Светлана Владимировна Моторина
Травля: со взрослыми согласовано. 40 реальных историй школьной травли
А потом в сентябре наш инклюзивный центр открыл школу в партнерстве с двумя другими школами. Получилась инклюзивная школа. Мне в августе пришла мысль, что я не хочу своих детей отдавать в государственную школу. Было такое непреодолимое желание чего-то не делать. В общем, я перевела младшую. Когда ее документы уже были в этой новой школе, она призналась, что очень боялась мне сказать, как не хочет в свою школу, но не говорила, так как запасных вариантов не было. Старшая решила поиграть в героя. Осталась в своей школе. Не хотела, чтобы все думали, что она повесила нос. Гордо пошла в школу, а по вечерам продолжала волонтерить в центре. Хватило ее ровно на три дня. Призналась, что это был слишком сильный диссонанс: видеть с утра, что происходило в ее школе, а после обеда – как все иначе в инклюзивной школе, где адекватные учителя и нормальное отношение к детям. В общем, седьмого сентября она уже училась в новой школе. Последний школьный год она жила в этой другой системе, где совсем другие дети, совсем другие учителя, которые тебя слышат, которым важно от ребят получить отклик. Вообще за этот год пришло много нормотипичных детей, которые перешли в нашу новую инклюзивную школу именно после буллинга. Такая вот нехорошая динамика. Насколько надо быть загнанным в угол, чтобы из обычной школы уйти в инклюзивную?
Контраст настолько мощный, что я с ужасом думаю о том, как каждый день тысячи детей подвергаются буллингу либо являются свидетелями этого, что тоже убивает. Но еще больше меня расстраивают родители, которые говорят: «А нас вообще указками по голове били», «Мы тоже так учились – ничего, выжили». Многие считают, что боевые действия с учителем только укрепляют дух ребенка. Школа – это, по сути, поле боя. Учителя и ученики – по разные стороны баррикад. Но первые всегда побеждают, потому что в нас вдалбливают: учителя нужно уважать, учитель всегда прав. Но ведь нельзя уважать только лишь за принадлежность к профессии. Уважение – это результат поступков. Как я могу уважать учителя, который орет на первоклашку посреди школьного коридора, унижает подростка при всем классе, если для него дети – это результаты тестов? И даже загруженность учителя, его низкая зарплата – не оправдание для бесчеловечных действий. Это не индульгенция. Недавно в стране приняли документ по защите чести педагога1. Такое ощущение, что права и честь в школе есть у всех, кроме детей. Для меня это парадокс. В каждой школе есть психолог, но в массе своей это люди, которые неспособны разбирать конфликтные ситуации, часто даже увидеть их. Проводятся формальные тесты на выявление способностей, склонностей к профессии, а в это время у ребенка в душе ад, с которым он вынужден жить. Именно поэтому я теперь занимаюсь тем, чем занимаюсь. Поисковый отряд и инклюзивный центр – там я пытаюсь быть полезной. Если я помогу хоть одному ребенку пройти через эти ужасные вещи, я буду считать, что живу не зря.
Советы
Как не допустить самого страшного?
Тема детского и подросткового суицида очень обширная и очень страшная. Ей нужно посвящать отдельную книгу. И много книг уже написано. Ребенок может свести счеты с жизнью по многим причинам: одиночество, проблемы с родителями, череда неприятностей или даже трагедий в жизни ребенка, алкоголь, наркотики, влияние субкультуры, интернет-контента, участие в группе смерти, есть даже такое явление, как суицид «за компанию». Я пишу исключительно про травлю, поэтому мы не сможем рассмотреть все варианты, мы сконцентрируемся именно на том, как не допустить самоубийства ребенка по причине буллинга.
Итак, вы точно знаете, что ребенка травят, вы каким-то образом решаете эту проблему, возможно, вам повезло и удалось найти отклик у учителя и школьной администрации, либо, как в большинстве случаев, вы боретесь в одиночку, возможно, уже перешли к решительным мерам. На любом из этих этапов необходимо следить за состоянием ребенка, чтобы уберечь его от желания не быть.
