Стефани Фу
Что знают мои кости. Когда небо падает на тебя, сделай из него одеяло

Глава 4

Когда мне исполнилось тринадцать, мама взяла меня в китайский ресторан и заказала мою любимую лапшу с креветками.

– Прости, но я больше не могу, – сказала она. – Я развожусь с твоим отцом.

На этот раз ни слезы, ни мольбы не помогли бы – она приняла твердое решение.

– Ты должна серьезно подумать, с кем ты хочешь остаться.

Она привезла меня домой, собрала чемодан и уехала.

Я звонила ей каждый день – бралась за телефон, как только просыпалась, и прекращала звонить часа в три утра. Ответила она мне лишь раз – в рабочий день около полуночи.

– Со мной все в порядке. Перестань мне звонить!

Голос ее звучал на удивление спокойно. Там, где она находилась, было шумно. Я услышала музыку. Бар? Мама повесила трубку. Я позвонила снова. Никакого ответа. Через неделю я перестала звонить.

Впервые мама вернулась через два месяца – приехала забрать кое‑какую одежду. Услышав, как ее машина въезжает в гараж, я кинулась вниз. Мне так хотелось услышать: «Ну как ты тут без меня?» или «Я без тебя скучала». Хотя бы «Привет!». Но мама просто вошла в дом и сразу уставилась в кошачий лоток, стоявший у двери.

– Ты не меняла лоток с моего отъезда? – завизжала она. – Посмотри только! Здесь полно дерьма! Все должна делать я?! Да что ты за тварь такая!

Она потащила меня на кухню, схватила палочки и ударила меня. Когда она занесла руку снова, я сказала:

– Перестань меня бить – или я не стану жить с тобой.

Мама замерла. Впервые в жизни баланс сил между нами изменился. Неожиданно я отказалась раскачиваться в ее темпе, соскочила с качелей, оставив ее в одиночестве. Мама выскочила из дома, а я поняла, что решение уже принято. В моей душе что‑то закрылось, и маме больше никогда этого не открыть. Отец мой тоже не был ангелом, но я была ему нужна. Он поклялся, что никогда больше меня не ударит, и я ему верила. А маме будет прекрасно и без нас. Выбор был очевиден.

Через пару недель мама снова вернулась и позвала меня на кухню.

– Стефи, – заявила она. – Я нашла нового мужа. У него большой дом. Если поедешь со мной, тебя ждет хорошая жизнь. С кем ты хочешь остаться? Со мной или с отцом?

Я равнодушно посмотрела на нее.

– Я хочу остаться с папой.

– Ты об этом пожалеешь, – ответила она.

Это были последние слова, сказанные мне матерью.

Когда мама нас бросила, отец много времени проводил, лежа на полу. Я помогала ему, вела в постель, а утром уговаривала проснуться. Двигался отец вяло, плечи у него поникли. Я показывала ему часы и твердила, что опоздаю в школу, если он не поторопится. Я пыталась отвлекать его фильмами, покупками, походом на «Властелина колец». Но он постоянно твердил:

– Я впустую потратил жизнь!

И в глазах его появлялись слезы.

– Нет, папа, это не так! – говорила я, брав его за руку. – Ты многого добился! Ты живешь в Америке! Ты добился успеха! У тебя есть я!

– Мне не следовало жениться на ней! О чем я только думал? Почему? Почему? Она наверняка лесбиянка! И, видимо, изменяла мне все время!

– Ты же ее совсем не любил. И постоянно твердил, что бросишь.

– Но я никогда не сделал бы этого. Ведь мы китайцы – в нашей семье никто не разводился. Я единственный… Какой позор!

– Папа, подумай: ты еще не стар. Ты очень умный и веселый. А этот брак не приносил тебе счастья. Она была такой скучной! А теперь ты станешь классным! Пошли за покупками! – сказала я, хватая отца за руку.

Я заставила его поехать в торговый центр и привела в отдел с гавайскими рубашками. Он нерешительно бродил между рядами с рубашками с попугаями и пальмовыми листьями. Я захлопала в ладоши:

– Посмотри, какой ты молодой! Так гораздо лучше!

Отец рассмеялся и вытащил кредитку.

