Светлана Ларионова
Такова Жизнь
– Я как услышал акцент, сразу понял: русская. Я акцент сразу слышу! Вот, думаю, еще одна стерва, – пока муж работает, она тут же в бар!
Седой мужчина в очках, сидящий за ближайшим столиком, развернулся к нему:
– Говорю тебе, Крис – уймись! Сказали же тебе, что она палеонтолог, с экспедицией сюда приехала, вот группа сидит. Что ты к ней привязался?
– Палеонтолог – хрентолог! Не сегодня, так завтра охмурит нашего брата, и дело с концом! Сам знаешь, сколько их в Калифорнии! И китаёзов, и филиппинцев… Дочь моя единственная знаешь что учудила? Аргентинскую обезьянку в дом привела! Вот, полюбуйся! – Крис, вызывающе ухмыляясь, указал на бледного, сжимающего кулаки Даниэля. Седой в очках и еще двое мужчин, подозревая надвигающуюся драку, поспешно встали из-за стола. Даниэль долго смотрел на Криса, словно о чём-то размышляя. Так ничего и не сказав, он пожал плечами и, развернувшись, пошёл прочь.
Майли услышала тонкие всхлипывания, доносящие из кабины её родителей. Мать снова плачет, – поняла она, накрывая голову подушкой. Это становилось невыносимым. Отец как отправился сразу после полудня в «Весенний ослик», так там и остался. Всё сегодня какие-то взвинченные, странные: вот даже Даниэль явился взбудораженный, словно успел с кем-то поругаться. И чего мать плачет каждый день? Уж поговорила бы с отцом, поспорила бы с ним, в конце концов. Всё лучше, чем по ночам в подушку ныть да в депрессию впадать. Никто отцу никогда слова поперек не сказал, вот он и бродит по ночам со своими дружками, совсем совесть потерял…
Майли снова прислушалась: всхлипывания перешли в отчаянные рыдания. «Что-то случилось!» – испугалась Майли и бросилась в кабину к матери. Синтия сидела на кровати, прижав подушку к животу, и безутешно плакала: слезы ручьем текли по её враз постаревшему лицу, оставляя тонкие бороздки в толстом слое тонального крема. Она молча показала Майли на стопку фотографий, лежащих у неё в ногах. Майли протянула к ним руку и тут же её отдернула: на самом верхнем снимке её родной отец, похабно ухмыляясь, прижимал грубо раскрашенную девицу к перилам гостиницы: юбка девицы вздернута, его рука гладит её бронзовую ляжку… Синтия вдруг, словно выйдя из ступора, перестала рыдать. «Не надо, не смотри, – резко сказала она, вставая с кровати и убирая снимки. – Тебе это ни к чему…»
В голове у Майли гудело, как в пробке машин в час пик. Она вышла на палубу и стала массировать виски, желая, чтобы всё это оказалось чей-то злой шуткой. В горле стоял горький комок. «Мой отец просто не способен на такое, – твердила она себе, отказываясь верить снимкам. Снова и снова перед глазами всплывала чужая, словно приклеенная к родному лицу, улыбка её отца с фотографии… – Что же мне делать? Что же теперь будет?»
Полная луна шаром повисла в черном небе, прочерчивая желтую дорожку на спокойной воде залива. На плечи Майли легли крупные теплые ладони и стали нежно их массировать. Даниэль, – поняла она. Она с облегчением почувствовала, что боль её стала понемногу отпускать. На глаза навернулись слезы. Она развернулась к Даниэлю и прижалась к нему всем телом. Он не задавал никаких вопросов, просто обнимал её своими крепкими руками, и Майли тихо плакала у него на груди.
– Спасибо, – наконец прошептала она, благодарная за его молчаливую поддержку, – мне лучше… Наверное, я должна тебе сказать, хотя мне ужасно не хочется этого делать… Кто-то подкинул матери компрометирующие отца фотографии. Ну, там на них отец – с другой женщиной… Мать – в истерике, а я просто не знаю, что сейчас делать…
Даниэль ласково поцеловал Майли в напряженный лоб и мягко погладил по волосам, шепча: «Это всё пустяки, всё пройдет, поверь…» Майли вздохнула и с удивлением призналась самой себе:
– Такое ощущение, что мой счастливый мир рухнул. Бах-тарарах, и как будто его и не было, и детство совсем закончилось. Претворяться, что ничего не произошло, я не смогу.
На её глаза снова навернулись слёзы: сердце её разрывалась от жалости по ушедшему миру и семейному покою:
– Не могу себе представить свою жизнь без моего отца! Как он мог?! Как же это случилось? Я уж и не знаю, что мать решит… Неужели развод? Бедная моя мама…
Даниэль осыпал любимое лицо поцелуями и все крепче обнимал Майли, страдая вместе с ней. Как бы хотел сейчас он взять её боль себе! Неожиданно Майли перестала плакать и, сжав руками перила, сказала:
– Это, наверное, кто-то из его старых друзей подсунул снимки. Вот уже обзавидовался, подлец такой! Убила бы на месте!
