья под уздцы, винцом подпоила, покуд’ва тепленькый, д’ в подпол спустила-затаила.
А след’ватель что – след’ватель толь на Палагеюшку нашу полногрудую глянул – ровно легавый какой сделался: усищи свои топорщит!
Тьфу, страм один, прости Господи! Закобелял: куды, мол, отца спровадила, девица, заарестую ить, красная! Шьет дело, д’ на белое тело!
Та-т, Стюркя-т, нешто утерпела красоту-т скоромную! Что ты-ы-ы!
Искривило всю, скособочило! Чело что лишаем каким источило! У-у, нечистая сила, некошная! Укокошить бы т’тя, Палагеюшка!
К Онучиной кинулась, к чокнутой, – а та-т, лахудра, доху ухайдокала – перстом Стюрке тычет в личность: де’ть, прохудилась дошка-подвздошка, доха-пройдоха! Д’ проходимицей Стюркю окрест окрестила – ту-т всю пуще перкосило!
А Онучина, поскудь, покуд’ва минут’чку улучила – д’ всяч’ску околичину про Василья след’вателю и присочинила, да к Василью, слышь, что к кобыле седло, силком Таисью присовокупила: деск’ть, Онисима они спровадили, антихристы!
А на кой ляд сдалась Стюркя след’вателю? Он толь разлакомился на Палагеюшку, толь губищи расквасил: и как заарестует под рученьки-то белые, и как под конвоем в темницу сведет, посодит за решётушку…
Так нет, Онучину принесла нелегкая – поташшила, повитуха ты пропетушница, в подпол за уши. Насилушку Васильшу вызволили, потому слюбился с неволюшкой, что с подушкой пуховенной: нейдет ни в каку строку, спятствовал, что дурня какой сделался. Сам нейдет – и словцо не молвится, точно цепень тяпанул за язычину – тот и типунится. Святые Угодники!
Так Онучина чиниться удумала на Василья со Стюркою – окрестила их, соколиков, под венец подвела.
Да толь попадьица-т вступила, поди ж ты – не упади. Вывела Палагею на воду: мол, любилась с Васильем, по углам обжималась при живехоньком-т муже. А Онисим поперек глотки им встал – потому праведник! Вот и спровадили. (На Онучину толь чихнула – та сейчас ничком.)
След’вателю час от часу не легче, потому к Палагеюшке Васильша цепляется, что камушек, на выюшку вешается!
А тут ишшо Плюгавич, что цыплок, вылупился: мол, Палагеюшка-касатушка отца не прикасалася, мол, на ём, на Плюгавиче, грех кишмя кишит, он-де загубил невинну душеньку, его и заарестов’вайте! А тело иде? А в водице-воде: дно обыщете – отца обрящете!
Закрутили верев’чку, неча сказать, изверги!
Ох и хор-р-роша-а-а Палагеюшка!..
Это ж видано ль: тринцать три дюжие мужука водолазничали, по дну шастали денно и ночно, шары свои на пучину пучили – чистехонько донышко что стеклушко: ни отца, ни Онисима!
Замутили-закрутили дело в омуты, ровно теми веревкими, завили мертвяцко тело, д’ в морюшко-моревно спровадили на прокорм рыбишне. Ох и горюшко!
След’ватель что – след’ватель поясок затянул потуже и пустился во все тяжкие дознанию производить: что упало, что пропало, что влетело во трубу в невесть каком году.
Вот след’ватель и расследовает, д’ все больше про Василья губу раскатал – выискивает: откель, мол, прибыл-стал, из кой-такой волости, д’ с кой-такой милости аль жалости. Потому чужень инородный.
Да так шерстить, д’ шустрить присягнул, точно кобылу пристягнул, д’ присвистнул: толь ишшо последней Маланье под исподь не кивнул, эвон лишенько-т.
Его, след’вателя-т, кто народ завидит – посейчас в подпол – и затаился. Потому, сказ’вают, каков поп, таков и приход. Уж луньше холод стуж-лют, нежель людской суд.
А Палагей’шка пышная-а-а… что пламень какая-а-а…
А толь про Василья-т понаплели цельный короб лаптей, д’ все с драного лыка, потому ни в одну строку не вставишь. (Разе что рифмоплетка какой перетрет в тряпичку, д’ пропечатает по первое число. А след’ватель что – след’ватель службу служит, д’ при печати приставлен. Эвон.)
Эт, мол, отец самый, Онисим, Василья приваж’вал, адли родного сына: что сыра кого в масле катал. Вот и выкатал на свою-т плешину!