Так мы прожили вместе два года. Нам пришлось продать дом и переехать в небольшую квартирку, поэтому мы избавились от всего, что напоминало нам о матери, – оказалось, что это почти все, что у нас было. Исчезло все: ее керамические фигурки, семейные альбомы, пианино, ротанговая мебель, батики в рамках, тиковые сундуки и постельное белье, книжки «Волшебный школьный автобус». В новую квартиру я выбрала кожаный диван, хромированные светильники и керамические кружки для кофе. Получилось логово четырнадцатилетнего холостяка – впрочем, по сути, так и было.

Мы придумали отцу новый абсурдный адрес электронной почты, и он согласился без вопросов. Я улаживала его конфликты с друзьями и родственниками, давала советы по работе. Иногда даже ходила с ним и его приятелями в бары, где они делали на меня ставки: сколько может выпить пятнадцатилетняя девочка, прежде чем опьянеет. До развода отец звал меня детским именем Нои-Нои – уменьшительно-ласкательное от «девочка». После развода он это имя забыл. Я больше не была девочкой. Я стала его опекуном.

Но это было не так уж и плохо. В определенном смысле такая жизнь стала для меня облегчением. Впервые в жизни никто не строил мою жизнь по минутам, никто пристально не следил за эффективностью нашей жизни, не учил хорошим манерам. Мы наслаждались новообретенной свободой, как парочка безответственных первокурсников. Допоздна смотрели фильмы для взрослых. Я забросила все внеклассные занятия, стала пропускать уроки, начала носить ошейники и мини-юбки. Я превратилась в маленькую, грязную пиратку, смело выплескивающую все то, что так долго копилось в моей душе. И перестала верить в Бога. На руках у меня появились пентаграммы. Послушание и добродетель не принесли мне ничего хорошего, кроме распавшейся семьи. Похоже, нужно действовать иначе.

Отец тоже почувствовал себя подростком. Он пытался убедить меня, что всегда был моим верным приятелем, заколдованной лягушкой, которая снова превратилась в прекрасного принца.

Я заставляла отца возить меня в художественные галереи и книжные магазины Сан-Франциско, чтобы мы не отрывались от культуры. Он возил меня в Хейт-Эшбери и сопровождал по магазинам, где я охала и ахала, любуясь восхитительными витринами. Он рассказывал мне обо всех подружках, на которых ему следовало жениться. Он рассказывал, как в колледже курил травку с приятелем по имени Вулкан. Раньше мы всегда слушали радиостанцию по выбору мамы, но теперь врубали на полную громкость Pink Floyd и подпевали во все горло: «Hey! Teacher! Leave them kids alone!» («Эй, учитель, оставь детишек в покое!»)

Сама не знаю почему, но я стала называть отца не «папой», а «Пуп Дог». Когда я кричала: «Пуп Дог!», а он отвечал: «Что?!», мои школьные друзья просто визжали от радости.

Лучшим временем были ужины. Отец готовить не умел, поэтому мы всегда ели где‑нибудь, но не дома. И вот за какой‑нибудь кесадильей кто‑то из нас начинал. Мы никогда не говорили «мама». Никогда не называли ее по имени. Просто говорили: «Она».

– Она никогда не позволила бы мне есть такое, потому что считала, что здесь слишком много жира и соли. Это ее вечно тошнило, и она навязывала свой вкус всем остальным, – говорил отец.

– Вот стерва, – произносила я слишком громко, и на нас все оборачивались, но нам не было до этого дела. – Помнишь, сколько раз она оставляла меня без ужина, потому что я не хотела есть ее салат?

– Прости, я не помню, – сокрушался отец. – Ужасная женщина!

– Настоящая шлюха! МЕРЗКАЯ шлюха! Я рассказывала тебе, как она целый час колотила меня палочками, потому что я не хотела есть брокколи в супе?

– Если бы я знал! Мне следовало давным-давно ее бросить, – бормотал он.

Я знала, что это ложь, но меня она устраивала.

* * *

Я быстро поняла, что лучшее лекарство от тоски – ненависть. Это было единственное безопасное чувство. От ненависти не плачешь в школе. Она не делает тебя уязвимой. Ненависть эффективна. Это не слабость. Это чистая сила.

