Татьяна Степанова
Коридор затмений
Глава 13
Адам и Ева
Пятнадцатилетний Адам смотрел на них, а затем протянул приготовленный для себя в кофеварке стакан капучино Макару. Тот не взял.
– Вы все втроем меня спасать бросились, – тихо молвил подросток. – Я такого не забываю. Я ваш должник.
– Ты себя сам спас на холме. Что ты сделал с собаками? – повторил вопрос Макар.
– А что, я должен был позволить им кишки мне выпустить, а потом вас разорвать в клочки? – Адам отпил капучино с самым спокойным и невинным видом.
– Как ты их остановил и заставил убежать? – спросил полковник Гущин.
– Я им приказал.
– Ты не выкрикивал никаких команд на холме ночью.
– Я просто им велел. Вот так, – мальчишка сделал левой рукой жест – вуаля! Кулак его сжался и разжался.
На ладони его появилась муха. Секунду она медлила, затем взлетела.
Клавдий Мамонтов не заметил, как и остальные, – как парень поймал муху на лету. Более того – на чисто убранной кухне (в отличие от верхнего этажа здесь царил порядок) не жужжали мухи. Да и на улице – май выдался холодным – мух пока не видно, не слышно.
– Повелитель мух, повелитель псов. Адские твари те алабаи, правда? – усмехнулся Адам.
– А жаба? – спросил Макар.
– Слушай, это ты, что ли, папаша малявок? – пятнадцатилетний подросток обратился к нему по-свойски и развязно. – По виду ты молодой еще. И что вам жаба далась? Ничего я с ней не делал, ясно вам?
– А то мы слепые, – парировал Клавдий Мамонтов. Его Адам удивлял и настораживал все больше и больше.
– Я греб на лодке, гляжу, малявки на берегу прыгают, мне машут. Мне стало интересно, кто в особняке, где мужика богатого отравили, снова поселился. Я пристал к берегу, – Адам словно сказку им «сказывал». – Малявки чудные – одна вроде как иностранка, по-русски еле говорит, шепелявит. Вторая вообще немая. Она ведь у тебя немая, папаша? Ну, ущербная. Но милые они. Младшая малявка мне по-английски: «Вы, мол, кто? Принц воды?» А я ей: «Да нет, какой я принц? Жабеныш местный…» А она свое твердит: «Принц, принц». Я ей: «Ладно – как в сказке, принц Жаба».
– По-английски с моей дочерью беседовал? – уточнил Макар.
– У меня в гимназии английский и французский хорошо шел. – Адам улыбался им. – Малявки меня растрогали своей добротой и непосредственностью. Так меня приняли тепло. Я решил сделать им в следующий раз подарок. Где бы я взял жабу? На нашем озере их нет. Не болото ведь, озеро. Но у «садыков»…
– У кого? – спросил полковник Гущин.
– У мигрантов с рынка все можно достать. Хочешь, кальян покурить, хочешь, чего покрепче. Собачьи бои они подпольно устраивают – зачем им алабаи такие? Они на них бабло гребут. Алабаи в загоне до смерти грызутся, а «садыки» на них ставки делают. И петушиные бои там… Я сам ходил… Когда один петух другого шпорой в кровь сечет, брюхо распарывает… У них даже богомолы в банке сражаются – а все пялятся, как богомол богомолу башку клешней – кирдык! Я на рынок к «садыку» одному пришел – тот с золотыми зубами, значит, пахан у них, – я ему: «Мне жаба нужна живая в террариуме. И хорошо бы ей корону на головку из фольги золотой». Он мне: «Сделаем, бакшиш давай». Я думал, они корону жабе приклеят «Моментом». Я не знал, что они ее нитками пришьют, честное слово!
– Ума-то у тебя хватило такое малолеткам дарить? – спросил Клавдий Мамонтов. – Ты вон какой продвинутый, креативный.
– Да я клянусь, не заметил я ничего! Малявки тоже не врубились, – просто ответил ему Адам. – Они так обрадовались. Я сказал – вот он я, буду теперь всегда с вами. А то они расстраивались, когда я уплывал, покидал их. Они такие маленькие, одинокие. Младшая мне поведала, что мама умерла…
Полковник Гущин глянул на Макара – тот побледнел. Значит, так он объяснил дочкам, почему матери Меланьи с ними нет. Не сказал, что та сидит в тюрьме…
– Я проникся к малявке. Вторая вообще ни бэ ни мэ – немая с детства, калека. Тоже жалко ее. Я ничего плохого не хотел, честно, только подбодрить их. Без родителей они ж мне сиротами показались, – повествовал подросток.