1. Симптомы
Тут все как в болезни: симптомы, профилактика, лечение. Начнем с симптомов. На что, собственно, надо обращать внимание? На многое.
Ребенок, задумавшийся о самоубийстве, может стать очень замкнутым, отказываться с вами говорить или, наоборот, бурлить эмоциями, болтать без умолку. Скорее всего, вы будете наблюдать резкие перепады настроения. Целый день грустит, лежит с головой под одеялом, не ест. Утром уже весел. Так было у Элины Гаджиевой, помните?
Любое необычное поведение должно обратить на себя ваше внимание. Ребенок может кричать во сне, травмировать себя. Очень часто дети с суицидальными настроениями уже как бы не живут, а выживают и ничего не чувствуют. Они повреждают себя, например, неглубоко режут руки, чтобы почувствовать физическую боль. Самосознанию нужно подтверждение, что жизнь еще теплится.
Вы можете заметить обостренный интерес к теме смерти. Хотя не всегда. Мама Элины вспоминала, что дочь всегда выражала непонимание тех людей, которые сводят счеты с жизнью. Тем не менее бывает и совсем другое поведение. Ребенок может читать статьи, смотреть ролики, связанные со смертью, обсуждать кладбища, похороны, право человека на уход из жизни.
Обычно дети оставляют хоть какие-то «следы» подготовки к смерти в социальных сетях. Помните Марию, которая говорила, как важно читать, что дети пишут на своих страницах, и вообще отслеживать их поведение в интернете? Посмотрите, не присоединился ли ребенок к группе смерти. Изучите его страницу. Это могут быть посты или перепосты изречений на тему смерти, депрессивной музыки. Вообще нужно знать, какую музыку слушает ваш ребенок, какие в этих произведениях слова. Слова из песен, стихов влияли на человеческие поступки испокон веков. Иногда дети напрямую заявляют на своей странице о нежелании жить или о том, «как все достало». Могут оставлять завещания друзьям и иногда пишут об этом в тех же социальных сетях. Могут раздавать друзьям, родственникам вещи, которыми дорожат. Если есть возможность, можно аккуратно поговорить с друзьями, так сказать, «прощупать почву».
Очень противоречивый момент изучения личных переписок, записей в дневниках, о которых говорила мама Элины. В нормальной ситуации это недопустимо. Но когда речь идет о жизни и смерти, все обычные правила меняются. Орать на детей, бить их тоже недопустимо, но если ребенок идет по дороге и на него несется грузовик, вы будете не только орать, а еще и схватите ребенка за шкирку и оттащите от дороги. Так же и с личными записями, переписками, просмотром истории поиска в интернете. Если есть хоть малейший намек на суицидальные настроения, я за то, чтобы найти способ прочитать, в идеале не травмируя при этом ребенка, конечно, не набрасываясь на него с криками: «Я тут такое у тебя прочитала, ты что сдурел(а)?» Дальше потребуется тонкая, ювелирная работа по смене курса: ориентировать ребенка на жизнь.
Наконец, самый важный знак – что говорит ребенок. Это могут быть такие фразы как: «Лучше бы меня вообще не было», «Всем было бы хорошо, если бы я умер», «Как же меня все достало (эта жизнь достала)!», «Исчезнуть бы совсем», «Скоро все это кончится» и так далее. Да, иногда дети манипулируют. Но лучше взять на вооружение то, что вы услышали, и лишний раз включить бдительность, чем потом жалеть всю жизнь.
2. Профилактика
Профилактика банальная, ничего другого еще никто не придумал: доверительные отношения, то есть такие, при которых ребенок пусть даже не все рассказывает, но хоть что-то говорит. Если отношения доверительные, вы не пропустите ростки нежелания жить. Разговаривайте с ребенком. В идеале с рождения, а не когда он уже на грани.