Когда на меня в школе кто‑то налетал, я тут же давала сдачи. Одна девица посматривала на меня с неприязнью, и я знала, что она распускает обо мне грязные слухи, поэтому я назвала ее шлюхой. Она плюнула мне в волосы, а я подкралась к ней, когда она стояла на склоне холма, и попыталась врезать ей теннисной ракеткой, чтобы она покатилась вниз (к счастью, мне это не удалось). Hа другую девчонку я опрокинула банку с краской. Один парень в математическом классе назвал меня «сучка-гот». На что я повернулась и сказала: «Я не гот» и врезала ему по роже. Мой одноклассник вместо «Anno Domini» написал «Ab Dominal». Я высмеяла его, назвала чертовым тупицей. Интересно, почему со мной никто не хотел дружить? Впрочем, черт с ними со всеми.

Вскоре в школе меня стали бояться. Обо мне ходили слухи. Меня называли наркодилером. Наркоманкой. Ведьмой, которая режет цыплят на заднем дворе. Шлюхой, которая спит со всеми подряд. Все это было неправдой, но кого в школе заботит правда?

С анонимного одноразового аккаунта меня в чате назвали «злобной, надоедливой психопаткой». В ответ я написала: «Что значит «надоедливая»? Ты хоть смысл этого слова знаешь?» Но мне ответили лишь: «Бугага ты смешная, сучка» – и тут же отключились. Я перестала убеждать окружающих в своей нормальности, а стала настоящим фриком, полностью погруженным в собственную ярость.

Дела у отца обстояли не лучше. У него и раньше было немного друзей, но и они предпочитали с ним не общаться, потому что тот постоянно жаловался на свою бывшую жену-стерву.

Вскоре мы с отцом остались одни во всем мире, и у нашей кипящей ненависти не осталось выхода – мы направили ее друг на друга.

Глава 5

Когда отец впервые сказал, что я точно такая же, как моя мать, то откупорил бутылку с ненавистью, которую хранил все это время. Прошло всего два месяца с ее ухода. Иногда мне казалось, что я слышу, как она выкрикивает мое имя. Я вскакивала во время обеда и выбегала на школьный двор, в панике оглядываясь, – мне было страшно, что она придет за мной.

Подобного обвинения со стороны отца я терпеть не хотела.

– Убирайся к черту! – заорала я. – Я не такая, как она. Ты знаешь, что она со мной делала. Знаешь, что она делала с нами. Она всю жизнь меня мучила, а ты никогда не защищал меня, а теперь смеешь… ты СМЕЕШЬ сравнивать меня с ней! Кто теперь будет заботиться о твоей жалкой чертовой заднице?!

– Ого, – ответил отец. – Теперь я понимаю, почему мать тебя ненавидит. Понимаю, почему она ушла.

– Что ж, если ты меня не хочешь, отлично! – буквально выплюнула я и убежала.

Сунула ноги в кроссовки, распахнула дверь и сбежала. Я не думала, что у меня нет денег, еды, одежды. С этим я разберусь. Найду себе место, найду кого‑нибудь. Я ребенок. Люди заботятся о детях. Они должны. Я просто переставляла ноги – я знала, как это делать.

Отец попытался меня удержать. Я слышала, как он кричит:

– Подожди! Вернись! Остановись!

Но ноги двигались сами по себе, в голове было пусто, меня окружала осенняя прохлада. Сделав вдох, я превратилась в ночь. Я точно знала, что могу исчезнуть.

А потом я услышала его крик. Не крик, а какой‑то животный вой.

– МОЯ НОГА! МОЯ НОГА! Я ПОРЕЗАЛ НОГУ!

Отец выбежал из дома босиком.

Я пробежала полквартала, может быть, больше. Но очень скоро я стала бежать медленнее, а потом остановилась. Минуту я стояла на месте, вглядываясь вдаль. Мимо меня проезжали машины. В нашем квартале всегда пахло пустынной травой и горячим асфальтом. Вдоль улицы росли пальмы. Спускался фиолетовый закат. Скоро стемнеет. Куда мне идти?

Я все еще слышала слабые стоны отца. И вернулась. Отец обхватил ногу обеими руками и крепко ее сжимал. Дома я помогла ему подняться в ванную. Он рухнул на пол.

– Как много крови, – стонал он.

Я взяла «неоспорин» и велела ему отпустить ногу. Он сделал глубокий вдох и отпустил ступню. Я посмотрела. Порез был меньше, чем от перочинного ножика. Он чуть-чуть повредил кожу. Кровь вообще не шла. Я смотрела на отца и ждала. Я пыталась заставить его посмотреть на меня. Он не поднимал глаз. Я швырнула ему «неоспорин», убежала к себе и захлопнула дверь. У себя я взяла охотничий нож и недрогнувшей рукой полоснула себя по большому пальцу.

