Татьяна Евгеньевна Шаляпина
Шут герцога де Лонгвиля
Глава 12
Анри лежал в своей комнате и размышлял. Еще один день был выигран! Юноша понимал, что это не может продолжаться до бесконечности. Но тянуть время, оттягивать «знакомство» ему нравилось, он обожал подобные фокусы. Франсуа, естественно, не одобрял его выкрутасов. Он был настоящим другом, а посему судьба товарища ему была далеко не безразлична.
Сегодня Анри понял, что Генриетта ничем не отличается от других женщин, только старается казаться не такой, какой она на самом деле является. И когда он осознал это, ему вдруг стало на мгновение жаль ее, потому что пришла и другая мысль: «А ведь она и впрямь несчастна! Ей никогда не быть свободной! Только разве в том случае, если она освободится от богатства, но эта свобода для нее будет равносильна смерти. Познавшие свое превосходство над другими никогда не захотят добровольно расстаться с подобными привилегиями». Потом Анри подумал о герцоге, но почему-то жалость к нему в душе молодого человека не проснулась. При мысли о де Лонгвиле накатили неприятные воспоминания, а затем в голове юноши начался тот неподдающийся контролю хаос, который обычно является вестником сна, и молодой человек погрузился в спокойную реку сновидений.
А наутро:
– Анри! Пойдем со мной!
– Куда? – не понял юноша, с трудом поднимая тяжелые веки.
– Я уже иду на площадь!
– Счастливого пути.
– Ты что, не пойдешь?
– Не-а, – зевнул Анри.
– Не хочешь помочь своему единственному другу?
– Понравилось, что ли? Неохота…
– Ну и оставайся! – по голосу было понятно, что Франсуа смертельно обиделся.
«Нужно принимать срочные меры!» – решил Анри и выскочил в коридор.
– Франсуа! – крикнул он вслед удаляющемуся другу. – Сам понимаешь, что мне лишний раз мелькать перед глазами баронессы…
– Ладно, – смягчился приятель. – Я тебя понимаю.
Вполне довольный собой Анри опять завалился на кровать – ведь его так рано разбудили – и проспал еще часа два. А проснувшись во второй раз, ощутил какое-то томление в животе и осознал, что там явно чего-то не хватает: тетушка Фантина, на помощь! Он открыл ключом дверь, выходящую на площадь и, стараясь проскользнуть под окнами баронессы незамеченным, быстро пошел к подвалу кухарки.
Но не успел он преодолеть и половины пути, как сверху донеслось:
– Доброе утро!
«Наверное, она нарочно караулила меня за портьерой». – решил Анри. Пришлось остановиться и изобразить предельное счастье.
– Ты куда идешь? – спросила баронесса, лежа на подоконнике и перевешиваясь вниз, словно какая-нибудь простолюдинка.
Анри неуверенно махнул рукой направо.
– Ты торопишься?
«Да», – был ответ немого.
– Хорошо, ступай, но потом приходи ко мне! – велела госпожа.
Молодой человек неуклюже поклонился и уже хотел двигаться дальше, но тут громкий – когда не надо! – вопль Франсуа настиг его, как меткая стрела быструю лань:
– Анри! Подожди меня!
Генриетта вздрогнула и вопросительно посмотрела на Анри. Тот немедленно отвернулся и сделал вид, что реплика Франсуа не имеет к нему никакого отношения.
Но дотошный приятель подбежал к нему и, кладя руку на плечо, спросил:
– Что же ты меня не подождал? Я тоже собирался на кухню, – на юноше была новенькая ливрея.
– Кретин! – сказал Анри и виновато раскланялся перед баронессой.
Только теперь Франсуа заметил в окне госпожу и понял свою ошибку.
– Прости, Анри, – негромко сказал он, однако его услышали…
Генриетта была разгневана.
– А ну-ка подойдите сюда оба! – приказала она.
– Зачем? – спросил Франсуа.
– Выполняйте, что вам приказали!
– Одну минуточку! – невозмутимо отозвался Анри и повернулся к другу, делая вид, что впервые его увидел. – Франсуа, мальчик мой! Что это на тебе?
– Я забыл похвалиться, – ответил тот. – Мне сегодня пожаловали… – он с любовью погладил ткань новой одежды.
