Талгат Галиуллин
Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы

Отец и его окружение

 
Мне жизнь хотелось оседлать,
Она меня оседлала.
Хотел в угол её загнать,
Она меня прижала.
Не сдался я, и восьмерых
Детей на свете оставляю,
Я им, их детям доверяю.
Но вот совет:
Тягаться с жизнью – не хватит века,
Ах, краток он у человека!
 

Из отцовского дневника

В жизни раз бывает семьдесят лет, решили мы, и договорились широко, с помпой отметить юбилей отца в его родной деревне. Мы, договорившиеся стороны, – это его многочисленная родня: дети, сёстры, невестки, зятья, внуки, не считая ещё одного сына с семьёй, который живёт с отцом.

Январь 1982 года выдался богатым на бураны и обильные снегопады. Все дороги занесло огромными сугробами. Вот и сегодня, медленно кружась и порхая в воздухе, как белые бабочки, ложатся на землю пушистые снежинки, будто благодать спускается с неба, поздравляя и приветствуя нашего отца.

Итак, сказано – сделано. На нескольких машинах, кто из Казани, кто из Елабуги, кто из Челнов, кто из Мамадыша, ровно в назначенное время мы собрались у высоких деревянных ворот отчего дома.

Не успели мы выйти из машин, как на пороге, шлёпая огромными калошами, появилась мама. Ростом всего лишь со своего внука – третьеклассника, она, кажется, не в силах вместить в себя переполняющую её радость, её серо-голубые глаза так и сияют от счастья. У татар не принято чмокаться, троекратно целоваться при встрече, но от этого близость между детьми и родителями не становится меньше. Напротив, кровные узы, родственные нити приобретают большую духовность, становясь почти божественными. Мама нас всех обнимает, гладит по спинам. Прикосновение её маленьких ручек поднимает настроение, придавая каждому из нас ощущение надёжной защищённости, как в детстве.

Обычно, когда из машин начинают выгружать гостинцы, из калитки вырисовывается отец. Своё опоздание (из-за необходимости возиться с деревянным протезом, прилаживая его вместо ампутированной ноги) он объясняет шутливо:

– Смотри-ка ты, оказывается, гости пожаловали, а я численник читал и не заметил. Там написано: «Если сыновья Набиуллы-эзи^[2] прибудут точно в условленное время, то на улице выпадет красный снег».

Поздоровавшись со всеми за руку, стараясь сохранять равнодушие к щедрым городским подаркам, он, как обычно, начинает открывать большие ворота, чтобы машины могли заехать во двор.

Но сегодня раз и навсегда заведённый порядок что-то не соблюдается. Вот уже начали носить из машин в дом различные мешки, сетки, баулы, пакеты, то есть угощения, привезённые специально для юбилейного застолья, – отца не видно, не слышен и голос его, немного хриплый, но всегда бодрый, поэтому мир вокруг кажется немного несовершенным, чего-то в нём не достаёт.

Мама, то и дело поправляя спадающий на глаза наспех повязанный пуховый платок, крутится среди нас.

Поскольку в «десанте» я по возрасту самый старший, то именно мне и положено задать интересующий всех вопрос:

– Мама, что-то отца не видно, уж не приболел ли он?

Мама с видом провинившейся пастушки, не сумевшей уберечь гусёнка от ястреба, но в то же время со смешинкой в голосе, объясняет ситуацию:

– Сказал, пойду прогуляюсь, а то, когда ждёшь, время долго тянется. Он ещё днём ушёл, и вот всё нет. Знаете ведь отца, чисто Чаланка, уйдёт, так уж не найдёшь, пока сам не вернётся.

Сравнение с Чаланкой пришлось по душе всей компании и вызвало взрыв смеха.

Речь идёт о краснокожей, гладкой, как дождевой червь, весьма своенравной корове по имени Чаланка. Ни разу в жизни (а жизнь её, по коровьим меркам, была довольно долгой), хотя бы из интереса, хотя бы для разнообразия, она не вернулась домой вместе со всем стадом. Эта краснокожая корова до сих пор сидит у меня в печёнках, вызывая в памяти чувства досады и злости.