И-и, дак ить он, отец, чего катал-то: Таисью не ведал, к кому стволу притулить, ’от он Василья-т и окрутил, что оселедец вкруг перста. Д’ выведал, на каку-таку уду молодца удить: лясы с им точил. И то: сызмальства отец сочиняем слыл, Онисим-то. Вот оно складнем-т по плешине и вышло.
А Василей-т, слышь, поперву уши распетуши-и-ил, шибко: все выспрашивал, д’ в книжицу прописью пропис’вал. А тот дурнем на все лады лулы свои складал!
Дед Сисой след’вателю поклон бил, правду-истину доносил:
– На исповедь я давеча забрел. Д’ толь не до деда, не до Сисоя отцу-т, Онисиму-т. Все Василей ему мил. Вот поп поскреб подбород, д’ и городит огород: «А что эт, Василей, сказ’вают, буньто Бельдыев-т, поэт, блядовать стал, поэт-то? И ить публикует се’я, на публику-т пялит!» Тьфу ты! Спасибо, попадья как тут: «Отец! И-и! Пошел долбить дятлом! Завтрева сызнова в Писании пустобрехать пустишься! Бельдыев-Белибердыев! Людям ить глаз не казать, Вася, что бельмами обросла! Ты что надысь присовокупил к Писанию, песий ты хвост! Ты службу служить установлен, а не побрехлом брехать»! А толь я т’те, след’ватель, так скажу-отрежу! – расхвабрился Сисой, ровно пустое ботало. – Эт отца бес попутал! А все потому Василей прибыл-стал! До какого дошло: ослицу Валаамову величал ослом, отче-т, Онисим-т! А все Василей: его промусел! В узел отца взял! (Упокой Господь его душу грешную!) Сисой-то плохой! Эт толь сивушкой у Сисоя тешиться – он обратно и хороший. Эт толь сиськи у тетки Сисоихи тискать, у распустехи! – Разошелся, что легкая в горшке! – Эт толь…
– А откель Василей прибыл-стал, а? – оглоушил Сисоя след’ватель, ввернул, слышь, словцо ловко, точно мышью шмыгнул в норку: потому службу служит, а не глотку луднем лудит.
– А пес его знает…
Да пса-т не допросишь, дедушко Сисой, потому пес: какой с его спрос? След’ватель ин щетиной оброс – сейчас тявкнет… Затяну-у-ули нит’чку…
Ой! Сисой! Да тот Сисой собой не свой: осовел от сивухи-т, косой. Туды ж! Мышь! Сысуется на Васьцу, свистунец бусой!
Постой-ко, а эт кой Сисой? Эт не той случаем Сисой?.. Не-е, не той! Кабы той, не пускал бы ноне в повесь звук пустой, д’ не пускался б во все тяжкие, д’ с устатку по кустам трусцой, д’ за Васьцею-Палашкою, что конь безуздой…
Ах, родимые мои матушки, а за им Сисоиха какой повитухою…
А уж как согнулась под его гнетом, как пала наша лапушка на снег густым пятном – луна в небесех толь и гаснула, д’ что тухнула…
Слово в стих залетело мухою, лоно стиха лопнуло – вылупился, словно цыплок-птенец, звук – и поскакал…
Солнце в небе купалось, в пене облаков плескоталось! Кра-а-асное, кипенью кипело, за водоросль елей зеленовласых цепля-а-алося…
А уж запесневела-а-а… Губки-лепестки и раскрылись: медо-о-овеннные, д’ бедо-о-овенные…
Распрямилась, раскудрявилась, д’ ровнешенько березушкой. А слеза блазнила чистехонька, что сок.
– Не горюнься, сокол, не первой ты у мене, не первокровушек…
– Да чем лучше он, Палагейша, тот? – на ушко шептал.
– Да не луньше, Василек, не луньше: ни чемушко. А все свой. – И склонила головушку на плечо Василево. – А уж люб ты мне, уж так люб Палагеюшке. А толь житья нам не стать, Василек: иннай ты. – А сама милует до полусмерти, шалавая: ой, горе горькое…
То было ишшо в те первы поры, когда Василей прибыл-стал… А ты гришь, Сисой… Сисой-то он Сисой…А толь не суй нос в повесь-сказ не свой. Ишь, прыткай какой: точно прыщ вскочил запятой… Ступай-ступай своею строкой…
Ох, пустёхонько ноне без отца-т, а без Онисима и того пуще! И паства, ишь ты, распустила губищу: шлепает невесть что, – и церкву, слышь, скособочило-скривило: пузом скется по земле, будто пизань какая загранишная! И ить служба стоит без отца-т, точно столбец нечитанный!