– Поздравляю! Скажи спасибо господину герцогу, снизошедшему до твоего ничтожества! – ерничал Анри.
– Это я приказала одеть юношу, как подобает! – не выдержала баронесса. – К тому же, господин глухонемой…
– Только немой, с вашего позволения, – уточнил молодой человек.
– Так вот, вам тоже не мешает одеться, как следует!
– Но вы же сами отвергли мой замечательный наряд.
– Я тебе другой подарю. А сейчас, – Генриетта посмотрела на друзей. – Тот, который посветлее, пусть идет, куда шел, а тот, который страдает немотой, пусть поднимется ко мне!
– Я не дойду! – заныл Анри.
– Это еще почему? – не поняла баронесса.
– Умру от голода где-нибудь на ступеньках.
Генриетта рассмеялась:
– Ты удивительно непосредственен! Ладно, придешь ко мне через полчаса. А не явишься, пеняй на себя!
Анри глубоко вздохнул.
«Каков наглец! – размышляла Генриетта, нервно прохаживаясь по кабинету. – Решил поиздеваться над своей госпожой! А я ему еще благоволила!.. Негодник! Но какой остроумный! Это ж надо додуматься, изображать из себя человека, лишенного дара речи! Нет, он, конечно, заслуживает наказания, но розыгрыши простительны шуту… Я даже не знаю, как поступить». Баронесса на какой-то миг остановилась. «А ведь я втайне мечтала, чтобы Анри был хоть немного похож на того немого. Смешно! Он оказался потрясающе схож с самим собой!» – она захохотала так, как смеялась в исчезнувшем Детстве, когда безобразный Шарль прыгал перед ней и строил ужасные гримасы.
С тех пор, как Генриетта стала взрослой, а произошло это в двенадцать лет (так ее уверили), смеяться приходилось сдержанно и улыбаться там, где не смешно. Улыбаться было необходимо довольно часто, а смеяться – по совести сказать – ей не хотелось уже давно. В угрюмом монастыре, чем-то напоминавшем родовой замок, за смех сурово упрекали. Там занимались тяжелым и нужным делом: молились с утра до вечера и над останками святых проливали искренние слезы страха и благоговения. Девочек готовили к их Великой Доле – замужеству и материнству, учили женскому ремеслу и внушали беспрекословное повиновение мужчине. Генриетте все это было чуждо. Какое-то внутреннее упрямство и несгибаемая гордость побуждали делать все на так, как полагалось в священном месте. Она продолжала своевольничать и вырастала в надменную, норовистую особу, готовую дать достойный отпор любому, кто пойдет против ее воли.
Вернувшись, она нашла в своем отце те ненавистные черты, которые заранее возненавидела во всех мужчинах. И тут же, словно рыцарь, напустила на себя латы холодности и равнодушия. Каждое слово, сказанное герцогом, пыталось разжечь костер на ледяном щите ее терпения, только безуспешно. Лед не горит, он может лишь плавиться. Но кажется, маленькая искорка незнакомого и неведомого таланта, с которым ее столкнула Судьба, смогла бы растопить ледяной замок, где уже несколько лет обитало ее сердце.
По ее собственному убеждению, Генриетта не способна была любить. Она так думала, когда вспоминала о предстоящем замужестве. Ее гордость не позволяла вообразить будущего мужа красавцем. Она была убеждена, что жених достался ей такой, от которого отказались все девушки на свете; именно поэтому сделка совершалась без ее участия. Все в этом деле было отвратительно, начиная с самого жениха.
Генриетта вспомнила об одной юной виконтессе, с которой они вместе воспитывались в монастыре. Девушка звалась Марией и страстно мечтала поскорее выйти замуж. «Я чувствую, – говорила она Генриетте. – Что во мне столько любви, сколько звезд на небе, ее хватит на всех! Я знаю, что полюблю сразу, полюблю навсегда, полюблю любого, кем бы он ни был!» Так она убеждала своих подруг. А однажды Генриетта увидела, как любвеобильная Мария бьет несчастную приблудную кошку, утащившую у нее какой-то кусок, который та припрятала с обеда… Конечно, потом девица еще не единожды взахлеб рассказывала о своей любви ко всему сущему, но прекрасные слова, срываясь с ее лживых уст, тускнели и вяли, точно сорванные злым ветром лепестки розы… Генриетта видела, как почти человеческие глаза измученного животного жалобно смотрят в ее сторону, а Мария нещадно лупит тряпкой по впалым бокам кошки, у которой даже нет сил бежать или сопротивляться… Тогда Генриетта не вышла из своего укрытия, не вступилась… Осознание своей вины, может быть, еще более глубокой, чем вина злой и глупой Марии, пришло несколько позже, но укоренилось где-то в глубине души так прочно, что, возможно, оставило след на сердце.