Ранним утром, где-то часа в три или четыре, время, когда детский сон самый сладкий, когда волшебные сны проникают в твоё сознание, мамин голос, доносящийся из реальной, мирской жизни, нарушает все твои иллюзии. Присев возле постели на корточки, она сначала гладит меня по спине, потом начинает теребить нетерпеливо, приговаривая:

– Сыночек, корова опять не вернулась, пойди поищи её, а если волки съедят, что тогда делать будем. Завтра Афгата отправлю.

Я всё хорошо слышу, понимаю, но веки поднять нет сил, будто на них гири по меньшей мере по пуду каждый. Мама начинает давить на психику:

– Вставай, соня, ты же не лентяй, не лежебока.

Наконец, полусонный, я встаю (одеваться не надо, всё на мне), запинаясь и спотыкаясь, выхожу на улицу.

Занятый мыслями о корове, не замечаю ни красоты раннего утра, ни яркости цветов, раскрывающихся навстречу солнцу, не радуют даже ласкающие солнечные лучи. Я кажусь себе трепещущей холодной капелькой росы. Кругом заливаются соловьи, будто уговаривая меня не тратить время и силы на поиски этой неблагодарной твари. «Лучше сядь на пенёк, – говорят они, – послушай наше пение, отдохни, потом иди домой, твоя скотина, наверно, уже дома». Нет, нет, я не должен их слушать, не должен поддаваться искушению. Кулачками протираю сонные глаза и снова начинаю пристально всматриваться в окружающий мир, в кустарники, в орешники, в чащу деревьев. Позже я понял, что это моё детское упрямство было врождённым чувством ответственности. Дома ждут молока, оно необходимо моим младшим братьям-сёстрам, в том числе грудному младенцу, родителям – все хотят пить чай с молоком, а эта несознательная скотина, «молочная фабрика», где-то скрывается от всех. Позже среди стихов Дэрдменда я наткнулся на не совсем понятные мне строки: «Молоко останется, Родина уйдёт». А тогда для нас молоко было синонимом родины, а не только условием сытости.

Однако сколько ни обшаривай луга, поля и рощи, Чаланку найти не удаётся. Выбившись из сил, вернёшься домой, а корова уже полчаса как дома, смотрит своими огромными честнейшими и грустными глазами. В то же время в этом взгляде чувствуется насмешка: «Неужели даже в малиннике меня не заметил, хотя все ноги себе там поцарапал». Злость вскипает во мне, как масло на раскалённой сковороде, так и хочется стукнуть эту скотину между глаз, но рука не поднимается. Причин для этого много. Во-первых, у неё есть мощный защитник в лице мамы, во-вторых, молоко у Чаланки густое, как сметана, а уж о вкусе и говорить не приходится. Это святое существо, спасшее нашу большую семью от голодной смерти. В общем, недостаёт ей только более покладистого нрава.

Мамино сравнение отца с Чаланкой сразу поставило всё на свои места, дальнейших объяснений не требовалось.

Зная о привычке отца прогуливаться до Старого Альметьева, мы сели в машину и поехали в том направлении. Уже начинает темнеть, и мы спешим.

Выехав на окраину, возле кладбища, где покоятся наши бабушки и дедушки, мы увидели одинокую высокую фигуру отца. Он шёл посередине дороги, погружая в снег деревянную ногу, затем двумя руками вытаскивая её из сугроба и делая следующий шаг. Видимо, эта довольно трудоёмкая процедура изрядно его утомила, шапка-ушанка съехала набок, на высоком крутом лбу выступили капельки пота. Мы – Афгат, Асхат, Ахат и я понимающе переглянулись и заулыбались: есть такие малюсенькие, но весьма приятные, чисто мужские секретики. Отец, увидев нас, обрадовался, но в то же время смутился, будто застигнутый врасплох. Его бесхитростные глаза светятся счастьем, то ли от удовольствия, полученного там, откуда он возращается, то ли оттого, что видит перед собой всех своих сыновей вместе.

– К Бабкову ходил. Мы с ним каждый год в день моего рождения встречаемся. Тороплюсь вот, думаю, наверно, вы приехали уже.