Ну, куды кинешься – приписали кого-то: росточком – пупырышек, д’ из бородищи толь торчит, ровно вошь из коросты. Святые Крестители! Толь хто народ его отцом-т почитает, что ты? Последний пес, и тот отворачивает!
А уж до че’о отче-т, Онисим самый, справный! Уж так эт’ он станет, эд’к бородку помнёт, да глазком мигнёт, да проповедь свою сказ’вать зачнет чи-и-инно… А нонче?.. И пошто-тако пропал пропаднем, праведни-и-ик!
Сам полковник пожаловал-стал – след’ватель сейчас поклоны пред им бил: мол, затянули верев’чку. А сам подлюка промеж себя такую думу думал: «Дай Бог тебе быть полковником, д’ не в нашем полке…»
– Зна-а-аю я твою верев’чку, пустая твоя кобура! Шкуру б с тебе снять! – Да на Палагею, что червяк какой на яблочку, скорчился. – А ну, – кричит, – сказ’вай, куды отца прячешь Онисима, а?
– А ты обыщи! – ’От бесстыжая! И пошла всею варею на полковника – тот копытом бьет! Туды ж!
Стюркя аж зубьями скрыпнулы, разбузыкалась: погубить Палагею крест-накрест удумала. А полковник-т расхвабрился ухарем: прет на Палагей’шку, харя ты!
– О-ох, пустобрёх! – Откудь ни возьмись, вставила свое, д’ Сисоиха. ’От ить выхухоль, прости Господи! – По мне он сох, Онисим-то! Сушонкою…
– А ну, цыц! – И встал всею звездой.
– Да что ты мне звезд’чкой своей тычешь в личину, анчутка ты – сама в чине, сама звездатая!
Тот, полковник-от, покуд’ва растяпил рот – тетка-т, Сисоиха, сиськой своей ему погон и тиснула.
– Со мной он жил, – кричит, – моим пышнотелом тешился! – Да попадьицу, слышь, преснолицу завидела – сейчас в раж вошла. – Больно тоща ты, мат’шка, д’ смотришь каким пустым мешком, д’ шамкаешь, кум’шка. Мужуку-т како слакомье?
– Да на что ты нужна-т ему, кулема, со своими мякитишками! – Ин смешком попадья подавилась камушком.
– Мене он мял, – та блажит, неуёмная, – со мной жил! – ’От лишенько!
– Да коли б с тобой, – полбеды, – встрял Сисой. – Ты, пондполковник, ей не слушь, – свое гнет, – с ей хто толь не жил. – Ты мене слушь луньше. – Полковник наш стоит что какой оглоушенный. – А жил он… со стихом, о! – Тот, полковник, толь и присвистнул.
– Сисой! Христом Богом молю, акстись! – Попадьица заголосила.
– А все чрез Василья стало: был человек – и сгинул! Как есть, под земь ушел… – Полковник что – полковник ровнешенько аршин заглотил…
Затяну-у-ули верев’чку…
– А ну, хто тут стих, выходь: ать-два… – тихо-о-охонько так полковник выпалил, д’ шары вылупил.
Ин нейдет стих без отца-т, без Онисима… Нешто нонече слог – так, прискок один худой, без отче-т, без соколика… повесь скисла вся, что квашня кака нетискана…
При отце-т, бывало, ин гарцует-прет перо-т. А ноне что – ноне выскудел слог: скется себе, словно по песку, д’ пустой мешок…
А уж отче-т, отец-то сам, до ч’о дюжий добрый молодец: и удумывать не надобно – сам в повесь просится.
Нешто тот, чужерод-от бородат – другой отец-то – с им сравняется? Что ты? И описал ба – да в бородищу личнось свою упрятал, кабы хто не скрал. Страм один…
Да и пропечатай эд’кого по перво число, и что? – пустое рукомесло, потому вся нит’чка вытончится красная… ’От отче Онисим…
Э-эх, запропал, сгином сгинул, пра-а-аведник… Златоу-у-уст…
Полковник что, полковник свое: шары, слышь, вылупил, закусил удила, д’ на ус намат’вает: ту-у-уго дело, потому затянули верев’чку-т. А он, полковник-от не голубок какой – воробей стреляный. Там такой калач, что ты, – клыки обломай’шь! О как! Сгреб дело в кулак.
След’вателя отписал, полковницу – обратно – выписал, на постой к Сисою стал – и полковничает во всю ивановскую, толь свист стоит.