Генриетта поклялась, что станет заступаться за каждого, кто нуждается в ее защите и покровительстве. В родительском доме, наконец, ей пришлось вспомнить о своей клятве. Именно здесь ледяная баронесса сала превращаться в Генриетту.
В тот момент она, не отдавая себе отчета в своих чувствах, совершенно не думала и не подозревала, что плутовка, названная Любовью, где-то совсем рядом и прячется, стараясь улучить подходящий момент, чтобы просочиться в прохладную кровь баронессы и сладкими, перехватывающими дыхание струями разлиться по всему телу. Генриетта не подозревала, что ледяной покров, под которым дремало ее гордое сердечко, дал трещину и быстро тает. Обычно, когда все внутри переполнено весенним паводком, эти капли выступают на глазах. Но пока баронесса не ощущала потребности в слезах – этой женской слабости, а может, и силе, – она ждала Его. Она думала, что сейчас он войдет, и она наговорит ему массу дерзостей, отомстив за ту отвратительную шутку, что он учинил накануне. И тут же необходимые слова складывались в гневные, обличительные фразу, полные негодования и обиды. Но время шло, никто не появлялся, запас красноречия шел на убыль, и с каждой новой попыткой баронессы повторить про себя то, что она Ему скажет, слов оставалось все меньше и меньше. И вот, когда, наконец, за дверью раздались торопливые шаги, баронесса с удивлением обнаружила, что совершенно не сердится на этого пройдоху.
Он предстал, как в сказке – высокий, красивый и грациозный. Генриетта впервые пожалела, что принадлежит к знатному роду. Какие только мысли не приходят в нашу голову, когда сердце переполняют чувства. Анри ждал, что сейчас в него будет запущен письменный прибор из серебра или что-то еще более увесистое, но вместо этого…
– Проходи, лгунишка! – ласково проворковала баронесса, располагаясь в кресле.
Молодому человеку было нечего сказать по этому поводу, и он тоже сел – в кресло напротив, повинуясь жесту госпожи.
Какое-то время они молчали и переглядывались. Баронесса смотрела на юношу, склонив голову набок, и золотистый локон, выпавший из прически, накручивала на палец, точь-в-точь как это делала Карменсита.
– А ты – ничего, – наконец вымолвила госпожа. – На тебя приятно посмотреть. И я не понимаю, зачем тебе было скрывать такую мордашку.
– Тому виной моя глупость! – ответил Анри с нарочитой покорностью. – Иногда я не в силах противиться ей…
И он вспомнил, что однажды так удачно разыграл из себя слепого, смешавшись с толпой калек, что люди с негодованием накинулись на Альфонсо, пытающегося доказать, что молодой слепец вовсе не так уж незряч, как это могло показаться. Альфонсо хотел увести Анри с базарной площади, а народ упрекал старого комедианта в жестокости и корысти – в желании обогатиться за счет несчастного калеки. Тогда им обоим едва удалось вырваться. С тех пор Анри заучил правило: «Не шути с толпой». Теперь он запомнил еще одно: «Не дразни знатных господ». Об был способным учеником в Школе Жизни и не нуждался в повторении пройденного урока.
– Ну что, так и будешь молчать? – осведомилась баронесса.
– А что мне сказать?
– Проси прощения!
«Как же она похожа на Карменситу!» – подумал Анри и сказал:
– Я смиренно прошу вас о снисхождении за мою пошлую нелепость, – он сделал паузу и добавил. – Но признайтесь, довольно глупо просить прощения за шутку, которая является моей работой, и которая мне весьма удалась, не правда ли?
Он припал на одно колено и с благоговением поцеловал руку госпожи. Баронесса оторопела. Ее и без того большие глаза сейчас еще сильнее округлились, она не находила слов и была похожа на рыбу, выброшенную на берег.