Бабков – это не мифическое существо, а вполне реальная личность, единственный на всю округу ветеринарный врач, давний закадычный друг отца, наподобие Евстигнея, русского друга старика Альмандара из пьесы Туфана Миннуллина. Местное население доктора обожает, безгранично верит в его целительные способности, надеется, что он всегда спасёт, не позволит остаться хозяевам без их кормилицы – коровушки. Бабков, ни слова не знающий по-татарски, общается с татарками, чуть-чуть изъясняющимися по-русски, на каком-то особом наречии типа своеобразного эсперанто.

– Бапкоф, Бапкоф (никто никогда не называл его по имени и отчеству), – говорят они, – мой корова ни сена, ни солома ни ашайт, у него в роте чего-нибудь ниттыр бит?

Бабков уже привык к такого типа диалогам. Он над ними не смеётся, всё понимает. Запрокинув на затылок свой малахай из волчьего меха, который он не снимает даже в самые жаркие дни, внимательно осматривает «пациента», ставит диагноз, назначает лечение. Никто не разглагольствует о дружбе между народами, о патриотизме. Взаимопонимание, взаимопомощь, взаимовыручка – это и есть, наверно, дружба. Вот от этого самого Бабкова и возвращался наш отец.

– Ну к чему же такие мучения? Подождал бы немного, вместе на машине съездили бы, – журим мы его.

– Нет, вы бы только помешали, – решительно заявляет отец, – вы ещё молодые, цену дружбе не знаете. Мы с ним на финскую вместе уходили, на германскую тоже в один день ушли, только на разные фронты попали.

На минутку он с удовольствием предаётся воспоминаниям. Наконец с шумом-гамом, все вместе мы вваливаемся в дом, чувствуя себя причастными к отцовскому опозданию и боясь справедливого маминого гнева. Большинство женщин в подобной ситуации не упустили бы случая если не пошуметь, то хотя бы поворчать, что, мол, ужин давно готов, все хотят есть, а вот вынуждены ждать тебя. Мама нашла в себе силы сдержать свои эмоции, никому не испортила настроение упрёками и обидами, не уронила авторитет мужа перед детьми. Она бросила на нас усталый взгляд и продолжила хлопоты вокруг праздничного стола.

– Давай, Набиулла, мой руки и зови гостей за стол, а то белеши уже остывают. Рюмки на столе.

То, что отец хорошенько отметил свой день рождения со своим закадычным другом Бабковым, весьма заметно. Он весел, всё время шутит, смеётся и сам руководит праздничным застольем.

Хотя он уже давно «завязал» с алкогольной продукцией, но не считал необходимым в праздники чувствовать себя чем-то обделённым. Даже позже, когда ему было под восемьдесят, он любил украдкой от супруги в горячий чай добавить пару ложечек деликатесного коньячка и пить его медленно, растягивая удовольствие.

В то время мы ещё не осознавали, что всё вокруг преходяще, всё только миг. Но вот отец умер, и его долгая жизнь уместилась, как заметил известный поэт, всего лишь в коротенькой черте между датой рождения и датой смерти. Оказывается, человек привыкает ко всему, даже к таким невосполнимым потерям.

Пройдя до конца все «мосты над адом», выпавшие на долю всех мужчин того времени, потеряв одну ногу, вырастить восьмерых детей и дожить до восьмидесяти одного года – это большое достижение и исключительное мужество.

Ни одно историческое событие того времени не обошло отца стороной. Прожив активную, бурную жизнь, он тихо скончался в собственной постели, в полном сознании, успев высказать свои последние пожелания и наставления родным и близким.

Впоследствии мама то и дело возвращалась к рассказу о последних минутах жизни отца.

– Отец ваш чувствовал, что конец его близок. Он говорил мне: «Знаешь, жёнушка, недолго мне осталось, моя смерть уже пришла за мной, похоронишь меня там-то, так-то. Детям всем передай моё благословение…» Так он говорил, говорил и вдруг затих. Думаю, наверно, губы пересохли, сил нет слово сказать. Я приподняла его голову и поднесла ко рту чашку со сладкой водой, но вода вытекла обратно… Он сделал последний вздох и затих. Светлую память о себе оставил ваш отец. Старайтесь быть похожими на него.