Очень хорошо, если рядом с ребенком, кроме вас, есть еще взрослые, которым он доверяет. Возможно, в вашей семье сложилось так, что кому-то он доверяет даже больше, чем вам, – сестре, брату, тете, бабушке, учительнице музыки, вашей лучшей подруге или другу. Периодически узнавайте у них: что ребенок им говорит, какое было настроение в ходе последнего контакта.
3. Лечение
Если все-таки суицидальные настроения очевидны, первым делом попробуйте поговорить. В доверительных отношениях это не так сложно. Выразите понимание. Ни в коем случае не обесценивайте его трагедию, не говорите, что только ненормальные хотят умереть. Если у вас были подобные желания в детстве, расскажите об этом. Как это было, почему, что вы чувствовали, что вас остановило и как вы счастливы, что остались и теперь у вас есть такой драгоценный подарок судьбы – ваш ребенок. Возможно, что-то подобное произошло с кем-то из родственников или знакомых. Обязательно найдите истории людей, которые пытались покончить с собой, но остались инвалидами, о таком исходе дети почти никогда не задумываются.
Может быть и так, что доверительные отношения не сложились. Но теперь, когда все зашло так далеко, вы осознаете, что надо что-то делать. А ребенок уже не пускает вас на свою территорию. Он не знает, как это – рассказывать вам о своей жизни. Вы так никогда не делали. Поверьте, доверие можно вернуть в любом возрасте. Только помните: чем ребенок старше, тем больше потребуется времени. Об этом тоже можно написать отдельную книгу. И самые главные книги уже написаны. Это книги по теории привязанности. Срочно покупайте труды Дж. Боулби или Г. Ньюфелда, слушайте лекции и читайте статьи Л. Петрановской, О. Писарик на эту тему, да просто «загуглите» термин «Теория привязанности». Вы очень быстро поймете, что делали не так в общении с ребенком, и найдете подсказки, как все изменить к лучшему.
Не оставляйте ребенка одного. Если есть возможность, кардинально поменяйте обстановку. Пусть пока не ходит в школу. Просто будет дома, смотрит жизнеутверждающее кино, сидит в ванне, ест мороженое, да ничего не делает, в конце концов. В идеале увезите его куда-нибудь, устройте каникулы. Школа подождет. Жизнь важнее.
Уберите из легкого доступа все опасные предметы или вещества: лекарства, веревки, оружие.
Бесконечно любите ребенка. Говорите ему об этом. Обнимайте, если физический контакт между вами сохранился. Рассказывайте, каким счастьем было его рождение и какое счастье быть его мамой или папой каждый день. Если вы знаете о его неуверенности в себе, о том, что травля уже посеяла в нем нелюбовь к себе и неприятие себя, обязательно говорите, что всегда будете его любить, что бы он ни делал и каким бы ни был. Есть замечательное терапевтическое стихотворение Деби Глиори «Что бы ни случилось». Найдите в интернете. Его, мне кажется, можно читать даже взрослым детям и детям пенсионного возраста. У меня оно всегда вызывает слезы, даже когда дети просят читать его каждый день. Оно как раз про то, как родители (или значимые взрослые) любят детей безусловно.
Ну и конечно, подключайте кризисного психолога. Только проверенного.
Глава 2.