– С ними оставались гувернантка и горничная, – ответил Макар, он словно оправдывался теперь перед мальчишкой.
– А, ну конечно, ты папаша деловой. С детьми никто не считается. Со мной, например, тоже никто раньше не считался. Зато теперь…
– И что теперь? – спросил полковник Гущин вроде как даже с интересом неподдельным.
– Ничего. Как поставишь себя, так и заживешь.
– Ты мог бы в гости к нам приходить как нормальный человек – не тайком, когда мы все дома, – объявил Макар.
– Нет, гран мерси, на хрен, – Адам усмехнулся. – Теперь уж точно не приплыву.
– Для чего ты в павильоне в ту ночь разбил окно? – спросил полковник Гущин. – Своровать хотел что-то в «Восточных сладостях»? Залезть?
– Привычки не имею воровать. И сладкого я не ем. Какие сладости у «садыков»? Зараза одна, холера. По слухам, они вообще терьяк… ну, опий в этот свой рахат-лукум закатывают и нарикам толкают. Вы бы проверили. А вдруг слухи верные?
– Так зачем же ты разбил окно? Раз воровать ничего не собирался? Псов страшенных выпустил?
Адам смотрел на них. Потом усмехнулся, пожал плечами.
– Так, настроение накатило – потусить.
– И часто ты ночами из дома уходишь – «потусить»?
– Временами. Как у гения Пушкина написано в «Пире во время чумы»: «дома у нас печальны, юность любит радость…» Сейчас такая чума… тоска, жесть кругом. Разве вы этого не ощущаете?
Странное впечатление осталось у них от разговора с ним. А наблюдательный Клавдий Мамонтов, когда они покидали кухню, заметил, что в кладовой с винтовой лестницей стоял старший сын Зайцева – Василий. Он слышал их разговор. Он подслушивал? Или все получилось случайно?
Но еще больший сюрприз ждал их чуть позже.
– Он не воровать лез в рыночный павильон, Федор Матвеевич, – объявил Макар, когда они садились в машину за воротами дома с медной крышей. – Он все на рынке отлично знает – сам же сказал, что он бывал там не раз и всю подноготную уже успел изучить в свои пятнадцать. Он в курсе, что псов в павильоне на ночь запирали. Он хотел устроить большой раскарданс.
– Посостязаться в беге с собаками по полям? – Гущин хмурился.
– Он желал спровоцировать кровавое столкновение на рынке между национальными общинами. Я уверен в этом.
Клавдий глянул на Макара. «Ну, куда загнул… Воображение твое буйное. Чтобы мальчишка до такого додумался…»
– Спровоцировать драку мигрантов? Но как он собак-то отпугнул? Мы так и не выяснили, – ответил Гущин.
– Оттаскал бы я жабеныша за уши. – Клавдий Мамонтов явно сожалел теперь об упущенном шансе. – Что он насчет девочек плел! Макар, не бери в голову. Не одинокие они у тебя и не заброшенные. Делаешь ты для них столько, сколько не всякий отец-одиночка смог бы. Ты их оставил тогда, но ты не на гулянку в кабак отправился, а хоронить старика-адвоката за тридевять земель. И Августа – она не ущербная и не калека. Она особенная. У нее талант художника, а не болтушки. И, может, она еще заговорит.
В густеющих вечерних сумерках, наливавшихся тьмой, они доехали по бетонке до развилки и повернули в поля, так что дом Зайцева перестал быть виден.
На обочине в свете фар возникла фигура в черном. Женщина с распущенными темными волосами в льняной дорогой черной шали и льняных брюках. В запыленных домашних бабушах из черных кружев. Она подняла руку, останавливая их, а потом ринулась прямо к внедорожнику, когда он еще даже и не затормозил.
– Вы правда полиция? – спросила она громко. – Я не хотела в доме с вами говорить… я ушла и ждала здесь, одна ведь у нас дорога.