«Ишь ты, – отметил про себя Анри. – А глаза-то у тебя серые и холодные».
– Не тревожьтесь, – успокоил он ее. – Привыкайте к моей манере, и все у нас будет хорошо!
– Ты переходишь все границы! – выдохнула Генриетта. – Я обо всем расскажу герцогу, он накажет тебя!..
– Как вам будет угодно, – спокойно ответил Анри и развалился в кресле.
Сейчас он играл роль развязного грубияна, которую ему так и не удалось сыграть в театре. Нагловатый «фон-барон», небрежно закинув ногу на ногу, в роскошной позе покоился в кресле, а госпожа баронесса растерянно смотрела на своего слугу и не могла ничего сказать.
– Анри… – наконец выдавила она из себя.
– Да, я с вами, моя дорогая… – процедил юноша и, подумав, добавил. – Госпожа.
– Проходимец! Наглец! – взорвалась Генриетта.
– Я наглец? – молодой человек изящно и точно передавал манеру господина герцога. – Вовсе нет, и я требую к себе должного почтения, моя милая… госпожа.
– Да как ты смеешь?! – возмутилась баронесса.
– А чего особенного? – покойно удивился Анри. – Я вообще не понимаю, с чего шумим? У вас что-нибудь болит? У меня лично ничего не болит, поэтому я совершенно здоров, но вы можете подорвать мое здоровье своим невоздержанным криком и недостойным поведением. Вы хотите уложить меня в свою постель?
– Что-о?!
– Я спрашиваю, вам станет веселее, когда я свалюсь в горячке?
– Нет.
– Вот и прекрасно, тогда потрудитесь отвлечься на любую приятную тему. От прежней я слишком устал.
– Замечательно! – восхищенная такой бесцеремонностью Генриетта вскочила с места. – Тогда и ты перестань валять дурака!
– Договорились, – согласился Анри и тут же изобразил из себя воплощение скромности.
Метаморфоза была настолько неожиданной, что баронесса опустилась обратно в кресло и изумленно уставилась на молодого человека.
– Ну зачем вы на меня так смотрите? – взмолился Анри. – Я смущен. И к тому же вы можете меня сглазить.
– Не, ну каков нахал! – покачала головой Генриетта.
– Я – нахал? Вы назвали меня этим нехорошим словом? – переспросил юноша и вдруг заплакал.
Он умел это делать, когда на сцене приходилось обманывать людей. Но Генриетта не знала, что перед ней демонстрация актерского арсенала, и снова все восприняла всерьез.
– Не плачь, – попробовала она утешить сотрясающегося в рыданиях молодого человека. – Я не хотела тебя обидеть.
Анри безутешно и горько всхлипывал.
– Ну, хочешь, я попрошу у тебя прощения – вырвалось у баронессы, и она сама устыдилась сказанного.
– Ничего, сейчас пройдет, – ответил юноша.
Генриетта отвернулась от него.
– Если ты немедленно не прекратишь лить слезу, я тебя тотчас выгоню из кабинета, – строго заявила она.
Рыдания в тот же миг прекратились.
– Все, больше не буду! – как ни в чем не бывало, ответил Анри.
Баронесса величественно повернулась к нему и тут же, забыв о самоконтроле, приоткрыла рот: человек, который только что умирал от горя, сейчас деловито рассматривал письменный прибор на столе.
– Простите мое любопытство, а из чего он сделан? – Анри щелкнул пальцами по тяжелой подставке.
– Из серебра, – машинально ответила баронесса.
– Значит, все-таки серебряный, – отметил юноша. – Это хорошо.
– Почему хорошо?
– Если запустить этой штукой в безмозглого нахала, можно опытным путем установить, есть ли в пустой голове хоть частичка ума.
– Намекаешь на себя? – живо осведомилась Генриетта.
– Признайтесь, как вы догадались?
– Читаю по звездам, как тот звездочет из твоей сказки.
– Помните? – растрогался молодой человек. – А я думал, что подобные истории недостойны, чтобы о них говорили больше одного раза.
– Анри, расскажи что-нибудь, – попросила баронесса.
– Для вас я готов на все. Только боюсь, вы снова не поймете моего экспромта.
– А ты не бойся.