В лунном свете было видно, как побелели костяшки её пальцев, сжимающие перила. Даниэль напрягся и через силу выдавил, стараясь говорить как можно естественее:
– Поверь, это к лучшему. По крайней мере, ложь открыта. Хоть и тяжело вначале, но со временем будет легче, поверь…
Майли застыла на месте, словно прислушиваясь к себе. Развернувшись, она уставилась на Даниэля невидящим взглядом и вдруг отшатнулась, подняв руку к лицу:
– Так это сделал ты?! Боже мой, какая низость… Как ты мог? Как ты мог?! – она кричала всё сильнее и сильнее и, так и не дождавшись ответа, побежала вниз, в каюту.
Даниэль в раздумье смотрел на контуры домов Сан-Хуанико, подсвеченные беловатым светом луны. В некоторых домах горел свет. Подскакивая на бугристой грунтовой дороге, вдоль обрыва медленно ехала машина; пляшущий свет фар то и дело выхватывал из мрака собранный из деревянных сердцевин кактусов длинный забор… Он знал, что в каюте идет оживленный спор: возможно, именно сейчас решалась и его участь. Он чувствовал себя незваным гостем на чужом пиру, человеком, зависящим от милости сильных мира сего… Он устал от этой битвы. Он слишком сильно любил Майли и заставлял себя скрывать свои истинные чувства к Крису. Мистер Болдвин был олицетворением всего того, что Крис терпеть не мог в американской культуре, но, следуя наставлением матери, он молчал и улыбался, пытаясь вписаться в комформисткое и лицемерное общество своей новой родины. Он сам вогнал себя в это дурацкое положение, – и поделом! Даниэль безумно сожалел о том, что отправился в этом семейный круиз и, собственно, скуки ради, разрушил семью, потеряв при этом Майли. Вряд ли она его когда-нибудь его простит. Сейчас же он бесконечно долго всматривался в пятна на круглой желтой луне, ожидая свой участи…
– Что ж, молодой человек…
Даниэль от неожиданности вздрогнул. Голос Синтии звучал отрывисто, в нём появились металлические нотки, которые Даниэль раньше никогда не слышал. Её лицо казалось постаревшим и угловатым; казалось, мягкая женственность её покинула навсегда. Она повторила:
– Что ж, молодой человек, прошу… – она указала на надувную шлюпку, мягко покачивающуюся на воде. Майли, глядя ему прямо в глаза, опустила в неё два рюкзака: все те вещи, которые Даниэль привёз с собой из Лос-Анжелеса.
– Прошу, – снова повторила Синтия. На этот раз в её голосе прозвучала угроза. «Что же они теперь, на берег меня высадят?» – с удивлением подумал Даниэль и повиновался. Забравшись в шлюпку, он снизу вверх смотрел на Майли.
– Прошу тебя… – одними губами прошептал он. В глазах Майли застыли злые слёзы. Отвязав шлюпочные швартовы, она бросила их Даниэлю и отвернулась. Течение немедленно понесло шлюпку дальше от берега, но Даниэль даже не тронул вёсла: ему было всё равно. Медленно и почти беззвучно заскользила вверх якорная цепь. «Они уходят, уходят в океан! – пронеслось в его голове. – Они оставляют здесь меня и Криса!» Не мигая, он смотрел, как под ночным бризом заскользила по воде белоснежная красавица «Баунти». В лунном свете еще долго оставались различимы две высокие женские фигуры, неотрывно смотревшие в сторону берега, навсегда прощаясь с Сан-Хуанико.
Песчаные доллары
Синий микроавтобус немецкого производства легко подпрыгивал на ухабинах, не спеша взбираясь вверх по грунтовой дороге. Мы, экскурсионная группа из четырнадцати человек, с интересом всматривались в островерхие контуры гор, кажущиеся синими в полуденной дымке.
«Справа и внизу – Внутренняя гряда Крымских гор», – пояснила в микрофон улыбчивая женщина-экскурсовод, – «Всего в Крыму три гряды: Главная, Внутренняя и Внешняя. Главную гряду вы хорошо знаете – вытянутая с запада на восток вдоль Черного моря, именно она защищает южный берег от холодных северных ветров, создавая уникальный южнобережный климат. Параллельно ей располагаются Внутренняя и Внешняя гряды. Гора Чатыр-Даг, по которой мы движемся, является частью Главной гряды. Но это – уникальный горный массив, расположенный перпендикулярно основному направлению Крымских гор. Чатыр Даг как бы рассекает горные гряды под углом девяносто градусов. Именно поэтому мы сейчас можем полюбоваться уникальным ландшафтом Крымского полуострова…» Помолчав и улыбнувшись, она добавила: «Местные жители называют Внутреннюю гряду страной Голубых долин…»
Уже две недели я был на отдыхе в Крыму, трепетно вбирая в себя трогательную красоту этого северного полуострова. Впрочем, слово «северный» мало подходит к описанию здешних мест. Несмотря на то, что Крым располагается на широте сорок четыре градуса, климат здесь очень мягкий, близкий к средиземноморскому. Привычный к холодным ветрам и туманам Сан-Франциско, я до одури наслаждался теплой черноморской водой и безоблачным небом, с удивлением прикидывая, что Сан-Франциско находится намного южнее, на тридцать восьмой широте… Прощаясь с коллегами из Москвы, я то и дело слышал ободряющее: «Всё-таки решил на юга податься? Молодец, Санёк!», и подавлял желание спросить: почему «на юга», во множественном числе? Почему не «на юг»? Но не стал. И я сам за пять лет в России привык коверкать русскую речь, находя в этом странное удовольствие, – словно я становился «своим среди чужих». Это было нетрудно: даже если я и не понимал поначалу все тонкости коллоквиальной беседы, то, читая современную русскую прозу, стал быстро схватывать разговорные обороты и нецензурные выражения.
