Светлана Геннадьевна Леонтьева
Полынь-ягода
Также и на фронте было первое время.
Да и не погиб бы Иван, но ранен был сильно.
И в яме с мертвыми провалялся долго, пока советские войска не подошли к Демидово. И такого Иван нагляделся с этой фашнёй! Как младенцев топтали, как за ножки брали и головой, что щенёнка об дерево, чтобы мозги вывались. А какие мозги у дитя? Розовые. Вот в чём отличие, суки фашистские, дряни, оправдывающие, ровняющие фашню с ГУЛАГом, призывающие к проще-ни-ю-ю. Вас бы так башкой о ствол дерева.
Дуры глиняные.
Курвы вонючие.
Иван бы и рад помочь детям, да руки все перебиты у него были, он сознание терял время от времени, как выбраться из-под груды мертвецов? Словно из-под камней, из-под бетона, когда ослаб и сам полумёртвый.
Его и спасли эти мертвецы Ивана. Бабка с вспоротым брюхом, старик с выдранной глоткой, женщина, ещё молодая, видимо фашня её сначала снасильничала, а ребёнка из живота вырезала и ещё живого в костёр бросила.
Нюрнберг, это ещё слабо. А что немцы на суде плакали, так это ложь костяная. Это кровь младенцев из них убитых вытекала, став прозрачной и чистой как ручей.
И не стыдно вам про плач фашни писать, как ваши пальцы не повыдирались? Кости не поломались, и комп не сгорел? И ногти, что же не повылазили? И глаза на месте остались. О, тогда глядите моими глазами, мёртвыми моими созвездиями, сухими моими зрачками.
И те, кто опубликовал ваши романы, тоже живы? И типографии у них не рухнули. И плиты бетонные стен не полопались? Трясись земля, жми их тела к себе жарче, ещё жарче.
Вот тебе и святая ненависть.
Вот она в сердце Агаты.
И ещё спросить бы: много ли за заказной романчик дали? Так и вспоминаются Дрожжина-Цывин, да их все махинации с мастерскими. Эх, приидет время…пульс забился сильнее, яростнее, вспомнились Агате бои в интернете за честь и достоинство Юлии Владимировны. Ну, настоящая Дон Кихотиха…и мельницы ветряные вот они – в этом странном приборе, в этом изобретении Агаты. И вихревые потоки. И мысли порхающие, как малиновые цветики.
Куш! Куш!
Ещё один сделаю, решила Агата, тем более проволока осталась.
А характер у неё, как из редкого материала скроен, из нано-частиц, их алмазной крошки, из кевлара, аэрографиата, кремния…упорства, хоть делись им! По крупице дари, на ломти кроши и нищим раздавай.
– Агата, я больше не буду просить тебя об изготовлении Куша! – написал сообщение Матвей, когда понял, что женщина внесла его номер в чёрный список. – Разблокируй меня…
Но не тут-то было. Агата перестала отвечать на сообщения и звонки. Последнее, что она сказала Матвею:
– Я не хочу, чтобы мой талант изобретателя был поставлен на поток. На конвейер. Не могу слушать про всякие поощрения, премии, награды.
– А про что ты хочешь слушать? Это же естественный процесс. Тебе нужно просто спасибо? Благодарность? – усмехнулся Матвей.
– А что может быть лучше благодарности излечившегося человека? Даже собака хвостом виляет в знак одобрения. Кот мордочкой трётся пушистой.
– Хорошо я тоже повиляю и потрусь! – продолжил Матвей. – Я тебе предлагаю конкретно: разбогатеть!
– Да ты что? – Агата поджала губы. Ей было неприятно, что человек, с которым она была знакома всего пару недель, лезет в её дела. Она знала, что Матвей Матвеевич имеет диплом врача. Знает всё про связки, суставы, клетки и эритроциты. И даже сам пытался узаконить своё небольшое открытие про жировые отложения. Их пользу и вред. Но в первую очередь пользу. И он думал, что Агата просто интуитивно нащупала связь электрических импульсов с импульсами пульса.