Голос ее – тот самый… что поразил Клавдия Мамонтова еще в доме. Не просто волнение, но плохо подавляемый страх в интонации… ужас… истерика.
Они вышли. На вид женщине можно было дать лет тридцать шесть, и, возможно, прежде она блистала энергичной яркой южной красотой – темноволосая, стройная, высокая. Но сейчас вид ее поражал неухоженностью, затравленностью, пожирающим ее внутренним беспокойством. Взгляд странный, бегающий… ранние морщины на лбу и у глаз, мешки под глазами. В темных густых волосах – нити седины.
– Вы – полиция? – повторила она настойчиво и словно умоляюще протянула к ним худые руки.
– Полковник Гущин, это мои коллеги, – полковник не стал вдаваться в подробности. – С кем имею честь разговаривать?
Конечно, они сразу догадались – вопрос риторический.
– Я Ева Лунева, жена Ивана Петровича. Я вас ждала здесь для разговора. Не хотела в доме. Они все… они разозлятся. Они считают меня сумасшедшей.
– Вы мать Адама? – спросил Клавдий Мамонтов.
– Он не мой сын.
Они опешили.
– То есть как не ваш? А чей же? – спросил полковник Гущин.
– Они вам скажут – Адам сын Евы. Но такого ведь просто быть не может, не библейский казус. – Странная женщина взмахнула рукой. – Может, я и сама когда-то так считала прежде, насчет кровных уз… Пока глаза мои не открылись. Он не мой сын. Я не знаю, кто он. Кто скрывается в его обличье.
– Как понять, кто скрывается? – полковник Гущин озадачивался ситуацией все больше.
– Он чуть не убил меня еще при родах. Но тогда я ничего не поняла, дура наивная, молодая. Он и потом меня едва не убил… Но в молодости я отказывалась верить фактам – я же нормальный взрослый человек, я не пациентка дурдома, я столько работала, добивалась успехов… А сейчас мои глаза открылись. Он не мой сын. Он хочет со мной покончить. С отчимом он уже… почти… наверное…
– Если не ваш сын, так кто же тогда пятнадцатилетний Адам Зайцев или Лунев? У него отчима фамилия или ваша?
Ева не мигая смотрела на полковника Гущина, медленно перевела взгляд на Клавдия, затем на молчавшего Макара.
– Фамилии не важны, имена тоже. Не верьте ни одному его слову – он отец лжи. И не верьте нашим в доме, они не понимают. Считают меня свихнувшейся идиоткой. К психиатру все посылают, только я не пойду к психиатру. Тот, кто выдает себя за моего якобы сына, – не сын мне. Личина такая у него, маска. Он глаза так всем отводит – мужу моему, сводному брату, нашей прислуге и всем другим… И матери моей покойной, и всем в гимназии прежней… В здешней школе они, наверное, чего-то испугались, почуяли… отдали его нам на домашнее обучение. И еще… самое главное… Только дайте обещание, что вы защитите меня, вы, полиция! Защитите меня от него! Ведь он уже пытался меня убить.
– Вы, пожалуйста, успокойтесь, – полковник Гущин постарался говорить мягко. – Расскажите, что случилось с вами и Адамом?
– Нет, сейчас не расскажу. Рано пока. Вы мне тоже не поверите. Я по глазам вашим вижу. – Ева оглядывала их с горестной настороженностью. – И вы меня уже безумной сочли. Шизофреничкой. Вы со стороны сначала сами некие факты узнайте.
– Какие именно факты? – спросил полковник Гущин, доставая из кармана служебную визитку и протягивая Еве.
– Здесь ведь пропадали, погибали дети? – спросила Ева.
Полковник Гущин отдал ей визитку.
– Я слышала ваш разговор с Васей – у вас в доме на озере тоже малыши. Глаз с них не спускайте. А отродью… не верьте. Ни единому его слову.
– Не верить Адаму, вашему сыну? – спросил Макар.
– Он не мой сын! – истерически злобно заорала Ева прямо ему в лицо. – Ты дурак набитый! Чайльд Гарольд долбаный, из Англии вернувшийся в родные пенаты! Мало тебе, что отца твоего отравили, что всем здесь в Бронницах прекрасно известно! Слушай, что я тебе говорю! Иначе и детей лишишься. И вы слушайте, полиция… – Она выдала чудовищное матерное ругательство, оскорбляя полицию. – Проверяйте то, что уже случилось. А когда ум ваш созреет, прояснится, мы снова поговорим.