Родившись в начале 1912 года, отец испытал на себе все последствия трагических событий своей эпохи: отведал горькие плоды 1917 года, участвовал в двух войнах и, наконец, с незаживающей раной в ноге в 1943 году вернулся в родную деревню и рухнул в объятия своей жены Исламии.

Не имея никаких наклонностей к плотницкой работе и не обладая особыми деловыми качествами, отец согласился на предложенную ему должность заведующего сельмагом. В те времена процесс купли-продажи выглядел совсем иначе, чем сейчас. В госторговле работать гораздо легче, что тебе выделят сверху, то и продаёшь. Но и тогда, если сам не подсуетишься, на лад дело не пойдёт, будет «пробуксовывать». В процессе работы приходилось, наверно, пользоваться и «левыми» ходами-выходами. Большинство товаров отец доставал, договариваясь на взаимовыгодных условиях. В базарные дни, в праздники, сабантуи на лошади он выезжал с товаром в райцентры за двадцать – сорок километров – в Мамыково, Билярск, Базарные Матаки. В сухие летние дни обязанности кучера доверялись мне. Я гордо восседал, держа в руках вожжи, но через некоторые время, устав, ослабив вожжи, засыпал. Арба сворачивала на обочину и сваливалась в кювет. Мы с отцом, ползая по пыли, собирали бесчисленные спичечные коробки и пачки сигарет.

Отец – человек компанейский, общительный, душа любой компании. Остроумие и умение оценить обстановку всегда помогали ему, что называется, раскрутить компанию, создать хорошее настроение и вызвать желание петь и плясать. У него самого способности к пению были весьма скромные, однако и в его репертуаре было несколько любимых куплетов, которые он напевал про себя во время заготовки сена или дров.

Даже дожив до почтенного возраста и добившись высоких научных степеней, чувствуешь, какое это большое счастье – иметь отца. Человеку недостаточно одной только сытой жизни, ему хочется немного скрасить реальную действительность, попеть, рассказать анекдот. В самой обычной ситуации отец умел увидеть что-то интересное, смешное. Шутками и лёгкой иронией по отношению к себе и окружающим он скрашивал однообразную, серую послевоенную жизнь своих сельчан.

Однажды в сельмаг поступили дефицитные в то время ткани: шёлк, сатин, штапель. Женщины с вдохновением хватают всё подряд. Но Гайшабикя-апа узнала о поступлении товаров слишком поздно.

– Набиулла, все красивые расцветки, наверно, расхватали уже? Нет ли чего получше, посмотри-ка. Ну ладно, давай отрежь вот от этого метров пять.

– Ты себе, что ли? – осторожно интересуется отец.

– Ну конечно, кому же ещё?

– Просто, думаю, деньги, что ли, у вас лишние.

– Откуда? Вали всё, что зарабатывает, пропивает. А я вот заработала немного денег, в Альмете на базаре продала яйца, шерсть. А то все мои платья совсем обтрепались. В люди выйти не в чем, – откровенничает женщина.

– Два одинаковых платья, что ли, собираешься сшить, когда же ты их износишь?

– Так я же только пять метров беру, как из них два платья могут получиться? Я же не собираюсь в коротеньких платьях щеголять, чай не девочка.

– Так муж твой только что перед обедом взял этой же ткани пять метров.

От этой новости женщина так и обомлела, вся покрылась красновато-зелёными пятнами, от крайнего изумления у неё перехватило дыхание.

– Дак… он мне ничего не сказал, заходил на обед домой, поел да ушёл. В руках ничего не было. Он в магазине, окромя водки и курева, сроду ничего не покупал.

– Ну не знаю тогда, – продавец старается быть как можно беспечнее.

Этот дешёвый трюк оказался достаточным для создания большой паники. Воображение женщины рисует различные ужасающие картины, в душе сгущаются чёрные тучи, сверкают молнии, гремит гром. На красавиц, в особенности вдов и старых дев, сыпятся страшные проклятья. Забыв о том, зачем она пришла в магазин, женщина в крайнем возбуждении выскакивает на улицу. Она, конечно, и сама понимала, что её Вали ни за что не потратит и копейки на всякое тряпьё, ему даже на свои насущные потребности не хватает заработанных им денег, давно уже, кроме водки и курева, его ничего не интересует. И всё-таки, кто его знает, а вдруг Набиулла говорит правду. Известно ведь: седина в бороду – бес в ребро.