– Ну, смотрите, я предупредил! – Анри встал, сосредоточился и начал, не спеша, разматывать клубок очередного стихотворения.
Казалось, он считывал откуда-то эти малозначимые строки, или говорил, повторяя чужие слова.
Генриетта слушала, растворяясь среди странных словосочетаний, а спокойный голос нанизывал строку за строкой:
– Яркость безмятежного порыва
Голову навеки мне вскружила.
Надо мной проносятся движенья,
Ни в одном не вижу утешенья.
Красота, и броскость, и отвага
Ненадежны, тонки, как бумага.
Как забросить все на полдороге?
Но несут куда-то злые ноги!
Я свернуть пытаюсь, вырываюсь.
В чем-то виноват, и в этом каюсь.
У кого-то требую прощенья!
Я – насилья страсти воплощенье!..
– Дальше я еще не придумал, – в заключение сообщил молодой человек.
– Скажи, – попросила баронесса. – Открой тайну, как ты сочиняешь?
– Когда как, – усмехнулся Анри. – Иногда вымучиваешь, пытаешься подобрать нужное слово, подолгу бьешься над какой-нибудь жалкой строчкой. А бывает, как сейчас, оно приходит само: или в виде определенных образов, понятных тебе одному, или уже в готовом варианте, написанные чьей-то незримой рукой на прозрачной плоскости воздуха.
– Ты снова пытаешься меня разыграть?
– Вы спросили, я ответил на вопрос.
– Значит, это правда?..
– Да.
– Как там у тебя начинается? «Яркость безмятежного порыва голову навеки мне вскружила»? Признайся, у кого ты украл эти сточки?
– Я не знаю, – сказал Анри, задумавшись. – Возможно, – продолжил он после небольшой паузы. – Существует некая сфера, в которой, как в огромном стеклянном сосуде, хранятся все наши мысли. Художники собирают там свои замыслы и образы, музыканты – чудесные звуки и мелодии, а поэты – стихи. И когда необходимо, мы обращаемся к той сфере за помощью. В ее стенках есть маленькие дырочки, через которые просачиваются к поэту его творения. Время от времени сфера разворачивается, превращаясь в плоскость, и зависает над землей. И тогда мы можем узнать свое будущее или увидеть вещие сны.
– А ты веришь в сны?
– Я не знаю. Говорят, что бывают такие сновидения, по которым можно догадаться, что с тобой произойдет.
– Жаль, что мне такое не снится, – вздохнула Генриетта.
– Не огорчайтесь, – успокоил ее Анри. – Мне тоже в этом смысле не повезло.
И они опять замолчали, задумавшись каждый о своем.
Молодой человек снова вспомнил неугомонную подругу, которая утверждала, что она – цыганка и умеет гадать. Она брала людей за руки, рассматривала грязные ладони и что-то бесстыдно врала до тех пор, пока обладатель ладоней не платил ей за эту чушь. Карменсита всегда хвасталась, что вещие сны видит чуть ли не каждую ночь, только интересно, как она узнавала, что они – вещие? Соответственно, каждое утро девушка проверяла терпение Анри, сбивчиво рассказывая о приснившемся. В нее должна была влюбиться по меньше мере дюжина дворян, а человек восемь из этой компании были обязаны сделать ей предложение. Несмотря на это, верящая в сны Карменсита упорно домогалась расположения Анри. Люди так непоследовательны в своих желаниях!..
Генриетта думала о своем будущем. И ей до невозможности хотелось одним глазком посмотреть, заглянуть в дырочку той удивительной сферы, незримо плывущей над землей в соседстве с плоским блином луны.
– Анри, – обратилась баронесса к юноше. – А ты не знаешь, как прочесть свое будущее?
– Для этого существуют ведьмы и колдуны.
– Да где их искать! – Генриетта вздохнула.
– Я думаю, это не повод для печали. Давайте я вам что-нибудь веселое спою, – предложил Анри, и баронесса с радостью согласилась.
Это была уже известная нам песня о мухе, и Генриетта немного воспрянула духом. А потом Анри ушел… И госпожа баронесса осталась в тишине и одиночестве. Она сидела в торжественном полумраке кабинета, и у нее все время вертелась в уме странная рифма: «Яркость безмятежного порыва голову навеки мне вскружила…» «Еще бы знать, что она означает», – подумала Генриетта.