– Тебе не обидно, что изобретение пропадёт, а люди не излечатся? И помрут раньше времени? – Матвей был настойчивым.
– Ты знаешь, найдётся тысяча причин, чтобы помереть, а уж во время или нет, не нам решать!
Матвей знал, что когда Агата нервничает, она немного заикается. И последняя фраза прозвучала – «н-н-не н-н-ам ре-е-ешать…», как козлик промекал.
– Разбогатеешь на чём-нибудь ином! – стараясь завершить разговор, произнесла Агата. – Тем более ты не женат и вам вдвоём с мамой немного надо. И при твоей зарплате и маминой пенсии – так вообще слишком. Могли бы кое-что бедным раздать!
– Не сердись!
– Уже рассердилась!
И Агата с этого момента прекратила всякую связь с Матвеем.
Какой смысл дружить с человеком, который не твоего поля ягода. И вообще не ягода, а гриб засохший?
– А вы разве договаривались о дружбе? – ответила Галя Агате, когда та позвонила ей и рассказала о нахальной выходке Матвея.
– Есть вещи сами собой разумеющиеся…мне вообще не это надо было! И ничем торговать я не хочу! Я мечтала просто помогать людям…
– Не расстраивайся. А Матвею скажи, чтобы отстал. И забыл дорогу в твою сторону. Тебе сейчас просто нужен жених. А не сотрудник! – выпалила Галя.
– Какой ещё жених?
– Во фраке и с бабочкой под марш Мендельсона!
– Да мне сейчас бы хоть кто-то ламбаду бы предложил. После поездки в Верблюжью гору и встречи с Росинской ни о чём не могу думать, только о своём деде…
Ночью Агате приснился сон. Про Донжа. Видимо, любовь не прошла. И его отношение к Агате, то есть отсутствие любви к ней тяжкими веригами, кандалами, арестантской робой были для Агаты. Как будто некий терновый венец, впивающийся колючками в чело. Словно цепочки наручников. Словно свая вбитая сквозь тело. И чрево Агаты напоминало гербарий мёртвых бабочек. Лед. Внутри Агаты был лёд. А тут ещё Донж ворвавшийся в её сны. Такой нежный. Пристрастный. И его тело рядом. И возле. И сверху. И ощущения все те же – сладостные. Никто не смог бы заменить Агате Донжа. И она это твёрдо знала. И лишь ночные сладострастные объятья, ласки, поцелуи, поглаживание груди и лона – всё это заменяло реальность. Утром Агата долго не могла прийти в себя, её сжигала ревность, понимание того, что Донж с другой…
Мой бывший сейчас с другой женщиной спит. Ест. Пьёт.
Но придёт мой час. Когда-то. Через год-другой. И Донж поймёт, что любит её – Агату. Должна любовь появиться. И Агата знала, что Куш способен и на это. Ибо любовь это химическая реакция.
Лишь поэтому Агата взялась за изобретения своего пульсирующего устройства.
Она прочла, что «высокий уровень норадреналина в мозге стимулирует выброс дофамина, который называют «гормоном счастья», потому что он отвечает за чувство эйфории и радости. Дофамин напрямую связан с системой вознаграждений, отвечающей за развитие зависимости. Именно он определяет зависимость не только от наркотиков, но также от телевидения, секса, еды или человека, которого мы любим. Именно дофамин подталкивает нас к поиску ситуаций и мест, которые вызывают чувство удовлетворения. Увеличение количества дофамина при влюбленности тесно связано с дефицитом серотонина. В свою очередь, недостаток этого нейротрансмиттера приводит к тому, что человек
ощущает полный беспорядок в своей голове…
Агата помнит то своё замешательство, хаотичные действия, проблемы со сном. Она раскрыла тайну, что наиглавнейшую роль в этих химических процессах играют отдельные клетки, как говорят – феромоны. Куш умел распознавать их количество.