Через некоторое время Гайшабикя буквально за шкирку приволокла в магазин изрядно помятого, ничего не понимающего Вали, который, как оглушённая рыба, вынутая из мутной воды, сразу повалился грудью на деревянный прилавок. Гайшабикя, разрумянившаяся от гнева и от этого похорошевшая, с удовольствием продолжала кипеть от ярости:

– Набиулла, посмотри-ка на этого вруна, на этого идиота. Не признаётся, что купил ткань на платье. Наверно, успел уже отдать какой-нибудь своей потаскушке. Говорит, сегодня даже близко не подходил к магазину, лжец! Ещё хлебом клянётся, бесстыжий!

Вали, совершенно не соображающий, в чём дело, как бессловесный пёс, стоит понурив голову. Жена его вызвала с фермы, где он мирно трудился убирая навоз, сказав: «Пойдём, тебя зачем-то завмаг зовёт».

Вали, здоровенный мужик, которому легче рубить лес, одним махом топора расколоть пополам толстенный чурбан, взнуздать строптивого коня, чем заставить работать свою голову, чтобы отвести от себя обвинения жены, мучительно страдает оттого, что ничего не может взять в толк.

Завмаг, не ожидавший, что Гайшабикя примет всерьёз его шутку и уже немного струхнувший оттого, что дело приняло такой оборот, пошёл в отступную и попытался утихомирить спорщиков:

– Гайшабикя, успокойся, не горячись. Может, я спутал Вали с кем-то другим. Да, да, действительно, я вспомнил, это тот, как уж его, майор был. Точно, это майор купил пять метров ткани. Он так похож на Вали, прямо как его брат-близнец. Когда целый день стоишь за прилавком и разные люди мелькают перед глазами, то начинаешь их путать друг с другом.

Упомянутый «майор» – это Ильгиз Сагиров, тоже житель Кичкальни. В большинстве случаев прозвища имеют длинную историю, они передаются из поколения в поколение, а вот у «майора» прозвище свежайшее, ещё и краска не просохла, но и оно имеет свою историю.

Долгие годы Нурлатским районом, бывшим Октябрьским, руководил Гиматдинов Габбас Киямович. «Чёрный чемоданчик» района был в его руках без малого четверть века. Его рука в политике Нурлата ощущалась, даже когда он ушёл на пенсию, до самой его смерти.

Этот человек с острым взглядом, открытым лицом и крупной фигурой, весьма трепетно относился к собственной персоне, имел довольно крутой нрав и был скор на расправу. Никто не имел права решать без него ни одну, даже самую пустяковую проблему, без его ведома ни один мешок зерна не мог уйти на сторону.

В период его правления район не вырывался вперёд, как скаковая лошадь, не был в передовиках (хотя объективные условия для этого были вполне благоприятные: трудолюбивые, работоспособные люди, благодатная почва), но и в отсталых не числился. Он прочно занимал золотую середину, чуть выше среднего уровня. И то правда, вырвешься вперёд, тогда нужно тратить силы на то, чтобы постоянно удерживаться в передовиках, а это уже требует напряжённых усилий, бдительности и зависимости от обстоятельств. Умный политик считал, что ничего не может быть лучше, чем спокойная, свободная, в то же время сытая и достойная жизнь.

…Итак, Габбас-ага, заставлявший плясать под свою дудочку весь район, на сей раз позвонил в правление колхоза Кичкальни по прямому проводу, не прибегая к помощи связистов. Это – явление неординарное, оно могло произойти только в связи с необходимостью жёсткого контроля над председателем, скорее с целью снятия его с работы или, наоборот, повышения путём перевода на другую работу. Каковы намерения у начальства, простому смертному разгадать трудно.

В комнате правления колхоза пусто, хозяйничают только осенние сонные мухи. Старенький телефонный аппарат, отчаянно треща, так и пляшет на деревянном столе.

