Станислав Владимирович Далецкий
Жизнь в эпоху перемен. Книга первая
Иван, как всегда, перед женскими слезами, сразу помягчел и объяснил женщине свое расстройство:
– Пойми, Арина, эта Татьяна одна на селе знает про наши отношения и может сказать старосте, а тот от обиды за дочь устроит нам обоим веселую жизнь: тебя под опеку свёкра старого, а меня из школы вон за прелюбодеяние с тобою. Дай бог, чтобы Татьяна не сказала отцу перед отъездом – в этом и была моя забота, потому и растерялся, когда увидел Татьяну в доме отца. Она сказал, что уезжает завтра и надеюсь, ничего не скажет отцу. Ты иди сейчас, пока светло, домой, и завтра приходи к обеду, чтобы сплетен по селу не было, что ты днюешь у меня.
– Так сплетни давно уже по селу гуляют, – возразила женщина. – Вы живете холостяком и не думаете жениться: вот бабы и треплются у колодцев, что я вас вместо жены обслуживаю, только доказать ничего не могут. Не пойман – не вор, как говорится. Только у меня еще и груди налились от полюбовных дел на диване, да румянец во всю щеку, но я бабам говорю, что это от хорошей еды, что достается мне от учителя и легкой работы на вашем подворье, которую не сравнить с работой на полях.
Смотрите – вот и руки стали мои белыми и гладкими, будто у барыни, а помнится вы корили меня за шершавые руки, которыми я обнимала вас, когда вы доводили меня до женской сладости неописуемой.
– Ладно, ладно, не будем разбираться, кто прав, а кто виноват: оба хороши и пусть так будет до моего отъезда. Теперь я твердо решил уехать летом на учебу, так что и ты, Арина, принимай меры к устройству своей жизни. Может, пришлют другого молодого учителя на мое место, и с ним продолжишь хозяйственные дела. Может, и до дивана дойдете, коль по нраву придется.
– Что же вы, Иван Петрович, меня совсем за гулящую девку держите? – обиделась снова Арина. – Если с вами легла, то и под другого тоже лягу, по вашему? Нет не будет со мною больше такого. Вы мне приглянулись, вот и уступила я вам и не ошиблась: почувствовала я, как сладко бывает женское удовольствие, чего со мною раньше не бывало никогда. Но с другим такого не будет, да и решила я перебираться в уезд, чтобы сына единственного избавить от крестьянской доли в помощниках у деда – моего свёкра. В уезде может быть и подвернется мужичок какой, что не побрезгует жениться на вдове: ведь я недурна собой, молода ещё и хозяйство вести могу. Если в законном браке, то я согласна на другого, но полюбовничать больше ни с кем не буду.
– Ну, как знаешь, – закончил Иван, только пусть всё остается как есть до моего отъезда: без наших занятий на диване мне будет трудно вести занятия со школьниками – мужское желание, хотя и не такое сильное, как женское, но постоянное и требует удовлетворения.
– Куда уж деваться! Потерпим, – притворно вздохнула Арина, – поблудили, так будем и дальше полюбовничать и в церкви грехи замаливать. Говорят, бог любит кающихся грешников, вот мы и будем грешить и каяться, грешить и каяться, – хохотнула Арина и вышла из дома, оставив учителя наедине с думами о Татьяне, которая так и не стала его суженной, но осталась в мечтах любимой девушкой.
После Рождества начали сказываться последствия неурожайного года. Крестьяне подъели запасы зерна, что удалось собрать, оставив лишь на посев. Подати в казну, губернию и волости пришлось заплатить не зерном, а скотом и птицей и остались у крестьян пустые лари в амбарах, а в погребах лишь подгнившая от дождей картошка, квашеная капуста и кое-какие овощи с огородов.
Бескормица наступила и для людей и для скота, оставшегося без сена, сгнившего в непогоду на лугах. Неурожай накрыл три уезда в губернии: в остальных ближних местах зерно уродилось хорошо и были излишки на продажу, только у крестьян не было денег на покупку этого зерна.