Глава 13
Потом был вечер, который они провели вдвоем. Ведь ничего предосудительного нет в том, что госпожа беседует со своим слугой? Анри рассказывал забавные истории из своей жизни, смешно изображая тех, оком говорил. Генриетта смеялась. Смеялась, позабыв о своем высоком положении. А может, она думала, что вскоре все для нее изменится, и смеяться уже не придется. Во всяком случае, так, как сейчас. Они расстались далеко за полночь. Генриетта никак не могла уснуть, все размышляла о Нём. В тот момент он казался ей единственным человеком на белом свете, с которым можно быть откровенной. Чем-то он близок ей. Юноша, ее сверстник, он так не походил на тот образ мужчины, к которому она привыкла, так резко отличался от ее отца. Он не мог не вызвать к себе ее интереса. И, конечно же, в девичьей груди зашевелилось мягкое предательство…
Она лежала в теплой тишине спальни, и безумные мечты стайками кружились над ее ложем. В уме рождались, загораясь яркими звездами, картины счастья. И хотя Генриетта понимала неосуществимость подобных идей, в тот вечер ей так хотелось забыть обо всем и, главным образом, о себе. «Какое счастье, что отец нашел его! – шептала она, беззвучно шевеля губами. – Какое счастье, что он согласился! Наверное, это судьба, и нам суждено было встретиться…» Она твердо решила, что Анри останется с ней навсегда, и до глубокой старости будет рядом, читая свои стихи и рассказывая сказки. Сладкая мысль защемила сердце, вскружила голову и увлажнила глаза. Генриетта заплакала – впервые за несколько лет. Соленые капельки защекотали щеки, а в сердце уже хозяйничала озорная девчонка ЛЮБОВЬ, выметая с души сор и выбрасывая из головы ненужные мысли.
Ну что, госпожа баронесса, попались в шелковые сети?
А ведь она еще не догадывалась, что влюблена. Ей было просто радостно и хорошо. Вот только сердце постукивало чаще обычного и никак не желало успокаиваться. Генриетта промечтала до рассвета, а потом забылась легким сном, в котором видела Его лицо, и оно было прекрасным…
…Их кружил неведомый танец, и Его глаза смотрели с такой нежностью, что хотелось плакать…
А что в это время было с Анри?
Он тоже не остался равнодушным. Расставание с женщиной впервые причинило ему скорбную боль. Такого переживать молодому человеку раньше не доводилось. Но, зная из книжных романов о подобных муках, он невольно насторожился. «Еще не хватало влюбиться в баронессу!» – подумал он. Эта идея ему поначалу не только не понравилась, но и порядком напугала. Чуть позже, поддавшись темноте и одиночеству, он прикинул в уме, что несет подобная слабость, коей имя «Любовь», и это его развеселило. В первую очередь, герцог будет не в восторге, а во-вторых, что станется с женихом, о котором Генриетта и раньше не желала знать? Конечно, он, Анри, не претендует на взаимность. Хотя, чем баронесса лучше него? Он попытался, как и несколько дней назад, представить ее, но смог увидеть отдельно овал лица, темно-серые глаза, пухлые губы, надменные брови, а в единый портрет все это никак не желало складываться. Что-то мешало… А, может быть, кто-то?..
Тогда молодой человек сел и взял в руки бумагу и перо. Он уже знал, что если на душе что-то есть, тяжелое или неспокойное, необходимо писать. Он зажал свечу между коленями, положил рядом бумагу и начертал первые строки:
«Я заболел – однажды и навеки!
Я заболел, и неба глубина
Смежает засыпающие веки,
И землю поражает тишина».
– Любопытно, что будет дальше, – сказал он сам себе. – Попробуем повторить слова «я заболел» и прилепить к ним еще чего-нибудь.
Получилось что-то смахивающее на «пастушьи грезы»:
«Я заболел – чудесно и привольно.
Я заболел. Но в роще соловей
Защебетал, и сердцу стало больно,
Но эта боль всех радостей милей».
– Что бы еще придумать? – поэт почесал в затылке и закусил губу. -
«Я заболел внезапно и прекрасно,
Я заболел томленьем и тоской.
Моя болезнь сильна, но не опасна,
Хоть не сулит больным она покой».