Как работает буллерская среда
Прежде чем мы познакомимся с историями жертв травли, поймем, что они чувствуют, как выкарабкиваются из того, что с ними случилось, давайте послушаем людей, которые просто наблюдали травлю. Они годами учились, жили или преподавали в противоестественной, буллерской среде и по прошествии этих лет сделали определенные выводы. Хочу сразу предупредить, что выводы будут совершенно разные. Я предполагаю, что целевая аудитория моей книги – люди, столкнувшиеся с травлей или желающие ее прекратить. Скорее всего, вы уже настроены примерно так же, как я, и понимаете, что ключевым фактором в недопущении психологического или физического насилия в школе являются взрослые. Учитель, в идеале поддерживаемый школьной администрацией. И родители. Если это так и мои догадки по поводу моих читателей верны, то, скорее всего, некоторые высказывания моих героев в этой главе вам не понравятся, будут резать слух. Но вчитайтесь в них внимательно. Это и есть логика большинства: первый, с кем нужно работать, – жертва. Она себя как-то не так ведет, что-то не то говорит. И если жертву изменить, травля кончится. Так действительно думает подавляющая часть родителей и учителей. Многие учителя вообще не считают травлю чем-то из ряда вон выходящим. Вы встретите подтверждения в этой и последующих главах: «Это нормально в школе. Все так делают. Все через это проходят». Многие люди на постсоветском пространстве до сих пор живут в мировоззрении Спарты. Если ребенок слабый – травля закономерна. Его надо учить стоять за себя. Как только ты покажешь миру зубы, тебя зауважают. То есть опять же, менять надо жертву, ее надо лечить, не больной коллектив, запущенный профессионально непригодным учителем, а жертву.
Самое первое интервью в этой главе я взяла у девушки, уже покинувшей нашу страну. Это именно интервью, не монолог. Я оставила свои вопросы, посчитав, что они важны для понимания логики ее размышлений. Ее история интересна по двум причинам. Во-первых, она сравнивает российскую и американскую школу. Во-вторых, я решила поговорить с ней не просто так. Она оставила комментарии под моим постом в социальных сетях, где я приглашала желающих дать мне интервью. И эти комментарии произвели эффект бомбы. Автор комментариев высказала мнение, что работать надо с жертвой. С ней спорили. Некоторые мои герои потом признавались, как больно им было читать эти слова, и рассказали свои истории, в которых вести себя иначе не было никакой возможности, потому что этому кто-то должен был научить. Я ни в коем случае не осуждаю мнение о виновности жертвы, хоть оно и противоречит моему. Но я хочу, чтобы вы прочли его и поняли логику размышлений большинства. Это мнение – продукт всей нашей образовательной системы.
Есть в этой главе интервью со школьным психологом и полная цитата поста учителя из Азербайджана, из которых вы увидите, как сложно противостоять системе. Когда для тебя как сотрудника школы насилие неприемлемо, ты один зачастую мало что можешь изменить. Во многом это зависит от должности, то есть полномочий, и опыта. Но система почти всегда сильнее одного человека.
А последнее интервью в этой главе – история той самой учительницы, которая помогла нам спасти нашего сына. Пример того, как один человек пошел против системы, вразрез с ценностями всей школьной администрации. Она рассказала о травле, случившейся в ее детстве. И о том, что она делает, чтобы травли не было в ее классах. За многое из того, что она делает, ее не любят. Она совершенно не умеет хвастаться своими победами и просто рассказывает о, казалось бы, само собой разумеющихся вещах. Самым простым языком. Она и победами это не считает. Это работа. Работа, которая состоит в том, чтобы и знания дать, и человеческие отношения в коллективе поддержать.