К Масленице село начало голодать. Масличная неделя прошла тихо и буднично без гуляний, блинов и свадеб. Если у кого и сохранились какие припасы, то достаток свой хозяева напоказ не выставляли, чтобы не делиться с сельчанами, у которых животы уже подтянуло к спине.
На учительском питании сельская бедность не отразилась и Арина, как прежде, ходила в лавку, где лавочник перестал отпускать продукты в долг, но охотно отоваривал Арину, что расплачивалась учительскими деньгами.
Иван дважды уже заходил к старосте, чтобы тот посодействовал в волости, подкормить учеников хоть куском хлеба на уроках, но старосте в волости отказали в помощи, сославшись на отсутствие средств, а на учительскую зарплату Иван лишь в субботние дни подкармливал учеников куском хлеба, который пекла Арина по этому случаю каждую пятницу.
– Вы, Иван Петрович, всё свое жалованье на подкормку учеников расходуете, а ведь собирались подкопить на свою будущую учебу, – укоряла Арина, замешивая очередную квашню для выпечки хлеба.
– Как-нибудь выкручусь, Арина, – отвечал учитель, – видишь, детишки ходят бледные, да синюшные от недоедания, а я, глядя на них, буду деньги копить? Не по– человечески это.
– У нас на селе много кулаков и просто зажиточных крестьянских дворов, ни никто и не думает помогать соседу, который голодает всей семьей, – возражала Арина. – Вы тоже не Христос, чтобы тремя хлебами накормить всё село.
– Я не смогу, а царь-батюшка, которого ты всегда защищаешь, мог бы подкормить свой народ, но не делает этого, хотя здесь и голодает-то всего три уезда.
– Видно, ему не докладывают, что здесь голод начинается, вот он и не знает про нашу беду, – защищала Арина царя-батюшку.
– Нет, Арина, дело в другом: нельзя чтобы у одних было густо в закромах, а у других пусто. У кулаков хлеб есть, но они его не дают сельчанам даже в долг, а продают на сторону, в том числе и за границу вывозят и царь спокойно смотрит как народ голодает. В пятом году голодные рабочие пошли к царю с просьбами укоротить мироедов-фабрикантов, но царь приказал стрелять в людей, которые несли иконы и хоругви. Царь приказал стрелять в иконы и в людей, много тогда людей погибло и икон поломано было, а царю как с гуся вода: по Христу его солдаты стреляли и божья кара никого не задела.
Каждый год по стране голодают миллионы крестьян и никто им не оказывает помощи: ни царь, ни церковь, а в это время богатеи жируют, набивают карманы золотом и царь их защищает – разве это справедливо, Арина? Разве это по – христиански? – вопрошал Иван, на что Арина неизменно отвечала:
– Ничего плохого про царя-батюшку слушать не хочу. Вы, Иван Петрович, пользуетесь моим телом и на здоровье, но в душу ко мне с поклепом на царя не лезьте и не смущайте сомнениями бедную вдову, которой и так не сладко живется.
– Хорошо, тогда пойдем на диван, я тебе немного подслащу твою женскую натуру, чтобы покричала да постонала подо мною от удовольствия, – говорил учитель.
– Это другое дело, я всегда согласная согрешить: одним разом больше – одним меньше, все равно бог простит, так хоть будет за что, – отвечала Арина и спокойно шла к дивану за плотской утехой в объятиях учителя, которые становились всё нескромнее и с выкрутасами, от которых женщина иногда даже краснела и приходя в себя от полученного удовольствия просила учителя больше так не делать, на что тот охотно соглашался до следующего раза, когда всё повторялось.
Учитель научил служанку не стесняться своей наготы и Арина часто, сама, лаская Ивана, добивалась его возбуждения и потом воспринимала молча все ласки, пока чувственный восторг соития не заставлял женщину содрогаться от страсти и стонать от наслаждения, ощущая как мужчина проникает в самую глубину её женской натуры, выплескивая избыток мужского желания.
Между тем, голод на селе усиливался, крестьяне съели почти всё, что годилось в пищу и начали бы резать скот и птицу, если бы не Великий пост, запрещающий православным употреблять животную пищу. Иван понял, что пост этот придумали еще в древности, чтобы земледельцы не испытывали искушения забивать скот в весенние голодные дни и в будущем не остаться совсем без скота и птицы.