А окситоцин влияет на долговечность отношений, заставляет женщину защищать своих детей и проявлять нежность к своему партнеру. В свою очередь, под влиянием вазопрессина между партнерами устанавливается прочная связь, мужчина становится заботливым по отношению к будущему потомству и агрессивным по отношению к другим самцам. Вот окситоцинов-то Донжу не хватило, вазопрессин оказался не на высоте. И Агата теперь работала над тем, как вспрыснуть Донжу недостаток нужных окситоцинов. Именно направленных в строну Агаты.
Она набрала знакомый номер Донжа. Сердце заколотилось…
«Когда об одном я мечтаю, что вдруг да случится дорога,
что свет звезд скрестится, что переплетётся наш путь.
Что вместе окажемся. Вдруг, да какой-то автобус,
какой-то трамвай, электричка и космос свернутся в петлю.
Мы вместе, прижатые, словно бы ленточный Мёбиус,
как будто сплетённые в сладкое слово – люблю!
Да, сколько угодно ты мне говори: вырви, выбрось.
До старости лет говори, хоть до молодости этих лет.
Но есть ещё связанность, скрученность, пламенность, близость,
хотя справедливости нет…»
И тут же прервала звонок. Циферблат Куша зашкаливал.
Агата вбила девять цифр в память прибора. С этого момента Донж перестал сниться. И Агата смогла успокоиться.
Матвею женщина строго сказала: нет, и не надейся!
– Ну, как знаешь…если что, то я на связи! – ответил Матвей, понимая, что с «этими изобретателями» лучше дела не иметь. Все они прибабахнутые.
И Матвей перестал звонить Агате. Да и надобность в этом пропала. У Матвея появились новые возможности для практики. Горизонты раздвинулись сами по себе.
И Агата занялась своим делом. Дальнейшим поиском могилы убитого в войну дедушки Ивана. Словно кожей она ощущала, как это было страшно. Ночь. Мороз. Дед в промокшем от крови бушлате. Осколки по всему телу. То озноб, то жар. Не пошевелиться никак. Ни выпростаться, ни выползти…трясло всё тело, каждую косточку. Хотелось, чтобы не болело так жутко. Чуть-чуть поменьше. Хотелось пить, и дед слизывал с мёртвых лиц снег, чтобы как-то утолить жажду…
Сначала Агата списалась с администрацией посёлка. Потому что ехать в никуда не хотелось. Бонифаций предложил: ехать Агате на машине самостоятельно. Но не сейчас – зимой, по льду, холоду. А весной, когда появятся первые одуванчики.
Поэтому зиму Агате, надо было как-то пережить, накопить сил и хорошенько подготовиться. Она много гуляла, ходила по улицам, раздумывала.
В парке. В сквере. В детском городке, где качели, карусели. Где пахло детством. И е любимым Донкихотством, романтизмом.
Тем более, что колесо обозрения издалека походило на мельницу.
Неожиданно Агата услышала, что е окрикнули. Сначала она не поверила: это был его голос. Бархатистые нотки.
– Донж? – Агата замерла.
– Красивая какая! Приоделась? У тебя кто-то появился? – Донж подошёл ближе. Модное пальто. Шляпа.
– А ты всё такой же…
Голос у Агаты дрожал. Она поняла: что любовь никуда не делась, она также горяча. Страстна. Неумолима. И всё также больно.
Полынь-ягода…
– Ты чего тут? – спросил Донж, приобняв Агату за талию.
– А где же мне ещё быть? Как не здесь? Ты же сам мне всегда говорил, что я неизлечимая Донкихотствующая дама. Чистый романтик. Что у меня нет твёрдой опоры. – Агата решила не отстраняться. Пусть – обнимашки, так обнимашки.
Затем последовали такси, квартира, где проживал Донж. Стук в стену. Мама возмущалась. Она не любила Агату. Она не могла простить сыну то, что он выбрал «не ту»…маме было почти восемьдесят лет.