Мы очень часто слышим от учителей, что они отвечают только за образование. А семья – за воспитание. Это не совсем так. Семья может только умозрительно объяснять, как вести себя в коллективе. Даже на личном примере не покажет, для этого маме или папе пришлось бы регулярно брать ребенка на работу. У учителя же есть нужный инструмент для обучения в действии – коллектив из тридцати человек. Да, если в семье у ребенка преобладает хамство, агрессия и нелюбовь, с таким ребенком непросто. Но правила решают многое. Ради того чтобы быть принятым в группе, особенно если в семье неблагополучно, ребенок будет готов правила выполнять. Учителю остается только эти правила и рамки обозначить и ни в коем случае не нарушать. Гораздо сложнее другое – присутствовать в жизни каждого ребенка. Быть с детьми в состоянии здесь и сейчас, полностью в них. Не жить от звонка до звонка, от отчета до отчета, которыми, что и говорить, наши учителя завалены. Отслеживать любые смены настроения, непонятно откуда взявшуюся агрессию, грусть или замкнутость. И тогда в ответ на удар или тычок учитель первым делом не заклеймит ребенка позором как хулигана, а поговорит наедине, попытается узнать причину агрессии. Ведь любая агрессия – сигнал отчаяния. Что происходит у ребенка дома или в школьном коллективе, почему он плохо владеет собой и вымещает свои чувства на других? Да, для этого надо быть не просто учителем, но и психологом, педагогом, а интерес педагога – ребенок, его цели, его личность. Редко кому из нас удавалось прикоснуться к настоящей педагогике. Я очень рада, что нам с сыном в двух последних классах младшей школы посчастливилось. Мы целых два года росли и развивались вместе с настоящим педагогом.
Интервью с Оксаной,
г. Портленд, штат Мэн
Имя сохранено, предприниматель, 43 года
– Вы дали комментарий к моему посту в Facebook о том, что зачастую жертва сама запускает травлю, и если бы ребенок повел себя иначе, то коллектив изменил бы свое отношение. Это всколыхнуло волну ответных протестных комментариев.
– Я не психолог, поэтому не хочу делать каких-то психологических умозаключений и выводов. Есть мое обывательское мнение. Я сама прошла школу, три мои дочери учились, причем сначала в России, потом в Америке. У моих подруг тоже есть дети, и я всех их вижу. Я могу точно сказать: нельзя делить детей на плохих и хороших. Нельзя обвинять только тех, кто травит. Практика показывает, что часто жертва, переходя из одного социума в другой, тянет за собой свою проблему. Если бы моего ребенка травили, я бы в первую очередь повела его к психологу, чтобы понять, что мы сделали не так. Не нарушили ли мы его границ в ходе воспитания, не вырастили ли мы из него раззяву, который не может себя защитить. Где мы споткнулись? И я бы обязательно ребенка перевела в другую среду, чтобы он мог все начать с нуля. Но я, конечно, не была в этой шкуре.
– Вы не были в такой шкуре, но у вас есть ряд историй из вашей жизни, которые вы привели в пример в своих комментариях и которые сформировали ваше мнение. Расскажите о них.
– Начну со своих школьных лет. Я была достаточно очевидным кандидатом в жертвы. Я из неблагополучной семьи. От нас ушел папа. Меня растила бабушка, я была совершенно не подготовлена к школе, не социализирована. Я была очень другая, и мне было некомфортно. Мне не внушали дома, что я звезда, но контраст я чувствовала. Дети сбивались в стайки, а я – нет. До четвертого класса у меня даже не было подруг. Я пыталась к кому-то примкнуть, но, по сути, оставалась частью некоего броуновского движения. Были в классе, конечно, и хулиганы. Все по очереди, кто как умел, давали им отпор. Девочки визжали, прятались в туалете. Я пару раз тоже повизжала, поубегала, потом поняла, что мне это не интересно. В какой-то момент один мальчик-хулиган меня попытался задирать, я его одним движением руки отправила через парты в соседний проход между рядами. Он кувырнулся через голову. Я не знаю, откуда у меня взялась сила и как он не расшибся. Как-то он меня в ответ обозвал, разумеется. Но на этом все кончилось. С этого момента за мной не бегали, меня не дергали.
Всех нас так или иначе дразнили. Кто в очках – «очкарик», кто полный – тот «толстый». В детском коллективе это происходит всегда, все дергают всех и за все. Сейчас мы называем это модными словами «троллинг», «буллинг», в наше время это было обычным делом. То подножку поставят, то обзовут. Но при этом все равно мы все взаимодействовали.