Потом он стал думать, какое четверостишие будет следующим, но вдруг разленился и решил заканчивать стихотворение. А ведь для этого нужна рифма. Хотя бы одна. Она долго не приходила. Анри перебрал массу слов, помучился, но тщетно. И тогда он сказал себе: «Запишу любую чушь, что первое придет в голову». Перо почти самостоятельно начертало двустишие:
«Я заболел болезнЕю такою,
Что называется любовИю людскою».
Анри прочитал, что получилось, и с досады отшвырнул листок.
– С поэзией надо кончать! – заявил он горящей свечке, и той нечего было ему возразить.
Он загасил огонь, лег и стал думать о чем-то. Может, о смысле жизни… Однажды, когда назойливая Карменсита довела его до слез, а это случилось после не особо удавшегося спектакля, он даже решил покончить с собой. Но подобный порыв оказался слишком… несерьезным, что ли? Об этом событии Карменсита сохранила его стихи (она любила собирать сочинения Анри):
«А мне сегодня захотелось умереть.
Бессмысленность вокруг, и сердце ноет,
Ушла надежда, счастья – ни на треть,
И только смерть мне душу успокоит…»
Сейчас, припомнив ту срифмованную глупость, он невольно улыбнулся. Карменсита считала его гением. Влюбленная дурочка! Гении если и существуют, то где-то очень далеко от нас. А там, где мы, гении не водятся. Так считал Анри и, возможно, был прав. Еще он понимал, что гению, чтобы стать гением, необходимо где-то втихомолку сгинуть и после смерти, обнаружив гениальные работы, растроганные потомки объявят его божеством. Подобная перспектива не устраивала Анри, славы он избегал, хотя порой ему и нравилось удивлять приятелей новыми опусами. Он любил обсуждать стихи, объясняя, почему написал именно так, а не иначе, доказывать свою правоту и подслушивать, как его скрытно хвалят. Похвалу в лицо он воспринимал, как оскорбление. Друзья это знали и старались делиться впечатлениями погромче, дабы и автор мог погреться в тепле добрых отзывов. Но то, что он сотворил сегодня, Анри решил никому не показывать. Разве что Франсуа… Ну, еще Генриетте, может быть… И Фантине…
Он заснул, недовольный собой, и все мучился мыслью, как переделать последнее сочинение. И во сне все крутилось в мыслях: «Гении там, где нас нет…» И кто-то возражал этому утверждению, быть может, сам Анри. А, может, кто-то другой, гораздо умнее него, мудрее, талантливее. Кто-то спорил с самим собой и с Анри. И, наверное, еще с кем-то. Строчки пролетали мимо его взора, как разноцветные полотнища, и не каждую удавалось разглядеть, тем более, понять. Может, снова великая Сфера творчества коснулась его:
Гении есть ли на свете
Средь миллионов людей,
Тех, что расставили сети
В поисках здравых идей?
Всё относительно в мире,
Но существует завет:
«Два на два будет четыре,
гении там, где нас нет».
Кто-то сияет, как солнце,
Думая звезды затмить:
Мелкое солнце в оконце –
Просто его погасить.
Он ведь, малютка, не знает
Мощности звезд и планет,
В свете пылинкой сверкает:
Гении там, где нас нет.
Скромности нам не хватает,
Смелости не достает,
Робость талант убивает,
Наглость в атаку идет.
Делаем, что в наших силах,
Ищем божественный свет,
Только пульсирует в жилах:
«Гении там, где нас нет».
Кто же сказал это людям?
Что за священный обет?
Но мы твердили и будем:
«Гении там, где нас нет…»
Среди ночи он вдруг проснулся с осознанием того, что ничего переделывать не надо, всё – гениально. И после этого опять устремился в Страну Снов.
Его окружали люди. Их было много. Они все поражали своими роскошными туалетами. Генриетта находилась среди них в чудесном платье зеленого бархата, по которому шла вышивка серебром. Ее золотистые волосы казались краснее обычного и придавали своей обладательнице восхитительную прелесть. «Утром напишу новые стихи, про нее», – проплыла туманная мысль. Сон продолжался… Генриетта протянула ему руку, и они закружились между танцующими. Им было так весело. Казалось, счастье стало осязаемым: одно движение, и можно его поймать.