Он целовал Агату: всё вперемежку. Лицо, руки, живот, грудь, попадая в горячее, в сладкое, во влажное. Если бы Донжу надо было переночевать, лёжа на Агате, она была бы не против, да хоть зимуй на мне. В их единении было что-то от Евридики, Антея, Самсоны. И тело, разметавшееся на постели – это всегда на грани жизни и маленькой смерти от разлуки. И это всегда прощение, его – Донжа, вечно гуляющего по чужим кроватям. Так было и на сей раз.
– Когда-нибудь я выйду замуж…
– Я не женюсь…
– Тогда и я не выйду…
Но надежда на то, что она станет женой Донжа, всё-таки теплилась слабеньким огоньком в душе Агаты. И ничем эту надежду невозможно было заглушить, как костёр без воды. Надо было ждать дождь. Ливень. Иначе весь лес спалится, вся роща, луга и деревни…Зови пожарных.
Агата заснула крепко прижавшись к Донжу. Так, чтобы не осталось ни одного миллиметра зазора между их телами. Пышная грудь Агаты разметалась. Донж был большим и тёплым. И в его ладони могло уместиться всё лицо Агаты: щёки, лоб, нос, чуть приоткрытый рот. И влажное дыхание. Тёплое, как у овечки. Во сне Агата и Донж несколько раз, снова и снова раскидывались телами, вжимались в друг в друга. Общаясь на языке неугомонных тел.
Вот бы вцепиться в него руками, ногами, обвить бы его и не отпускать никуда. Никогда. И умереть в один день.
…Дед Иван ещё за неделю до ранения был в бою. Деревня какая-то неказистая, он даже название не запомнил. То ли Теша, то ли Тёща. Немцы отчаянно сопротивлялись. Жгли дома, сараи. Пахло гарью, дымом, горелым мясом. И вдруг в крайней избе он увидел мальчика, тот сидел на корточках за камнем. Поле, рощу, белую зимнюю дорогу Иван не запомнил, а только круглый камень на окраине и мальчика, неподвижно сидящего. Наверно, мёртвый? Потому что мальчик сидел, скрючившись, неподвижный. И вдруг Иван заметил, что фриц целится в ребёнка, именно специально хочет выстрелить, гад. Что ему ребёнок-то сделал? Лучше бы свою шкуру спасал! Иван прижался к стене избы, единственно целой, зажмурился и от живота от всей души полоснул в сторону фрица. Тот повалился на бок, морда наглая, но, видимо, успел-таки выстрелить. Но попал не в мальчика, а в молоденького солдата, выскочившего из укрытия. Иван ринулся к мальчику, взял его на руки, прижал и кинулся в силосную яму за огородом потому, что раздался выстрел. Этой фашне отчего-то мешал ребёнок, и они хотели непременно его уничтожить.
– А хрен вам!
Мальчик был жив, не ранен, не покалечен, просто напуган сильно. Иван прижимал его сильнее и сильнее, как словно Витеньку своего. И слёзы покатились сами из глаз. Рядом лежал убитый солдатик. Иван посадил ребёнка возле дровяника и стащил с себя разорванные ботинки. Затем по-деловому разул убитого, на нём были тёплые валенки, совсем новые, овечьи. Это было необходимо, чтобы жить, потому что ноги мёрзли каждый раз, как ватные. Мальчик упорно смотрел как Иван обувался, поглаживал голенища
– Ни чё, ни чё, нам ещё с этим вот товарищем в бой идти.
– Так он же мёртвый! – в ужасе прошептал мальчик. – Как вы с ним пойдёте?
– Как, как с криком ура! У него валенки-самоходки!
– Волшебные? – спросил мальчик.
– Тёплые!
– Тебя как зовут?
– Коля…
После боя бойцы сели у костра греться. Стали топить снег, кто-то достал тушёнку, бросил в котелок. Коля ел жадно, шмыгая носом.
– Куда мальца-то девать?
– Куда, куда, дадим винтовку и до Берлина! – пошутил веселый веснушчатый сержантик. – Да, Николай?
У мальчика были огромные синие глаза. Иван запомнил этот пронзительный недетский взгляд. И тощие руки. Белые, как кишочки.