К середине года я видела отца не чаще трех раз в неделю. Все остальное время он проводил у своей девушки. Но «девушкой» ее не называл.

– Это моя подруга, – говорил он. – Это машина моего друга. Я присматриваю за детьми своей подруги.

Словно у него появился приятель, с которым он каждый вечер смотрит телевизор, ест попкорн – и у которого остается ночевать. Отец знал: я не хочу, чтобы он с кем‑то встречался. Я говорила ему, что мне слишком тяжело и я не справлюсь, если в моей жизни появится другая мать. И тогда он решил держать нас порознь и делить свою жизнь: половина моя, половина ее. Ему казалось, он получил все, что хотел. Я же снова чувствовала себя брошенной. Когда он начал исчезать из дома, я делала то же самое. Перестала есть и стала весить 43 килограмма. Впрочем, вскоре я смирилась с тем, что мы больше не противостоим миру вместе. Теперь осталась только я.

День, ставший началом конца, был очень солнечным. Мне было шестнадцать, я должна была идти в выпускной класс. Отец привез меня домой. Не помню, из-за чего мы поссорились, но поняла, что ситуация стала опасной, когда заметила его дикий взгляд. Он сильно вспотел. Мотор ревел все громче и громче.

– Не делай этого, – осторожно произнесла я, но отец лишь хохотал, все прибавляя и прибавляя скорость.

– Слишком поздно, слииииишком пооооздно, – пискляво пропел он.

Машина пронеслась мимо одного знака остановки. Мимо второго.

Я знала, что произошло. Впервые это случилось, когда мне было десять. Родители поссорились в ресторане, мама ушла и повела меня домой. Отец кинулся за нами с криком:

– ВЕРНИСЬ, ИЛИ Я УБЬЮ ТЕБЯ!

Ярость так изменила его голос, что я почти его не узнавала. Глаза превратились в шарики для пинг-понга.

– Пойдем, – прошипела мама, таща меня в машину.

Я не успела захлопнуть дверь, как отец оказался за рулем и погнал – шестьдесят пять миль в час в школьной зоне.

– Мы умрем. Мы умрем. Я убью себя. И тебя я убью вместе с собой. Я не могу больше этого выносить, – твердил он каким‑то чужим голосом.

Наигранность ситуации меня странным образом раздражала – словно он позаимствовал голос у кого‑то из кино.

– Пожалуйста, папочка! – заплакала я, но он зарычал, чтобы я заткнулась.

Машина вырулила на встречную полосу. Сигналы соседних машин знаменовали мою смерть. Но в последнюю минуту отец справился с управлением и вернулся в свою полосу. А потом принялся давить на педали – левая, правая, левая, правая, стоп, вперед. Голова у меня моталась из стороны в сторону.

Мысленно я обращалась сразу ко всем: к Аллаху, Будде, Иисусу. Я просила у Иисуса прощения за то, что давила велосипедом собак, но ведь это была всего одна-единственная собака, ты же понимаешь, Иисус? Я крепко сцепила руки. Может быть, если машина перевернется, я смогу оттолкнуться от потолка и защитить голову. Нет, постойте-ка, разве не говорят, что младенцы не погибают, упав с высоты, потому что они полностью расслаблены? Может быть, и мне нужно расслабиться? Или выпрыгнуть из машины? Или закричать? Разве смерть – это не проблема, которую тоже можно решить?

Мы добрались до дома живыми, но я на всю жизнь запомнила это выражение на лице отца и его странный голос. И вот теперь я увидела это снова – после развода.

После ухода мамы отец ни разу меня не ударил, но он был настоящим автомобильным террористом. Когда мы ссорились в машине, он покрывался потом, его начинало трясти, дыхание учащалось настолько, что запотевали стекла. А потом он сбивал дорожные знаки, тормозил так резко, что ремень безопасности меня чуть ни душил, ездил по самому краю обрывов, при этом хохоча, как маньяк.

– Настало время нам обоим умереть, – напевал он, улыбаясь. – Я хочу покончить со всем, потому что устал от этой жизни, а ты – чертова стерва, так что тебе туда и дорога.