– Успокойтесь, не волнуйтесь так. – Полковник Гущин не знал, как ее урезонить, он явно склонялся к мысли, что перед ними психически больная. – Я дал вам все свои контакты – хоть ночью, хоть днем мне звоните. Лично приеду. Не дам вас никому в обиду. Всегда мы вас защитим, ничего не бойтесь. Ни о чем не тревожьтесь.
– Прямо сражаете, гнобите меня своей добротой. – Ева опустила глаза. Визитку она держала в руке. – Ну и … с вами!
Оскорбив их матерно на прощание, она шагнула к опушке и… словно растворилась в ночной тьме леса.
– Больная баба, – констатировал Клавдий Мамонтов в машине. – Муж умирает от рака, она в стрессе, крыша поехала. Все признаки острого психоза налицо – за собой не следит, сквернословит, не может удержать себя.
– Она Макара назвала Чайльд Гарольдом. – Полковник Гущин о чем-то снова думал. – Хорошо образованна. И парень… ее отпрыск… он тоже не по летам взрослый и начитанный.
– Я прослежу, чтобы соседи полоумные не то чтобы в гости, а на пушечный выстрел к твоему дому не подходили. К детям, – пообещал Клавдий Макару – тот тоже о чем-то думал.
– Ты сначала ответь мне на один вопрос. – Полковник Гущин смотрел с заднего сиденья в зеркало на Клавдия. – Здесь, в Бронницах, пропадали дети?
– Нет, что вы, Федор Матвеевич, мы на озере месяц живем – ничего не слышно в округе. А прошлым летом вы сами здесь сколько гостили. Не было ничего, – взволнованно ответил за друга Макар. – И раньше тоже ничего такого. При отце.
– Клавдий, что молчишь? – спросил полковник Гущин.
– В начале апреля, – коротко ответил Клавдий Мамонтов. – Ты, братан, с семьей сюда еще не переехал. Я всю ту неделю работал в Балашихе, где вооруженные задержания шли по ворам в законе, меня на подмогу отправили. Вернулся, когда здесь, в Бронницах, уже все закончилось – поиски. Подробностей я не знаю. Известно мне лишь, что ребенок пропал и его скоро нашли. Мертвым. И сочли все несчастным случаем.
– Завтра в УВД поднимем материалы из архива, – решил Гущин. – Надо понять, что произошло.
Глава 14
Коридор
Вечер они провели вместе с детьми. Клавдий Мамонтов вспомнил слова Макара о том, что теперь он живет только ради них. И Клавдий понял, о чем он. Однако дети бывают разные. Они в итоге вырастают, взрослеют… Пример совсем иных отношений между детьми и родителями они видели только что в доме под медной крышей.
Но у Макара они играли и возились с малышами в детской и в гостиной – сами как пацаны, отдыхая душой от тревог и забот. Полковник Гущин имел краткую беседу с гувернанткой Верой Павловной – он отвел ее к окну и взял за обе руки. Старая гувернантка зарделась, очки ее сползли на кончик носа, она смотрела на полковника Гущина так, что Макар сгреб Лидочку и Августу в охапку, отвлекая их внимание от этой колоритной парочки. Однако романтизм в заявлении полковника Гущина гувернантке отсутствовал – напротив, царила суровая проза. Держа ее за обе руки, он настойчиво и проникновенно убеждал ее удвоить, утроить, удесятерить внимание – ее и Машино – в отношении детей, потому что… Обстоятельства какие-то непонятные, темные, а мы уже с вами, Вера Павловна, помня о похищении Августы, научены горьким опытом. Дети ведь что? Они как вода, которая «всегда дырочку найдет». Несмотря на вашу заботу и неусыпный контроль, у девочек как-то получалось отлучаться к озеру, чтобы общаться с незваным гостем и видеться с ним на конюшне. А гость – парень странный, если не сказать больше. Так что надо быть очень, очень внимательными вам с Машей, когда Макар отсутствует и нас с Клавдием нет здесь, понимаете?