Староста тщетно пытался добиться помощи продовольствием от земских властей, пусть даже в долг под будущий урожай и наконец, за взятку, на армейских складах списали в отход фуражный овес позапрошлогоднего урожая и несколько телег с этим овсом прибыли в село. Овес этот раздали мерами по дворам на едоков и даже кулаки, имеющие свои запасы, тоже прихватили свою долю. Овсяная каша вместе с шелухой спасла крестьян от голодной смерти. Весна выдалась ровная и дружная, пошла молодая трава и отощавшие за зиму коровы быстро поправились, начали доиться и своим молоком выручили крестьян в самый голодный месяц май: когда все припасы съедены, а новый урожай еще надо ждать целый месяц.
В мае Иван закончил уроки в школе, хотя учеников оставалось меньше половины от тех, что пришли осенью, и стал готовиться круто изменить свою судьбу. Еще зимой он списался с попечителем учительского института в городе Вильне, уточнил тамошние условия обучения, съездил в уезд, снял копии со своих документов: паспорта, учительского аттестата и дворянской грамоты, получил рекомендации уездного попечителя школ и отправив всё это почтой, ждал ответа, который пришел в мае: его документы рассмотрены, одобрены и Иван Петрович Домов зачислен в учительский институт – занятия начнутся в конце августа.
Итак, жребий брошен, решение принято и он поедет в большой город Вильну получать высшее образование, пусть и не университетское.
Пришло время собирать вещи для отъезда: квартиру при школе надо было освободить для нового учителя, которого подыскивали в уездном управлении образования по заявке старосты села.
Тимофей Ильич, весьма огорчился предстоящему отъезду Ивана Петровича и при недавнем посещении школы, куда он зашел, чтобы поздравить учеников третьего года с окончанием школы, с сожалением сказал: – Жаль, весьма жаль, Иван Петрович, что вы покидаете наше село. Люди вас уважают, привыкли за два года и ученики хвалят вас, но раз решили еще поучиться в институте, то и бог с вами. Удачи вам на избранном поприще и семейного счастья, которым вы так и не обзавелись. Вроде была у вас взаимная симпатия с моей Татьяной, но почему-то не сладились отношения, дочка моя сильно обиделась на вас – причины не знаю, уехала в город, год уже отучилась, жизнь ей там нравится, но счастья пока нет: по письмам сужу, что печалится Таня о размолвке с вами. И что за черная кошка пробежала между вами – ума не приложу.
Может к Арине моя дочь вас приревновала: вон она какая ладная, да справная стала у вас в услужении: не мудрено, что девушке примерещились разные мысли: мол, учитель одинок, служанка молода и красива, хоть и вдова, мало ли что может между ними случиться, особенно в непогоду или по зимней темноте. Ведь девичье сердце вещун: оно чувствует опасность там, где мы, взрослые люди и намеков никаких не видим, – закончил староста и хитровато взглянул на Арину, что занималась стряпней, здесь же рядом и старательно делала вид, что не слушает этих мужских разговоров.
– А по моему, это и не грех вовсе утешить бедную вдовушку, одинокому учителю – если по согласию и с удовольствием взаимным, – продолжил свои рассуждения Тимофей Ильич, и видя что лицо Арины зашлось румянцем, понял, что попал в самую точку. Видимо, и дочка его Татьяна догадалась об отношениях учителя со служанкой и взбеленившись гордостью от такого оскорбления своих чувств, отказала учителю в своей любви, о которой он, её отец, знал не понаслышке, и уехала куда глаза глядят, лишь бы подальше от учителя-изменщика.
– Эх, я, старый дурень, – корил себя Тимофей Ильич, попивая чай с учителем и смотря как дебелая служанка ловко управляется со стряпней, – сам подставил молодую кобылку одинокому учителю-жеребцу, а теперь и удивляюсь, почему дочь отвергла учителя, к которому испытала любовь с первого дня приезда Ивана Петровича на село – сама говорила сестре, в подслушанном нечаянно разговоре, что лишь взглянула учителю в разноцветные глаза его и сомлела от любовного чувства к мужчине этому. А теперь дело не поправить, оба они: что дочь моя, что учитель этот, с характером и на примирение не пойдут здесь при этой служанке, но может в городе у них сладится?