Он десятки раз чуть было не убивал нас. Каждый раз я умоляла, рыдала и просила ехать осторожнее. Я придумывала массу причин, по которым нам просто необходимо остаться в живых. Но аварии все же случались. Сначала изредка. Потом каждые два месяца. Потом еще чаще.

Но в тот прекрасный летний день я не стала ни молиться, ни впадать в панику. Хотя сердце у меня отчаянно колотилось, я ощущала странное спокойствие. Я спокойно держалась за ручку двери и ждала.

На светофоре отцу пришлось остановиться – там уже стояло несколько машин. Он затормозил очень резко, нас обоих швырнуло вперед. Вот она, безопасность. Я распахнула дверцу, отстегнула ремень и выскочила из машины. Отец поехал дальше.

Я оказалась в совершенно незнакомом месте. Вокруг меня были лишь холмы, поросшие травой, выжженные солнцем предгорья Сан-Хосе. Я медленно побрела к нашему новому дому – отец купил его недавно. Возвращаться мне пришлось в гору. Солнце нещадно палило голову, но меня трясло. Я пыталась припомнить, сколько раз мне приходилось умолять отца, чтобы остаться в живых, но мне не удавалось. Сколько еще времени удача будет на моей стороне? Сколько осталось до того момента, когда отец рванет на красный свет или когда нас протаранит грузовик?

Я плелась домой очень медленно, не зная, что ждет меня впереди. От запахов травы у меня потекло из носа. На обочине в кювете я увидела небольшую магазинную тележку – здорово! Я вытащила ее и покатила домой.

Дойдя до дома, я открыла боковую деревянную калитку и вкатила тележку в коридор. И вот тогда я увидела груду инструментов – никогда не замечала их раньше. Прежний хозяин оставил их в тачке рядом с поленницей. Инструменты были старые и ржавые. Вилы. Лопата. Топор.

Отличная находка. Топор сразу даст понять, что у меня на уме. Если отец все еще не в себе, мне будет чем его отпугнуть. Я взялась за топорище и проскользнула в дом через черный ход. Отец спал перед работающим телевизором. Мне удалось осторожно пробраться в свою комнату.

День постепенно сменился ночью. Я была слишком напугана, чтобы спуститься на кухню и поискать что‑нибудь в холодильнике. Впрочем, там наверняка ничего и нет. Поэтому я не ела. Не плакала. Я сидела на кровати и злилась. У меня кружилась голова.

Я уже не раз смотрела в лицо смерти, так что это чувство было мне хорошо знакомо. В какой‑то момент твое тело охватывает дикая, животная паника, которая перерастает в спокойное предчувствие. Принимаешь свой конец. Теряешь надежду. А с надеждой теряешь и рассудок.

Вот в таком состоянии я оказалась в комнате отца посреди ночи. Я стояла над его кроватью, смотрела, как он спит, изучала его приоткрытый рот, спокойное лицо. А потом занесла топор над головой, готовая опустить его на лысеющий череп отца. И тут я закричала.

Отец подскочил на кровати, с трудом сконцентрировался на мне. Он увидел топор, осознал свое жалкое положение и завопил от ужаса. Стыдно признаться, но угрожать ему было… приятно. Я ощущала свою власть. Свой контроль. Отец съежился на постели, а я впервые в жизни не испытывала страха.

– Нравится? – спокойно спросила я ледяным тоном серийного убийцы, который был мне так хорошо знаком и оставлял восхитительное ощущение во рту. – Каково это – быть на другом месте? Быть на грани смерти? Каково это, чувствовать, что кто‑то хочет убить тебя?

Отец захныкал.

– ОТВЕЧАЙ! – заорала я.

– П-п-п-плохо! Это плохо!

Подбородок у него дрожал. «Как драматично! – подумала я. – Я справляюсь с тем же с большим достоинством!»

– Я в любую секунду могу опустить топор тебе на голову. И я вскрою твой чертов череп! Раскрошу его – и мозги брызнут из твоей головы! И я увижу, как твои глаза закатятся под кровать! Нравится?! Хочешь, чтобы я это сделала?!

– Н-н-н-н…

– ХОЧЕШЬ?!

– Нет! Нет!

– Хорошо, тогда давай проясним одну вещь. Ты никогда больше не станешь угрожать моей жизни. НИКОГДА! Ты понял меня?

– Да.