Но чей-то отчаянный голос разорвал чарующее спокойствие. И в тот же миг черный занавес опустился перед глазами безнадежной стеной.
Анри проснулся. Сидя на кровати, он силился понять, что мог означать столь загадочный финал? Непонятная тревога долго не желала оставить его в покое.
И тогда неунывающий юноша вскочил, встал вверх ногами, подперев подошвами потолок и откашлялся.
– Меня подстерегает тайна! – изрек он громко и оценил. – Неплохая строка! Итак!
Меня подстерегает Тайна! Отгадать
Увидеть, лицезреть
Ее не в силах смертное творенье!
Одним лишь ангелам загадку отпереть
Сочтет возможным
Злое наважденье.
За тайну Тайна дорого возьмет
И заплатить потребует вперед!
– Чего ты орешь? – раздалось из-за двери.
– Доброе утро, Франсуа! – ответил Анри, вставая на ноги. – А ты опять чем-то недоволен? – осведомился он, открывая дверь.
– Будешь тут довольным, когда тебя с утра начиняют всякими «тайнами»,– пробурчал приятель, заходя в каморку. – Неужели нельзя было потише орать?
– Если бы я мог, я бы орал потише, – объяснил Анри. – А во-вторых, тайн много не бывает, она единственная, это секретов много.
– Ну а чем секрет отличается от тайны?
– У секретов есть ответы, а у тайны нету их!
– Ты уже окончательно дошел: говоришь стихами! – посочувствовал Франсуа.
– Так ведь это прекрасно!
– Больно видеть, как друг сходит с ума.
– Да, я сумасшедший, а ты – таракан, – сообщил приятелю Анри. – Забился в щелочку и сидишь, умирая от восторга, что никто тебя не тревожит. И все потому, что натура у тебя какая-то рабская. Не любишь ты доказывать свою правоту и добиваться справедливости.
– Я слишком хорошо знаю, чем это может закончиться!
– Победой добра над злом?
– Все сказки рассказываешь?
– Между прочим, сказки не так уж далеки от истины. Я всегда говорю: для того, чтобы жизнь стала справедливой, надо к жизни относиться, как к сказке, а к сказке, как к жизни.
– Ты хоть сам понял, что сказал?
– Конечно! А ты разве не понял?
– Нет.
– Кто укусил тебя с утра? – смягчился Анри, но Франсуа не шел на примирение.
– Ты!
– Шутишь!
– Шутить – это твой удел… – но не успел молодой человек вымолвить последнее слово, как был схвачен и приперт к стенке.
– До меня не дошло, что ты имел в виду?
– Отпусти, мне же больно! – Франсуа попытался освободиться, но ему это не удалось.
– Ах, тебе больно – со странной улыбкой произнес Анри. – А думаешь, мне от твоих слов не больно?
– Ну чего тебе от меня надо?
– За такое бьют по физиономии, но я тебя прощаю, – молодой человек отпустил приятеля и пробурчал. – Хотя ты этого не заслуживаешь, «господин покровитель»…
– Ладно, прости, – смущенно сказал Франсуа.
– Не унижайся. Кто я такой? Шут! Существо ничтожное, недостойное звания человека и, следовательно, человеческого обращения! – глядя в потолок, ответил Анри.
– Как ты можешь так говорить?
– Теперь я всё могу, потому что сегодня я потерял друга. С тобой я буду откровенен, я даже считал этого человека добрым, способным не предать в трудный момент… Я ошибался!
– Я…
– Молчи, я догадываюсь, что ты готов мне ответить, но дай мне договорить до конца. Этот человек посчитал ниже своего достоинства общаться со мной. А я горд и не хочу навязываться. Я и без друзей не пропаду. С меня достаточно меня одного. Знаешь, это очень удобно: я всегда здесь, на месте, всегда рядом с самим собой. Мне иногда бывает и трудно, не скрою. Но я очень люблю пообщаться с таким, как я. Я очень интересный собеседник, много знаю, много хочу узнать. Так что, верь мне, я не затоскую. Но вот будет ли веселее моему приятелю без меня, сказать точно не могу. Скорее он обречен умереть у себя в каморке от счастья и восторга, что освободился наконец-то от назойливой дружбы с буйно помешанным.