– Послушайте, Иван Петрович, – продолжил староста свои речи, – почему бы вам не съездить пока в Могилев, не повидаться там с моей дочкою – глядишь и вернутся ваши чувства, если Арины не будет поблизости, – предложил староста, заметив как напряглась молодая вдова при этих словах, что окончательно подтвердило его догадку о сожительстве Арины с молодым учителем. Да он и сам не отказался бы объездить эту кобылку, если бы не опасался людской молвы. Вот учитель опасаться не стал и мигом поставил её в свое стойло – наверное, вскоре по приезду. Мужское томление учитель сжигал со служанкой, потому и не был настойчив к Татьяне: иначе зажал бы давно девушку где-нибудь в углу и быстро добился бы согласия на брак, которого Татьяна так хотела.
– Я бы с вами вещички кое-какие дочери передал к лету и ваша оказия окажется кстати, – настаивал староста, пытаясь устроить судьбу своей дочери: город их мигом помирит без родительского присмотра, бесчестия дочери от учителя староста вовсе не опасался, но даже надеялся, что плотская страсть сподвигнет молодых на сожительство, а там, к осени, можно будет и свадебку справить.
Мечтаниям старосты решительно поставил конец учитель: – Нет, Тимофей Ильич, не с руки мне ехать в Могилев – я уже устроился в Вильне и скоро мне ехать туда надобно, а пока заеду к батюшке, навещу его и отдохну дома после школьных занятий. Адрес учительского института я вас оставлю прямо сейчас и, если Татьяна захочет со мною знаться, пусть пишет письмо по этому адресу: будем тогда обмениваться письмами, на бумаге можно изложить то, что не всегда удаётся сказать в лицо, – и учитель вышел с кухни, за адресом института для Татьяны.
Староста, воспользовавшись отсутствием Ивана, встал со стула и всей ладонью шлепнул Арину по ягодице, так что женщина вскрикнула от неожиданности.
– Что же ты своячница, мне, старосте села, не сказала про домогательства учителя и свое сожительство с ним, – прошипел тихо Тимофей Ильич, – я тебя пристроил на хорошее место к учителю, а ты своим распутством с ним сорвала мою задумку оженить его на моей Татьяне, поскольку любовь у них возникла, но учитель похоть свою с тобою удовлетворял, вот и не решился жениться, а Татьяна, видимо, догадалась, что учитель тебя топчет, как петух курочку, закусила удила и уехала куда подальше.
Вот и делай после этого добро людям, – вздохнул староста. – Видно, что сломал, того не склеить и чует мое сердце отцовское, не помирится Танька с учителем и не видать мне внуков от них. А что, учитель и впрямь хорош в постели, коль ты, Арина, всегда довольная ходишь? – сменил разговор староста и, не ожидая ответа, сел к столу, поскольку Иван возвратился с клочком бумаги в руке.
– Вот мой адрес института в Вильне, – отдал он листок старосте, – а вы мне дайте адрес Татьяны – я ей обязательно напишу, как приеду к отцу.
– Так нет у меня её адреса, – изумился староста. – Живет она у моего сродного брата, деньги я ей два раза передавал с оказией и писем от неё не получал. Должна скоро приехать домой на лето, тогда адрес узнаю и вам, Иван Петрович, непременно напишу в Вильну вашу, будь она проклята эта учеба, что молодых людей разбросала врозь по городами и весям.
– Когда уезжать изволите, Иван Петрович, чтобы прийти попрощаться? – спросил староста, вставая и надевая картуз, что означало конец беседе.
– Через недельку, Тимофей Ильич, – отвечал Иван, – отец пришлёт за мною коляску, вещи упакуем и в путь, a всё, что не увезу, пусть Арине достанется или новому учителю, что пришлют вместо меня.
– Уже обещаются прислать, – усмехнулся староста, – только не учителя, а учительницу и тоже молодую и без мужика.