Вера Павловна срывающимся фальцетом пообещала – она, мол, всегда… костьми ляжет… можете положиться, Федор Матвеевич! И Маша пылко подтвердила. Макар, скорчив на лице самую строгую мину, объявил Лидочке и Августе «час отца» и стал внушать: никогда больше не ходите тайком одни к озеру, к той заводи в кустах, к конюшне. Никогда не разговаривайте с «жабьим принцем», что бы он ни обещал, как бы ни просил. Августа восприняла слова отца спокойно, даже удовлетворенно. А вот Лидочка насупилась и топнула ногой. В голубых ее глазках сверкнули слезы. Она заявила отцу, что Toad – жаба – ее друг. На что Макар ответил, что жабу в аквариуме он отвезет ветеринару, а мальчишку, если тот явится снова, повесит за ноги на сосне как Пиноккио. Выбирай, мое солнышко, сама ему судьбу. Лидочка сверкнула в сторону отца глазами уже с гневом. И отвернулась. Заплакала, уповая теперь на жалость.
Клавдий Мамонтов хотел сам ее успокоить, но Макар поднял руку – не вмешивайся, братан. Воспитание строптивых детей дело неблагодарное.
Клавдий занялся игрой с Сашхеном – в кубики на ковре гостиной у камина. Сашхен уже твердо держался на ножках, ходил, блуждал, даже пытался бегать, налетая на ноги Клавдия и визжа от восторга. Он знал уже немало слов, однако не утруждал себя их полным произношением, сконцентрировавшись на первых слогах. Так, Макара он именовал «пааа», Клавдия «клааа», однако порой тоже «пааа». Гувернантка объясняла, что так малыш «высказывает неосознанное желание считать и Клавдия своим отцом». Гувернантку Сашхен именовал традиционно «баааа». И полковник Гущин вежливо заметил Вере Павловне, что «совсем скоро Александр начнет называть вас по имени-отчеству чинно-благородно». Маше-горничной достались от Сашхена лишь шипящие буквы «Шшш». Сестренок он вообще никак не обозначил словесно, лишь корчил рожицы, когда они его тормошили. Самое сложное имя досталось от него, конечно, полковнику Гущину. «Лююю», к которому он прибавлял эпитеты «Иии! Аххх!» И Макар переводил «люблю тебя», говоря, что до слова «деее» – «деда» Александерчик еще как-то «не доехал».
Признаваясь в любви, Сашхен нещадно колотил ладошками, как по тамтаму, по блестевшей в свете ламп лысине полковника и хватал цепкими пальчиками его за уши и за подбородок, восхищаясь мужественной ямкой, обозначившейся у Гущина, как только тот похудел.
А рыцарское сердце Клавдия Мамонтова таяло, когда Сашхен обнимал и его и льнул к нему, таяло, даже когда тот предательским жестом озорника рушил всю высокую пирамидку, терпеливо сложенную Клавдием из разноцветных кубиков! Сердце Клавдия исходило нежностью… И все темное, тайное, пока непонятное и страшное – даже гибель пропавшего ребенка и нераскрытое убийство на кухне в Чугуногорске и безумие матери в отношении сына-подростка в доме под медной крышей – сразу отходило на второй план.
Надолго ли?
Утром за кофе полковник Гущин снова хватил залпом рюмку коньяка… И запил стаканом кефира. Больше он есть ничего не стал, несмотря на уговоры Маши и Веры Павловны. Сразу позвонил в Чугуногорск следователю СК – тот нехотя буркнул, что на допросе Алексей Лаврентьев в убийстве матери не признался.
Полковник Гущин позвонил в Бронницкий УВД – насчет материалов дела о пропаже ребенка. Начальник УВД ответил: материалы запросила еще в начале мая прокуратура на проверку, обычная процедура, когда дело касается несчастного случая с детьми. Забрать можно после обеда, он сам договорится с прокурором.
И полковник Гущин объявил, что они отправляются в Жуковский – на тот самый склад медоборудования для зубных клиник, где трудилась Анна Лаврентьева. Необходимо допросить ее коллег по работе, может, какая-то дополнительная информация о ней появится?