Случайно заглянувший в правление Ильгиз Сагиров в состоянии приличного подпития наконец-то взял трубку.

– Куда я попал? – послышалось в трубке.

– В военкомат.

– С кем я говорю? – добивается начальник.

– Майор Сагиров вас слушает. Доложите! – Первый человек района, не допускающий мысли, что есть кто-то, кто не узнаёт его по голосу, думает, его нарочно разыгрывают, смеются над ним или даже предпринимают против него какие-то злонамеренные действия. Он немедленно высылает в Кичкальню наряд милиции, милиционеры, ревностно исполняя свои обязанности, тут же «берут» новоиспечённого майора, ещё «тёпленького», неосмотрительно задремавшего в той же комнате правления, привозят его в райцентр и, как особо опасного преступника, запирают в отдельной камере. Однако узнав, что это просто пьяный пожарник, ищущий приключений на свою голову, Габбас-ага от души посмеялся и приказал обратно отвезти его в деревню на машине ГАИ. Вот и получается, чем же он не майор, да если бы он не был майором, разве его привезли бы в деревню на машине с красно-зелёно-жёлтыми мигалками? Так что сомнений нет, Ильгиз Сагиров – истинно майор! Только у его матери, русской женщины, говорящей на чистом татарском языке, и пять раз в день читающей намаз, новый статус сына не вызвал восхищения: «Майор-то майор, но пить так и не бросил», – грустно говорила она.

Если кто-то произносил слово «майор», то это сразу же вызывало улыбку окружающих, как бы призывая не усложнять и без того тяжёлую послевоенную жизнь. Вот и сейчас, когда завмаг сравнил мужа Гайшабики с майором, на губах у неё появилось какое-то подобие улыбки.

Продавец – сам фронтовик и хорошо понимает, что в тылу нельзя оставлять врага, особенно в лице женщины. Разъярённая корова пострашнее бешеного коня. Враждебные отношения приводят к мести, а женская месть непредсказуема.

– Ладно, в жизни без ошибок не обойтись, вот и я ошибся, ты уж не обижайся, Гайшабикя, не сердись, мы ведь родня. Давай-ка, вот я тебе самый красивый ситец отмерю, который как раз тебе к лицу, я для своей жены отложил было, да уж ладно.

Когда подошло время расплачиваться, Вали исчез, тихонечко выскользнул на улицу. Когда огонь разгорается, лучше на ветру не стоять.

Гайшабикя сунула свёрток с тканью под мышку и, потянувшись к уху продавца, прошептала:

– Ты, Набиулла, ошибаешься, если думаешь, что я тебе поверила. Уж я-то своего шалопая знаю. Мужики врать не умеют. Я тебя сразу разгадала. Но спасибо тебе. Всё отлично получилось. А то мой пьянчужка всё время меня донимал, говоря, что я к нему равнодушна, даже не ревную, как другие жёны. А я всё пувыт не могла найти, чтобы показать свою ревность. Очень здорово всё получилось. Уж я ему покажу! Там, на ферме, я как попёрла на него, говорю, где ткань, которую ты сегодня купил. Как же, позволю я ему покупать подарки другим женщинам! Пусть сначала детей досыта хлебом накормит.

Теперь уже у шутника-продавца челюсть отвисла. Действительно, женщина – это бездонный колодец: на поверхности воды ты видишь лишь своё отражение, а всё остальное расходится кругами.

Не успела Гайшабикя с победоносным видом удалиться из магазина, тут же возникло блёклое лицо Вали.

– Ты уж не обижайся, Набиулла, на мою жену. Она у меня ужас как ревнивая, а всё потому, что любит меня без памяти. Давай, налей-ка мне стаканчик в долг.

У продавца иного выхода нет.

– Давай-ка, я сам угощу тебя. Пусть платье твоей жены на ней самой износится!

Таким образом, без вины виноватый муж ревнивой жены удалился из магазина вполне удовлетворённый. А отцу пришлось расплачиваться за свой юмор, он ведь знал, что Вали все свои долги так и унесёт с собой в лучший мир.