Ночью Коля спал рядом с Иваном. Но в детдом мальчика не успели отправить. Его убили фрицы. И свалили в яму. Ту самую могилу, где два дня лежал израненный Иван.
Они оба долго летали по небу. Как ангелы. Ангел Коля. Ангел Ваня. У ангелов нет возраста. Они уравнены. У них даже нет тела. Они воздушны.
Они слышат слухом убитых. Видят глазами сожженных.
Агата неожиданно для себя начала писать письма.
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
…А до меня – глухослепой – мой дед вдруг взял и докричался!
Из той могилы под землёй, из-под плиты, асфальта массы.
Из-под травы, кустов, шмелей, что вьются скопом все, в прозрачных
предлетних платьях. Из корней,
его пронзивших тополей.
А крик был сумрачным, горячим! Он дымом пах тугим, табачным.
Надолго, больно и про нас. Пока мы помним запах, цвет,
пока мы помним вкус, слух, зренье.
Так просто этот весь запас забыть на век, на год, на час,
забыть однажды за мгновенье.
Кто перенёс болезнь – гас свет – тот знает на вопрос ответ!
Дед докричался до меня, дозвался, довопил, доплакал,
пронзённый кольцами огня, пронзённый изнутри, с изнанки,
раздавленный фашистским танком,
а позвоночник – всклень, плашмя…
Кого прощать, либерошня? Фашист – он есть фашист, фашня!
Мой дед не даст простить, убитый! Дерев корнями перевитый!
Как детям это донести бы, рождённым в девяностый год?
Ломающим всклень монолиты, основы заповедей, плиты.
Кричи, дед, плачь им в сердце, в лоб,
в штрих-код, в сознание, пин-код.
Путь это будет, Авве Отче: молитва, вгрызшаяся в свод!
ПИСЬМО ВТОРОЕ
И ты хочешь надсмотрщицу в Освенциме оправдать? И ты хочешь простить её? Ты придумываешь балетный трюк, Стокгольмский синдром? Ты не смеешь делать этого!
Кто ты? Моя бывшая подруга:
Как со связкой гранат нам бы вместе, обнявшись.
Две сестры,
две подруги.
Не знаю, как стало,
но поделены мы на своих и не наших…
Я так сильно устала.
Нам бы хлеб преломить с луком, розовым салом.
Я – последней рубахой к тобой, с одеялом,
всё, что хочешь, бери,
всё, чтоб в жизни сгодилось!
…Но на поле мы боя, как будто с тротилом.
Ах, ты Брут мой, ты тонким стилетом мне в спину.
Мне бы в ноги упасть, о, прости мне, прости мне.
Но не так, по-другому, всё хуже и гаже:
в соцсетях, в интернете, в твоих чёрных списках!
Отмотать бы обратно на семь лет иль даже
лет на шесть. На двоих у нас только ириска,
бутерброд, сыр и спирт. Мы идём по аллее.
Защитить как тебя от меня? Так жалею…
А теперь кто мы? Кто? Кактус, зерна пырея?
Я над раной твоей руки, словно бы грею.
А тепло ль тебе, девица-красная, ясная?
Как с убитой снимаю я валенки: вязаны,
биты катаны, шерстью овечьей прошиты.
Мы не дальние, близкие самые. Язвами
расползаются швы. Ты не плачь, ты – убитая!
Эти тонкие плечи, сорочии рёбрышки,
эти губы дрожащие в полуулыбочке.
…Но последним ты выстрелом целиться пробуешь
и зажаты в горсти – не цветы, а булыжники.
Иногда Агате казалось, что ангел-Коля и ангел-дед Иван плывут над ней, шелестя крыльями, дыша в затылок. Они так и остались вместе. Большая мозолистая рука деда и хрупкая, белая рука Коли.
И Агата купила два букета, подходя к мемориалу.
Мемориалу в центре города.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Если бы ты знал, дедуля, что я пережила! Меня предала моя подруга Галя. У неё фамилия Фломастер. Да-да. Галя Фломастер. Она мнит себя мастером. Мастер-фломастер.