Макар сходил на конюшню и вернулся с аквариумом, где коротал срок как в узилище «принц Жаба» с короной. Поставил аквариум на заднее сиденье. Жаба таращилась на них как на врагов. Разворачивая внедорожник перед парадным входом дома, Клавдий Мамонтов заметил в окне детской вставшую на подоконник Лидочку. Она смотрела, как ее скользкого друга увозят прочь…
До Жуковского добрались по пробкам на федеральной трассе. Склады медоборудования располагались на окраине. Полковнику Гущину из Главка оперативники сбросили контакты директора склада и менеджера. Гущин позвонил, и те направили его сразу в сектор Д – где прежде Анна Лаврентьева работала заведующей смены.
Однако на складе ничего экстраординарного выяснить, как представилось на тот момент Клавдию Мамонтову, им не удалось. Повезло лишь в одном – они попали как раз в смену Лаврентьевой. На складе о смерти сотрудницы все уже знали – оказывается, по местному телевидению, вещавшему на Бронницы, Чугуногорск, Жуковский и Раменское, и в ленте новостей интернета уже сообщили о совершенном в Чугуногорске «бытовом убийстве».
Под началом у Лаврентьевой в смене трудились две молодые рабочие склада – одна узбечка, совершенно не говорившая по-русски, а вторая бойкая деревенская девица из Рязани по имени Жанна, сразу так и воззрившаяся на красавца блондина Макара и высокого, атлетически сложенного Клавдия Мамонтова. На лысого Гущина она и внимания не обратила. Однако допрашивать ее он начал сам лично.
И – ничего. Ноль. Как вообразилось в тот момент разочарованному Клавдию Мамонтову.
«Нет, пьяной Анна Сергеевна на работу никогда не являлась, однако перегаром от нее после выходных разило, она леденцами заедала мятными. Конфетку в рот – и губы помадой накрасит».
«Нет, она на складе ни с кем не дружила. И личные дела свои насчет конфликта с сыном не обсуждала, только порой говорила с ним по мобильному раздраженно и зло».
«Нет, сын к ней на работу не являлся». «Нет, и невестка тоже». «И сестра не приезжала. И вообще никто из знакомых. А разве они у нее имелись?»
«Заработную плату нам всем перечисляют дважды в месяц на банковскую карту. Нет, наличными никогда на руки не дают».
«Свою последнюю смену Лаврентьева отработала как обычно. Потом домой поехала на электричке. Отчего знаю, что домой, – так мы до станции вместе на автобусе тряслись с ней. Нет, ничего странного в ту нашу смену не происходило».
«Свой день рождения она на работе никогда не отмечала. Даже не упоминала о нем никогда».
«Просите поконкретнее? А что я могу? Земля ей пухом… А кто ее убил-то, несчастную?»
– Жанночка, вы все же постарайтесь хоть что-то вспомнить! – Макар, обаятельно улыбаясь девице со склада, решил, наконец, вмешаться в сухой и бесплодный допрос полковника Гущина. – Нам крайне важно ваше мнение. Мы так понимаем, что Лаврентьева вела замкнутый образ жизни работа – дом. Поэтому круг вашего общения здесь, на складе, все же шире ее домашнего круга и… ну, не может же человек постоянно в вакууме существовать?
– У нас на складе работы полно – все раскупают, хватают, боятся, что поставки расходников и оборудования прекратятся. Все подчистую клиники метут – мы коробки и ящики не успеваем отпускать на погрузку, – возразила ему собеседница. – И вспоминать особо нечего – такая запарка все дни. Ну, разговаривала она однажды по телефону со своей сестрицей – это я слышала. Но разговор был давно.
– О чем Лаврентьева разговаривала со своей сестрой?
– Я толком не слышала. Вошла с накладными, а она треплется – переспрашивает про какой-то коридор.
– Про какой коридор? – Макар удивленно поднял брови. – Поточнее, а?
– Что-то про «создать коридор» или «проложить коридор» – про ремонт, наверное… И потом сестре: «Жень, ты уж на себя тогда бери, ты знаешь такие вещи…» И еще говорит ей: «Докопаться, конечно, сложно, что радует, так безопаснее». А потом они про затмение стали говорить.
– Про какое затмение?
– Не знаю. Может, по гороскопу. Весной было солнечное затмение, я в интернете читала, но в нашей полосе его никто не видел.
После склада они в Жуковском отыскали ветеринарную клинику и завезли туда жабу. Макар оплатил лечение земноводного и попросил после выпустить его на волю – в пампасы. Нет, нет, забирать мы страшилище не станем, пусть квакает в местных болотах, плодя головастиков.