В какой-то момент классе в третьем один мальчик, Андрей, стал как-то странно себя проявлять. Он начал на всех нас стучать. У нас, как и у всех в детстве, была эта коалиция – дети против взрослых. Это нормальный процесс отделения детей от взрослого мира и осознания себя взрослыми, имеющими право на что-то. Написали, например, на доске какое-то матерное слово. Жвачку засунули в дверной замок. Никакого криминала. Легкая шалость. Все похихикали. А он шел и закладывал нас.
Поначалу его не особо и трогали. Впервые это ярко проявилось так. Был урок труда. Мы все что-то лепили, строили. А он выкрикнул: «А мы с папой это уже делали». Учительница его сразу назначила помощником. И тут Андрей превращается в директора школы. Начинает ходить по рядам, говорить: «У тебя криво, переделай». Мы все были изумлены. Он каждому из нас сказал какую-то гадость. Это, видимо, для класса стало последней каплей. Может быть, я запомнила этот случай как стартовый, а на самом деле его раньше мальчишки начали задирать. Но я скажу про свои личные чувства. С этого момента я четко начала отслеживать свое личное отношение к этому мальчику и заметила, что весь класс его шпыняет. Кто-то сильнее, кто-то слабее. Мальчишки, конечно, отрывались по полной. Девочки меньше, просто могли сказать: «Фу, отойди», «Ты – параша».
– Может быть, у него в семье что-то было не так и ему хотелось внимания?
– Мне сложно предполагать и прогнозировать, как это могло бы развиваться иначе. Ведь, повторюсь, мальчишки дергали друг друга постоянно. Приходил мальчик с гайморитом, у него висели зеленые сопли, над ним ржали. Но проходили сопли, проходил троллинг. Даже тех, кто считался хулиганами, я не могу назвать исчадиями ада. Но Андрей методично поступал одинаково. Такое ощущение, что сам себе враг был. Когда мы стали постарше и задумывали какие-то проказы, то уже знали, что Андрея надо исключить. Говорили: «Так, этого придурка заприте где-нибудь, чтобы он нас не видел и не слышал». Это говорил не какой-то хулиган-зачинщик, весь класс понимал, что, если мы решим что-то сделать, его надо изолировать. Мы его реально все ненавидели.
Он постоянно водил в школу родителей. Они устраивали нам выволочки. Несчастных этих хулиганов, которые его обижали, разумеется, таскали по педсоветам. Меня это особо не касалось. Я просто была наблюдателем. Но, честно говоря, я была в лагере тех, кто поддерживал эту травлю.
– А что учителя? Вот однажды его выделили на уроке труда, а дальше? Как они к этому относились?
– Этого я, к сожалению, не помню. Помню, что в старших классах учителя уже могли его спросить: «Андрей, ты моя правая рука, так помоги, расскажи, что произошло». Мы все понимали, что он на стороне учителей, что он сдаст нас. Мы ему не верили, не доверяли, никуда его не принимали. Он был изгоем. И сам для этого старался. Он с нами так на пинках и проучился до конца, всю школу. Ему и мел на стул сыпали, и котлету жеваную подсовывали.
– А как он реагировал?
– Вообще он был мальчиком забитым. Я не знаю, что у него дома происходило. Был вроде бы старший брат. Может быть, его обижали. Ему, безусловно, было неприятно. Он постоянно плакал, закрывался, бегал жаловаться к учителям, к директору. Он искал защиты у старших. И это усугубляло ситуацию. Каждый раз, когда он жаловался, запускался известный механизм – приходил какой-то властный взрослый, устраивал разборки всему классу, нас могли всех водить к директору, мы все имели из-за этого какие-то проблемы. Мы автоматически думали, что, если бы не Андрей, у нас бы всех этих проблем не было. То есть он реагировал. Но отпор дать не мог, потому что нас было много. Если бы родители перевели его в другую школу и он поправил бы как-то свое поведение, думаю, у него бы эти проблемы кончились. Да если бы он перестал стучать даже в нашем классе, перерос бы эту детскую наивность, примкнул бы к нам, скорее всего, про него бы забыли. Ну, может, пару раз бы дернули, а он бы сказал: «Ребята, все, я с вами, никогда больше никому ничего не скажу». Его бы испытали еще пару раз мальчишки, и все бы успокоилось.