– Что, Арина, будешь прислуживать новой учительнице уже без сожительства? – подколол староста женщину, которая не обращая внимания на мужчин, хлопотала возле печки.
– Нет, Тимофей Ильич, не буду, – ответила служанка. – Иван Петрович, дай бог ему здоровья, незлобивый человек и платил хорошо, вот я немного прикопила деньжат и намерена податься в уезд и там устроится в прислуги или куда в мастерские: мне учитель и рекомендацию для господ уже написал. Буду сына поднимать на ноги, а здесь на селе, коль наше блудодейство с учителем открылось для вас, мне жизни спокойной не будет и свекор заест поедом, что ему не поддалась, а с учителем сожительствовала.
Невдомек старому хрену, что с учителем я от души баловалась, а с ним лучше в петлю, чем в постель. Такие вот мои слова. Только прошу вас, Тимофей Ильич, об этом ни слова на селе, пока не уеду, а там пусть чешут языки, сколь угодно.
– И вам, Иван Петрович, спасибо от вдовы за эти годы спокойной жизни без тяжкого крестьянского труда, что никогда не ругались на меня злыми словами. За то, что поняла я женское удовольствие с мужчиной и знаю теперь, почему Ева согрешила с Адамом в райском саду ибо лучше ничего на свете нету. Вам, Тимофей Ильич, – тоже скажу спасибо, что устроили меня к учителю прислуживать, а в связь с ним я вступила по своему желанию и не жалею ничуть – вдове можно и грехом это не считается. Учитель без грубости владел мною и научил быть женщиной: давать и получать удовольствие в полной мере, до зубовного скрежета и нет моей вины, что не слепилось у Ивана Петровича с вашей дочерью Татьяной: нельзя спать с одной, а думать о другой.
Но разъедемся мы в разные края, глядишь, и наладятся у молодых отношения вновь: девичье сердце отходчиво, а мужская страсть постоянна. Прощайте. Пойду и я вещички по-тихому собирать, чтобы после отъезда Ивана Петровича и самой незаметно исчезнуть из села – будто и не было меня здесь вовсе. Чужая я на селе – так чужою и осталась, потому что без мужа вдова никому не нужна и защиты ей не будет.
Неделя сборов прошла незаметно. В ночь перед отъездом, Арина впервые осталась ночевать у учителя, сославшись дома на необходимость приготовить стряпню в дорогу учителю и возчику, что приедет за ним.
Иван уговорил Арину пойти в постель и там они впервые кувыркались до изнеможения, поочередно возбуждая желания друг в друге. Арина отбросила притворную стыдливость и исполняя все прихоти плотских забав учителя лишь хрипловато посмеивалась: – Думаешь, Иван, насытиться женщиной на долгое время вперед, но ничего не получится – завтра к вечеру опять захочешь, но будет не с кем. Смотри, не изотри своей корешок в труху, чтобы не остался навсегда во мне. Терзай меня, терзай и раскалывай меня вдоль на две части, чтобы я завтра ног поднять не могла после нашей сегодняшней скачки. Дай твой корешок, поцелую на прощание, чтобы навсегда запомнил меня и мое местечко, куда он полюбился нырять до самого донышка, вызывая нестерпимую сладость в женском теле, так что хочется стонать, кричать и биться, открываясь навстречу мужскому желанию и получая взамен полное женское удовлетворение.
Измучившись в плотских утехах, они заснули далеко за полночь и Иван, впервые в жизни, спал всю ночь рядом с женщиной, которой только что владел полностью и теперь спал умиротворенным сном, ощущая рядом теплое упругое тело, пахнувшее, как всегда, запахом лесных трав с острым привкусом женского лона. Арина положила голову учителя себе на грудь и тоже забылась сном сбывшихся желаний, чувствуя, что каждая клеточка её тела наполнилась удовлетворенной страстью женщины к мужчине и все тело её ноет в сладостной истоме плотского удовлетворения.
Ранним утром, когда греховодники еще спали сладостным сном забвения, в дверь постучали и, едва Арина успела вскочить с кровати и накинуть на голое тело сарафан, вошел кучер, что прислал отец Ивана и попросил поторопиться в дорогу: он хотел за один день добраться назад, в родное село Ивана, до которого было более шестидесяти верст.