– Я СКАЗАЛА. ТЫ. ПОНЯЛ. МЕНЯ?!

– Да!

– Ты никогда не будешь меня хватать. Никогда не будешь трогать. Никогда больше не превысишь скорость. Ты будешь ездить правильно. Ты никогда больше не станешь использовать машину, чтобы наказать меня. Ты хоть представляешь, что сделала со мной жизнь в постоянном страхе смерти?! Это превратило меня в настоящего монстра – и ты в этом убедился. Все это произошло, потому что ты сделал это со мной.

– Да, да… Я понимаю, понимаю…

– РАЗВЕ Я ПОЗВОЛЯЛА ТЕБЕ НАХРЕН ГОВОРИТЬ? Вот так. Ну, что нужно сказать? Ты еще когда‑нибудь будешь мне угрожать? Будешь?!

– Нет! Нет! Обещаю! Мне очень жаль! Очень, очень, очень жаль… Это было неправильно.

– Нет, ты не понял…

– Пожалуйста! Обещаю, что никогда больше тебя не обижу!

– Тебе же, мать твою, будет лучше, – пробормотала я и опустила топор.

Я вышла из отцовской спальни, захлопнув за собой дверь, и уснула в собственной постели, прижав топор к груди.

Через несколько месяцев отец уехал.

Купленный им для нас дом находился в совершенно диком месте. На дорогу до школы у меня уходило сорок пять минут. Я оказалась одна посреди пустыни. Дом был достаточно велик для двоих, но когда отец съехал, он превратился в настоящую пещеру.

Внешне дом выглядел идеально для ситкома «Задержка в развитии». Его построили в спешке, когда Америка до 2008 года переживала строительный бум. Я покрасила стены в комнатах в яркие цвета: лаймово-зеленый и фиолетовый. Одна комната осталась пустой. Туда я скидывала грязную одежду. На заднем дворе был сломанный фонтан – в чаше скопилась тухлая вода, по которой плавали остовы огромных иерусалимских сверчков (лжекузнечиков). Как‑то раз я на улице рисовала большой ярко-красный плакат с рекламой домашних танцев. И вдруг ветер вырвал плакат у меня из рук, и тот улетел прямо в чашу со сверчками. Выглядело это так отвратительно, что я даже не стала его доставать. Со временем бумага разложилась, а вода окрасилась в зловещий кроваво-красный цвет.

Отец заезжал несколько раз в неделю, когда я была в школе. Он оставлял мне на кухонной стойке жареную курицу или суши, но еда стояла без холодильника слишком долго, и однажды я сильно отравилась. С тех пор я стала все выбрасывать сразу. У меня была дебетовая карточка для расходов, но отец каждый день контролировал мои траты. Стоило мне потратить на что‑то больше сорока долларов, он тут же звонил и устраивал скандал. Я не хотела иметь с ним дело, поэтому редко пользовалась карточкой – только чтобы заправить машину, на которой ездила в школу. А чтобы поесть, я заказывала оптовые партии готовых обедов, которые достаточно было разогреть в микроволновке.

Однажды я услышала внизу какой‑то шум и подумала, что в дом забрался грабитель. Я выбежала из дома в одной футболке и кинулась к соседям, чтобы те вызвали полицию. Она приехала и обыскала мой захламленный дом. Копы обнаружили повсюду раскиданную одежду, картонки от замороженных бургеров на полу, грязные кружки и пластиковые контейнеры на столе. Но никакого преступника. Я не могла заснуть всю ночь.

Через пару месяцев одиночества я начала, как говорится, «строить планы». Воровала бритвенные лезвия и снотворные средства. Большинство моих друзей получили аттестат и уехали, поэтому в школе я почти ни с кем не общалась. В дневнике я постоянно писала, как мне хочется умереть. Составляла множество предсмертных записок и завещаний. Когда мне было совсем плохо, я звонила отцу. Он быстро научился не отвечать, поэтому я оставляла ему злобные голосовые сообщения, обзывала его жирным импотентом и лузером. А потом я отключала телефон, пересчитывала двадцать таблеток в ладони и думала, что стоит проглотить их разом. А почему бы и нет? Разве меня учили, что жизнь чего‑то стоит?

Вот одна из моих предсмертных записок: «Отец, уверена, что пройдет больше суток, прежде чем ты меня найдешь. Ты не заслужил, чтобы я попрощалась с тобой».