Полковницу-т, слышь, выписал, а сам-с-усам, что пес какой, на Палашку пялится, д’ хвостом холки бьет, пустое ты ботало.
А полковница-т – не на ту напал: там такая полковница! – нашу Палашу бедовую завидела: «Эт что за девка дебелая?» – Д’ мордоворот свой скривила-отворачивает. Стюркя ин сверкает, злыдня ты завидущая.
– А ну цыц, я т’е г’рю! – Полковник-т, д’ на ту полковницу ка-а-ак цыкнет. – Я на кой т’я выпис’вал? В службу, шкур-р-ра ты, мешаешься! Я т’те!
– Федот…
– Я т’те дам: Федот! Федот, да не тот! – А рот точно дот! – Отпустила мордоворот, ровно бороду! – Нет, ну не песий полкан, а? Что на цепу: того и гляди, цапанёт!
– Люди добрые! – Полковница тут инда высплакнула, засопливела. – Это ж ноченек сколь не смыкала очей, покуд’ва он полковничал! Лишенько! Д’ по чужим подолам службу-т выслуж’вал!
– Я т’те выкушу! В службу, что мышь в прощель, просклизнуть хошь, шкура ты? Я т’те вышколю!
– Ты-то вышколишь! Прощелыжить – первёшенек! Что, скаж’шь, Кривошеина нешто не от т’тя тяжелая? Тятька ейный т’те и выкусит…
Ничего на то полковник не ответствовал – успокоил ей, муженёк, уважил супружницу, – тумаком, д’ кулаком… Потому служба…
Спасибо, Сисоиха выблюла: что сосунца кого молоком выпоила. Та, полковница-т прибитая, что глохтуша какая заглат’вала, а опосля шелковый платок ей пожал’вала, д’ со плеча. Так Сисоиха отцу-т (другому отцу, не Онисиму – Царствие Небесное!) на исповеди что поведала-т: там, г’рит, полон баул польт д’ платья всяк’ва понаволокла, эт полковница-т. Хвасон, вишь, казать принесла ей нелегкая, сороку фостатую. А сама в новёшеньку шальку лыч свой бесстыжий от смеху кутала, лизоблюдь така! И лизоблюдь! Потому люди добрые того отца с лица знать не хотят, сумлеваются. А эта льстится пред им, стелется: како же, Онисим-т, отец истинный, крестом ей окрест-окрестил, так с ей сто чертей сошло, эвон что! А пред энтим чинится, балахмыстничай’т, червоточина. Тому-т, отцу-т, службу выслуживать не пред кем – ’от он и радым-радёшенек: хошь и грешники повадились, а все служба идет.
Д’ слышь, полковницу споведовал: случись худое что – а та уж чистёхонька. Потому грех с ей снял, с полковницы: почитай, мол, мужа, в службу носа не мешай. Да, сказ’вают, не толь грех – кой ч’о ишшо прихватил, кой-каку вещь: там, бельишко како-никако белошвейное, с кружавчиком, д’ медяшечки-брошечки завалящие. И больше ба уташшил, бородища ты сивушная, д’ вышел пупырышком.
А полковница, полковничиха-т, и апчихом не чихнёт, ин на нет истощилася: на полатях знай себе пролёж’вает пролежни, синяком своим знай посвёркивает.
Да полковник-т ноне ошале-е-ел! Палашку денно и нощно допраш’вает: кажну косточку обсосал, точно тот шелудивый пес, при живёхонькой-т супружнице: та-т ишшо тёпленька! Да Палашка жаром пышет – а полковник в раж вошел: пишет и пишет. Это ж сколь бумаги извел, изверг ты, на протокол. До того дошло: сыском обыскивал – та пред им оголялася… Нешто чаял сыскать полковник отца в какой прощели аль за пазушкой у деушки, что вошь? А куды кинешься? Дышло-т оно дышло, д’ кабы куды не вышло. А Палашка бесстыжая стоит нагишмя, носом шмыгает: Васильшу-т, слышь, полковник засадил в острог: не пролезло б что промеж строк… Потому поперек красной строки в пекло не лезь кромешное… Ох и страстушки…
А Стюркя меж тем скумекала: к матери-попадье в подол лбом тыкнулась, словно цыплок в скорлупу: мол, люб Василей девице, благослови, мол, мат’шка. Та, попадья-т, и радёшенька: и то, засиделась-закисла виса в девках-то, сало отростила. Д’ к полковнику, д’ челобитничать во все чело: мол, Василей Стюрке жених, отцом Онисимом ишшо просватанный. А Палашка – мужняя жена – и неча ей к Василью подмешивать.