Все случаи разные. Но я много ситуаций наблюдала. Вот у меня сейчас подруга растит сына. Ему четырнадцать лет. Родила она его не в юном возрасте, в тридцать лет. И хотела именно сына. Он у нее свет в окошке. Она его назначила особенным, исключительным произведением. И от окружения она требовала, чтобы к нему относились по-особенному, с отдельным подходом, не как ко всем. Причем запустила всю эту историю с детского сада. Постоянно жаловалась на воспитателей, они-де заставляют его делать то, что он не хочет. В садике еще ей пошли навстречу, сказали: «Ну ладно, если он может тихо рисовать во время сна, то пусть». В итоге с таким мировосприятием «все вот такие, а я д’Артаньян» он пошел в школу. А в школе моей подруге сказали: «Знаете, у нас таких тридцать человек, вливайтесь. Если есть проблемы, идите к психологу. У нас тут школа, мы цацкаться не будем».
– Как это отразилось на ребенке?
– Его не травят. Острых моментов нет, но отношения ни с кем не складываются. Сейчас ему четырнадцать, и он постоянно сидит дома за компьютером. В школе учится без особого желания, на тройки-четверки. Мама его от всех отгородила, выделила в особую категорию, так он в этой особой категории и живет. Во что это выльется, неизвестно.
И таких историй много. Когда, вот как у нас с этим Андреем, весь класс ополчается против ребенка, я бы разбиралась с жертвой. Нужно понять, что он такое делает, как он так себя ведет, что это настолько не воспринимается социумом.
– А кто должен разбираться? Жертва же еще не в том возрасте, чтобы все это разрулить.
– Ребенок, безусловно, не разберется.
– Ну а кто тогда в вашем классе должен был отреагировать и все починить? Как вам кажется?
– Ну, все-таки должны реагировать родители.
– А если они такие, как ваша подруга? Или, наоборот, равнодушны, считают, что это проблема ребенка и он должен разбираться сам? У меня очень много таких историй. Довольно часто рассказывают, что вели себя в школе не очень адекватно, потому что дома «гнобили» так, что вообще было непонятно, как себя вести. Что тогда? Замкнутый круг?
– Вот в такой ситуации нет какого-то ответа и нет рецепта.
– А ответственность учителей вы здесь не видите?
– Каких учителей? Российских? Когда мы с семьей поменяли страну, то были в огромном приятном шоке от того, насколько здесь педагоги – действительно педагоги. Они заинтересованы в каждом ребенке и в климате. Здесь нет замкнутых сообществ. Здесь вообще нет этого класса в тридцать человек. Здесь огромный пул в две тысячи человек. Две тысячи травить тебя не будут. Здесь школы совершенно другие.
– Если бы ваш Андрей приехал из России и попал в американскую школу, какой был бы сценарий?
– Здесь у школы более широкие полномочия. Школа стоит на страже интересов ребенка. И если у ребенка происходит что-то в школе или даже в семье, ему есть куда идти. Он может об этом рассказать. Если школа, поговорив с родителями, не находит никакого решения, она может предпринять какие-то действия – направить ребенка к психологу, а психологи тут действительно работают, и они эффективны. Здесь тоже дети попадают в плачевные ситуации. Но здесь совсем другие учителя. В России такие учителя, что они через одного первые содействуют травле.
– Так все-таки в ситуации с Андреем в вашем классе виноват был мальчик, который никак не мог сообразить, что нужно поменять поведение? Мог ли мальчик что-то действительно изменить в том возрасте и в том самосознании?