Одно время в магазине начали появляться остродефицитные товары: спички, чай, сахар, керосин. То и дело стала показываться селёдка и – самое главное – килька, особо популярная в народе из-за своей дешевизны и идеальной совместимости с основным продуктом питания татар – картошкой. Особый восторг вызывала килька у наших соседей – чувашей. Один чуваш из соседней деревни, купив в нашем сельмаге два килограмма кильки, оставил крылатую фразу: «Если пы я пыл Сталиным, я пы всегда ел только кильку». Эта фраза, ставшая знаменитой, ещё долго украшала шутливые разговоры сельчан. Тем временем отец привёз в бочонке средних размеров странноватый продукт. Оказалось, это – неведомая нам доселе чёрная икра. По внешнему виду одни нашли в ней сходство с гречневой крупой, другие – с той же килькой, точнее с выковыренными из кильки глазами. Попробовав, пришли к одному мнению – слишком солёная, невкусная, да ещё и дорогая. Таким образом, икра, не найдя своих почитателей и не оценённая по достоинству, так и усохла в бочонке, превратившись в одну жёсткую массу, потом её не то увезли куда-то, не то выкинули.

Рабочий день сельского завмага не ограничивается стоянием за прилавком от открытия до закрытия магазина. Частенько его дом заменяет ночной бар или городской ресторан. Покоя нет. Сон нарушен. Мне интересно слушать разговоры взрослых, у которых после пары выпитых рюмок всё, что на уме, то и на языке. Это для меня бесплатный театр, школа жизни. Частенько кичкальнинское начальство – председатель колхоза, председатель сельсовета, директор школы, парторг, завхоз, возвращаясь из райцентра после очередного заседания, собрания или совещания, проводившихся почти каждый день, или просто, когда в горле пересыхало, стучались в наши ворота. Отец-то свой человек, немного неудобно перед матерью, ей приносят свои извинения:

– Ты уж не сердись, Исламия-апа, замёрзли мы, посидим тихонечко, детей не разбудим.

Тем временем появляется отец, уже успевший натянуть на себя брюки. Хотя он хорошо понимает, что ночные гости явились не потому, что сильно соскучились по нему, но всё же решение проблемы затягивает, не спешит выставить на стол вожделенную бутылку.

– Набиулла-эзи, найди уж бутылочку, а?

– Нет, братцы, дома держать нельзя, только что председатель сельпо ругал меня на чём свет стоит.

– Да уж есть ведь, наверно, а то мы совсем закоченели.

– Исламия, может, у тебя где-нибудь припрятана бутылочка? Давай уж достанем, – хитрит отец с видом благовоспитанного котика.

Мама, стараясь сдержаться, не показывая своего недовольства, ставит на стол холодную картошку, масло, хлеб. Бутылку отдаёт отцу в руки.

Всё очень строго. Стакан один на всех. В другие позже нальют чай.

Огненный напиток в первую очередь положен владельцу всех материальных благ колхоза – председателю. Пока он пьёт, другие, изо всех сил сдерживая свои до предела натянутые нервы, стараются не смотреть в его сторону. Для мужчины нет, наверно, более тяжкого испытания и более долгого ожидания.

Председатель, осушив стакан до конца, не спешит выпустить его из рук, крепко сжимая его, тыльной стороной другой руки вытирает губы, раздувая ноздри, жадно вдыхает воздух и только потом тянется к хлебу. С удовольствием понюхав его, он отщипывает от него кусочек и кладёт его в рот и, будто убедившись, что горячительный напиток достиг нужной цели, левой рукой проводит по животу. Такие же сладостные мгновения испытывает и второй, и третий… Это само по себе особое зрелище, особый мир.

Когда алкоголь ударяет в головы, начинаются разговоры о делах села, района и вообще о жизни. Слово берёт старый коммунист, председатель сельсовета Исхак Галиуллин.

– Знаешь, Набиулла, ищут кандидатуру на место председателя сельпо, я предложил было тебя, но говорят, нельзя, ты не член партии.

Председатель колхоза – тамада.

– Так давай мы его быстренько примем в партию. Я бы и рекомендацию сам дал, да нельзя, мы родня, я женат на его сестре.

Отец не принимает всерьёз болтовню этих разгорячённых водкой мужчин, всё обращает в шутку.