«Вам повезло», – говорила учительница русского языка Тамара Афанасьевна, консультируя меня по телефону. – «Ведь брань и площадные выражения стали печатать только после перестройки. До этого официальная литература была стерильной, кастрированной, оторванной от народной массы…» Сама она увлекалась современной англоязычной литературой и читала американские книги в подлиннике. Она часто спрашивала меня о значении того или иного сильного выражения, подчас вгоняя меня в краску. Впрочем, по телефону это было не заметно. Передвигалась Тамара Афанасьевна на костылях, после неудачной попытки принять активное участие в демонстрации у Белого дома в Москве. Хрупкая, с длинными седыми волосами, собранными в узел на затылке, она всё же сохранила необыкновенное чувство юмора и моложавую задорную улыбку на худощавом лице.
В Москве я очутился почти случайно. Наверное, именно тогда надо было переплестись многим событиям моей нескладной жизни: я снова поругался и навсегда расстался со своей давней подругой, а на работе возникла ядовитая атмосфера козен и сплетен, последовавшая сразу же за предупреждением начальства о грядущих плановых увольнениях. Летние туманы Сан-Франциско вогнали меня в жестокую депрессию. Вдобавок ко всему, во время утренней прогулке на велосипеде я, бездумно крутя педали, не заметил натянутой веревки с желтыми флажками, ограждающей вырытую рабочими подземных коммуникаций яму, и благополучно в неё сверзился. Больничный счёт окончательно подорвал мою веру в американскую мечту.
«Один к одному, прямо чёрная полоса какая-то, – думал я, двигая руками колёса инвалидной коляске: моя нога, загипсованная выше колена, покоилась на выдвинутой параллельно полу подножке. – Поеду в Россию, – хуже всё равно быть не может…» В Россию меня никогда особо не тянуло, но знание русского языка, который я учил в институте ради повышенных баллов, разрешило мой выбор. К тому же новости, передаваемые из Москвы, создавали из далёкой заснеженной столицы некое подобие библейских Содома и Гоморры, скрещенными с режимом Пиночета. Экзотическая, хоть и опасная, страна, в которой постоянно что-то происходило, в тогдашнем моём состоянии выглядела, несомненно, привлекательнее скучных туманов Сан-Франциско. Получив место в НИИ и обещание среднестатистической российской месячной зарплаты, я купил билет до Шереметьево.
Прошло пять лет. Все, что в Москве поначалу раздражало или просто смешило, оказалось несущественной мелочью. Я, что называется, прикипел. Как ни пытался я доказать важность своей персоны для развития химической промышленности Российской Федерации, визу мне продлевать отказывались. Пора было возвращаться домой. На прощание я решил провести свой последний месяц в Крыму, – как мне объяснили, популярно курорте россиян еще с советских времен. Даже после распада Союза, сюда продолжали приезжать на отдых туристы из всех бывших республик. И вот уже две недели я проводил в неге и ничегонеделанье, пробуя местные вина, фрукты и сыры, до изнеможения наслаждаясь «бархатным сезоном».
От Москвы Крым отличался так же, как Нью-Йорк от какой-нибудь деревни в Миннесоте. Меня словно по мановению волшебной палочки перенесло назад, к началу двадцатого столетия. В маленьких приморских городках машин почти совсем не было. Электричество отключалось в пять часов дня, а холодная вода подавалась только по утрам и вечерам; горячей воды не было и в помине. По узким мощеным улочкам ветер перекатывал белую пыль; полногрудые женщины с лицами, похожими на печеные яблоки, продавали на рынке мясо и овощи, а черноволосые гречанки проходили нарочито близко, обдавая сладким запахом душистых масел. Наверное, я слишком много времени провел в мегаполисах с их бешеным ритмом жизни: ленивые будни сонных приморских городков взяли меня в плен. «Как же так? – думал я, бродя по развалинам старых византийских крепостей. – Почему же я только сейчас приехал сюда, в Крым, – на землю, где время остановилась, а душа находит пьянящее успокоение? Именно сейчас, когда мне надо навсегда покинуть Россию, я нашел свой уголок рая…»