Это было страшно. Я увидела сначала Донжа. Его спину. Его родную кепку. Затылок. Лопатки под курткой. Рядом – Галя. Они стояли вместе на площади. На моей любимой. Где когда-то гуляли мы. Я начала импульсивно искать пульс на запястье. Мне необходимо было остановить его бег. Его прыжки.
Его кровоточащие под кожей завихрения. Сумасшедшие. Дикие африканские пляски.
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Позвонила некая Марина Андреева. Сказала, что она жена Матвея. Готова купить мой Куш. За любые деньги. Я отказалась.
Тогда позвонил Матвей Матвеевич, извинился за звонок жены. И тоже попросил об одолжении. Их семейству срочно понадобилось лечение. Диалог был следующим:
– Я повторяю, что Куш я больше изготавливать не стану. И продавать не залицензированный прибор не буду. Это чревато. Тем более я уже столкнулась с этой «Розой-7». Неприятная компания. И что за мода такая набрасываться группой на человека? Напоминает разборки девяностых.
– Агата, я извинился. Мы готовы отдать вам любую сумму.
Матвей повторял и повторял одну и ту же фразу.
– С чего вдруг такая спешность? Буквально несколько месяцев тому назад ваша жена обзывала меня – старухой. Лживой тварью. И, о, вас ли я слышу – «извините, прошу. Откуда такой лексикон вдруг? – съязвила Агата.
– Дедушка, который лечился вашим Кушем, полностью поправился…
– Откуда такие сведения? Вы навещали его?
– Я звонил ему, – уточнил Матвей. – А ведь у него третья стадия была. Неизлечимая.
– Тогда какие ко мне вопросы? Человек купил Куш. Поверил. Исцелился. Деньги, которые были мне выплачены, я потратила. Презентация мне была нужна для самоутверждения. Самоуважения, что ли. Ибо много было поставлено на кон: мои средства, моё время, мои мысли, расчёты, планы, чертежи. Я долгое время провела за чтением и изучением анатомии человека. Ещё что-то мастерить не собираюсь. А вот обматерить вас и вашу компашку очень бы желалось!
Агата хотела прервать разговор. Связываться с Андреевыми ей не хотелось. После неудачной попытки блогерства, Агате хотелось просто забыть этих людей и «Розу-7», как страшный сон.
– Понимаете, что Куш работает!
– Спасение одного человека – это не спасение всего человечества! Отвяжитесь от меня! Если хотите, то более грубо отвечу: пошли на фиг!
– Ладно, – миролюбиво ответил Матвей, – не хотите зарабатывать, дело ваше, но вы же говорили о своей высокой миссии, о благом деле!
– Ошибалась! – соврала Агата.
Если уж заниматься высокой миссией, то не с аферистами и прощелыгами!
Подумала Агата. В душе она сожалела, что вообще знакома с этими людьми. И ещё больше пожалела, что ей не с кем посоветоваться. Галя Фломастер ей более не подруга. И Донж не жених. Только вот эти родные лопатки, ключицы, кепка, шея, спина – всё напоминало о такой боли, что даже любое движение причиняло страдания. Особенно под вечер. Или когда смотрела кино, где влюблённые целуются. Боль становилась огромной. Она выходила за пределы тела. И тогда Агата включала Куш.
Но позвонить кому-то и поговорить Агате было необходимо. Она набрала номер Юлии Росинской.
– Алло! – ответ был бойким и четким. И одновременно мягким. – Поти, я рада тебе!
– Юлия Владимировна. Юлечка, ты где сейчас, в Тюмени? – имя Юлечка прозвучало, как Елочка.
– Нет. Я вернулась в Саров. Тётя уже старенькая. Инсульт был у неё. Вот уже девять дней прошло…
– Да…сочувствую.