– Мне кажется, в нашем случае учительница не сделала ничего криминального. Любой другой ребенок предложил бы пластилин раздать, еще как-то помочь. А этот начал расхаживить, всем говорить, что у них не так. Возможно, если бы все ограничилось этим одним случаем, все бы забыли через три дня. Но там уже запустился механизм, и дальше каждый его промах работал против него. Любое его действие не позволяло этому механизму остановиться. Учителя только подливали масло в огонь, используя ситуацию в своих интересах. Они знали, что в классе есть стукач, и пользовались им, а как потом этому стукачу живется, они не задумывались.
– Получается ведь, что доверия между детским и взрослым коллективами – ноль.
– Да. Я и сейчас очень отрицательно отношусь к учителям в России. Мои дети учились в той же школе в Тольятти, где училась я. У меня в детстве были проблемы с учителями. И мне всегда говорили: это потому что я была трудным подростком. В итоге я уже стала взрослой, мамой, и я видела то же самое поведение учителей. И я, как мама, не могла даже встать на сторону этих учителей, поддержать их. Может быть, сейчас в школы приходят другие кадры. Моим детям по двадцать лет, и им еще достались учителя того разлива, что и мне. У моих детей было всего два хороших учителя. У двойняшек это была классная. Она про каждого ребенка говорила: «Он очень интересный». У нее все дети были интересные. И у старшей дочери была хорошая классная в старших классах. Все остальные – просто мрак. То есть да, тут я полностью соглашусь, доверия между учителями и детьми – ноль. И в этом разница с Америкой гигантская. Здесь школа – это безопасное для детей место. Есть анонимные кабинеты. Есть куда податься. Школа может рапорты составлять в различные органы. И не в карательную сторону, как это в России передергивается. В России подростки понимают, что если на родителей пожаловаться, то из семьи заберут, отправят в детдом. В Америке иначе. Здесь с семьей будут работать до последнего. Есть доверие между всеми сторонами. Нет формализма и мясорубки.
– А ваши дети в России сталкивались с травлей?
– Да, они были на стороне агрессоров. Предыстория такая. К дочкам в школу пришла девочка-мусульманка из очень религиозной семьи. Она ходила в хиджабе. Я лучшего претендента на звание «чурка» или «не такая как все» даже представить не могу. Тем не менее она влилась в коллектив и спокойно училась.
А через пару лет, в шестом или седьмом классе, пришла девочка армянка, причем абсолютно европейская. По большому счету, девочка и ни при чем. Но она была отличницей по русскому языку. Да и вообще по всем предметам она была круглой отличницей. Однажды учительница кому-то делала замечание и сказала: «Вот приехала девочка, у нее русский язык даже не родной, а она его знает лучше, чем вы все». Это все, бомба. Девочку, что называется, взяли на карандаш. Мои дети приходили и рассказывали, что она выходит к доске, и учительница прямо ей подмахивает. Даже если она запинается, учительница ее вытягивает. А остальные выходят – их учительница валит. То есть дети отмечали очень предвзятое отношение. Разумеется, дети назвали ее «чуркой». Ее перестали принимать, отовсюду вышвыривали, бойкотировали, писали про нее всякое в подъезде. Причем в основном девочки. До физического насилия не доходило, никто о нее окурки не тушил, но травили психологически.
– А вы что-то своим детям говорили по этому поводу?
– Нет. Я была на их стороне и тоже считала, что это несправедливо. Я, конечно, не призывала девочку травить. Но я прекрасно понимала, почему они это делали.
– А после переезда, в Америке ваши дети сталкивались с буллингом в школе?
– Нет. И они постоянно говорили, с первого дня, что им очень нравятся учителя. У них всегда можно переспросить, пересдать. Любой учитель идет навстречу. Все можно исправить, улучшить, было бы только желание у ребенка. Родители здесь вообще не включаются. Здесь главное, чем родитель может помочь, – это никак не вмешиваться в процесс обучения. Любые сложности с учебой дети решали сами.