– Нет, спасибо, там нужно большие взносы платить, а у меня детей много.

– При чём здесь дети? – вмешивается директор школы Замир Яруллин.

– Да я слышал, взносы начисляются с поголовья детей, – опасно шутит отец и спешит побыстрее исправить свою ошибку (ведь на дворе ещё только пятидесятые годы). – Спасибо за доверие, я подумаю. Может, ещё одну откроем?

Ну конечно же, открыли ещё одну и ещё одну.

Отцу вступить в партию, кажется, не давала ходу «кулацкая дочь» – мама. Однако наш отец, сын Галиуллы Набиулла, всегда оставался верен Советам, Сталину, о них и о своей эпохе он никогда не говорил плохо сам и другим не позволял. Помню его споры на эту тему с писателем Мухамматом Магдиевым. Сталинский режим уничтожил отца Мухаммата, а сам он всю жизнь носил на себе клеймо сына «врага народа», поэтому ругал Сталина и его режим с яростью, зло, мстительно. Отец, покрепче подперев свою деревянную ногу, противопоставлял ему современную разнузданность, непорядочность, беспредел.

– Раньше хоть порядок был. Даже в городе не боялись выйти на улицу. Сталин сам никого не расстреливал. А многого из того, что творилось от его имени, он даже не знал.

– Ты хоть знаешь, за что ты воевал? – много раз спрашивал я его.

– За свободу, – отвечал он неизменно.

– Какая свобода? Уж сколько времени прошло с тех пор, как кончилась война, а мы по-прежнему нищие и от всех зависим.

Тогда, припёртый к стенке, он вынужден говорить правду:

– Нас не спрашивали, взяли да отправили. Я не политик, я – крестьянин.

Всё равно он так и ушёл из этой жизни с твёрдой верой в идеалы коммунизма. Как бы мы ни ругали сейчас коммунистов, Советы, но одного у них не отнимешь – умели они, одурманивая умы и души, заставить верить в свои идеалы, добиться хотя бы политического единодушия.

Всякое бывало в период работы отца заведующим сельмага. Я хорошо помню, как у нас гостили разные ревизоры, финансовые работники. Если хорошенько покопаться, то невозможно найти ни одного человека в деревне, который не приходился бы роднёй. Денег у людей нет, в колхозе все работают бесплатно, за палочки – трудодни. Отцу надо продать товар, а людям нужны хотя бы предметы первой необходимости – керосин, соль, спички, а мужчинам ещё и выпивка, сигареты. Эти так и вьются возле продавца, как лиса, увидевшая сыр, умоляя дать в долг. «Набиулла-эзи, сжалься, умираю ведь, ну запиши в свой журнал хоть в двойном размере!» Но когда приходит день расплаты, естественно, никто ничего не помнит, дескать, в журнал продавец мог записать что угодно, своя рука – владыка.

А ревизорам всё равно, кто оплатит. Ырастрата, как говорят, она и в Африке ырастрата. Разия-апа, младшая сестра отца, очень решительная журналистка, живущая в райцентре, как-то зашла проведать отца и, узнав, что он сдаёт сельмаговские дела, спросила:

– Эзи, а кого взяли на твоё место?

– Корову взяли, – ответил отец, имея в виду, что пришлось продать корову, чтобы погасить растрату.

Только сейчас становится понятным, что заведующий сельмагом Набиулла был для своего времени весьма сведущ в бухгалтерских делах. На своих деревянных счётах он отщёлкивал довольно крупные суммы, да так, что ни один заезжий контролёр не мог подкопаться, хотя и чувствовал какую-то хитрость, но ничего обнаружить не мог. Головной мозг отца, видимо, был разделён ровно пополам (как чёрно-белая голова Хрущёва на скульптуре Эрнста Неизвестного): одна половина отвечала за всякие счётно-расчётные процессы, другая – за словесное искусство. Эта часть мозга и подвигла его к ведению дневника. Кстати сказать, восемь его детей по образу мышления тоже делятся ровно пополам: сыновья – все филологи, хотя по образованию филолог только я, другие: кто медик, кто агроном, кто зоотехник, но всё равно они склонны к работе с помощью языка, речи.