Агата подумала, что рассказывать о настойчивом предложении Андреевых не имеет смысла. У Росинской свои проблемы. Но она вопреки своему решению выпалила одним махом всё, что было на душе. Прямо-таки, словно пуля вылетела. Агата говорила и говорила, чувствуя с каждым словом, что ей становится легче. Андреевы казались не такими уж страшными и противными.
– Да ладно! Они мерзкие! – возразила Росинская. – Правильно, что отказала им. Ничего не продавай и не покупай у них.
– Я так и сделала…
– Слушай, Поти, в Тюмени осталась квартира тети моей Динаиды Рангнау. Такая у неё фамилия была. Литовская. Я сама хотела тебе звонить…понимаешь, я пробовала продать. Но дом находится на окраине. На отшибе города, цену называют смехотворную. Да и квартирка маленькая. Мне она просто не нужна! Муж устроился на высокооплачиваемую работу. Я даю частные уроки музыки. Это дает возможность побольше находиться с сыном. Вадиком!
– И что? Я тут при чём? – Агата подумала, что Росинская просто прихворнула после похорон и всей шумихи с ними связанной.
– Теперь ты хозяйка этой квартиры. Я решила её переписать на тебя!
– Зачем это? Мне с Бонифацием неплохо живётся!
– Стоп! Поти! – Юлия Владимировна перешла на приказной тон. – Бонифаций скоро женится. Он уже встречается с девушкой. Ты же сама говорила, что тебе приходится уходить в магазин, когда влюблённые приходят попить чай. И ты понимаешь, что кроме чая с сахаром и варенья с конфетами, эта парочка бежит скорее совокупляться, пока ты находишься на прогулке. Это первое. Второе – Тюмень и Верблюжье – это твоя вторая родина. И третье, там ты сможешь заниматься своим любимым делом. Да и от этих Фломастеров и Андреевых подальше.
– Что же мне теперь от всех бегать? А если в Тюмени я нарвусь на подобных прощелыг? – но предложение Росинской Агате понравилось.
Она давно хотела сменить обстановку. И эта душащая боль. Эти кошмарные мысли…если бы не Куш – спаситель и успокоитель, действующий, как хорошее снотворное, то совсем невыносимо, отвратительно. Дождливо на душе…
– А знаешь, муж рассказывал, что Андреевы ездили к какому-то старику, якобы выманили у него твой Куш на время. Разобрали его, наняли специалистов. Теперь налаживают серийное производство! – Росинская произнесла информацию залпом, словно бы метнула на стол, мол, кушайте, Агата! Угощайтесь новостями досыта! И не хотите ли добавки?
– Разобрали Куш на детали? А затем собрали вновь? – Агата словно не удивилась. Она опнмиали, что такие люди способны на всё.
– Именно так. До винтика! До гаечки!
– А кто же им дал разрешение на массовый поток?
– Нашлись люди…за взятку, наверно, – предположила Росинская.
– Дураки!
– Ты думаешь?
– Конечно. Просто собрать и разобрать – это значит, сломать! Куш больше работать не станет. Хотя все лампочки будут мигать. И ток по проводам будет продвигаться с нужными амперами. Но лечебного эффекта Куш не даст…
– О…секрет изобретателя! Узнаю Агату Поти!
– Юлечка…
снова имя Росинской прозвучало, как Ёлочка.
– Никакой тайны нет. Здесь нужно внутреннее чутьё. Я собирала свой первый Куш десять лет! Я подстраивала его под свой пульс. Мой большой палец вечно сдавливал запястье. Я искала свою пульсацию везде: во время похода в магазин, прогулок по парку, в трамвае, во время ссор с мужем, во время примирений. На свидании с Донжем. После свидания. Засыпая. Просыпаясь. Я изучала малейшие колебания. Я как последний онанист, занимающийся самоудовлетворением, занималась этим на лестничной площадке, в коридоре своего института, в туалете, в столовой. На изучение амплитуд и графиков ушло полжизни!
– То есть, просто подобрать детали, сложить пазы, ввинтить провода и включить в сеть – этого мало? – Росинская обрадовалась. – Нужно ещё что-то?