Иван, обессилевший после ночных забав, нехотя оделся и попил чаю, пока кучер укладывал на повозку вещи учителя, которых набралось на удивление много: за два года жизни на селе учитель обзавелся многими вещами и предметами, которые ему не нужны в дальнейшей учебе, но и оставлять здесь жалко, а потому он решил самое необходимое перевезти к отцу: одежду, обувь, посуду, инструменты и, конечно, книги. Всем остальным должна была распорядиться Арина по своему усмотрению. Собрав всё снаряжение, путники присели, по обычаю, и пошли во двор, где ожидала груженная доверху повозка.
Иван дал Арине десять рублей: – Вот, Арина, что могу, за твою заботу обо мне и дай бог тебе удачи в твоей дальнейшей жизни, а я буду всегда вспоминать твою доброту, спокойствие и женскую страстность, что ты дарила мне в минуты близости. Арина в ответ поцеловала Ивана в губы и, низко поклонившись в присутствии кучера, пожелала успехов учителю в его намерениях.
– Жаль, староста не пришел попрощаться, – вздохнул Иван, видимо, подойдет позднее. Ты, Арина, попроси старосту помочь тебе в устройстве жизни в уезде: он человек незлобивый и знакомства имеет. Может устроить тебя в хороший дом служанкой или куда-то в рукоделие – ты ведь хорошо шьешь платья даже на глаз без примерки. Или зайди с моим письмом к смотрителю училищ: может в школе тебя пристроит, тогда и вовсе хорошо может получиться: и жить при школе, и жалованье там выше, и от хозяев не будешь зависеть. Прощай, Арина, не поминай лихом.
Иван пошел к коляске, помахал рукой Арине, что стояла на крыльце, вытирая подолом сарафана крупные слезы, градом покатившиеся из её глаз, лишь только учитель сел в коляску, увозившую его из села и из её жизни навсегда.
XIII
Поздним вечером того же дня, уставшая лошадь вкатила повозку во двор усадьбы Петра Фроловича, который не ожидая приезда сына в этот день, уже улегся спать, пригревшись, по-стариковски, под боком Фроси.
На стук ворот и лай собачки, хозяева проснулись, встали, встретили гостя, который отцепив коляску, отпустил кучера домой, куда он так стремился, занес вещи на веранду, попил воды и, сославшись на усталость, отказался от ужина и пошел спать в свою комнату. За ним улеглись и хозяева и дом снова погрузился в тишину, нарушаемую иногда похрапыванием Петра Фроловича, которое Фрося быстро останавливала, перекладывая голову хозяина в удобное положение. Иван, действительно измучившись за дорогу, уснул мгновенно и проспал до позднего утра – благо хозяева блюли тишину и все разговоры вели на веранде, ожидая пробуждения позднего гостя.
Пробудившись, как в детстве, от чириканья воробьев под стрехой, Иван разобрал чемодан, нашел халат и, одев его, всунул ноги в шлепанцы, что стояли всегда рядом с его кроватью, ожидая хозяина иногда годами. В таком облачении Иван вышел на веранду, где отец и Фрося с нетерпением людей, длительное время живущих в одиночестве, поджидали его у самовара, почти погасшего за время ожидания.
– Здравствуй, здравствуй, сынок, – приветствовал Петр Фролович своего младшего сына. – Дай-ка взгляну на тебя – вчера в темноте да суете не успел рассмотреть тебя хорошенько. Ну что! Выглядишь хорошо – похож на учителя сельской школы, – хохотнул отец и добавил: – а вот на будущего студента учительского института не тянешь – лет многовато для студента. Видишь, даже внешность твоя против этой учебы, – заключил отец, – но как говорится: вольному – воля: учись, если так надумал.
Я, по правде, сказать, надеялся, что ты женишься на девушке, о которой говорил в прошлый приезд, поучительствуешь еще год-два, а потом перейдёшь в урядники: там и власть есть в руках и жалованье поболее учительского. А из урядников и в офицеры жандармские можно пойти: и жалованье хорошее, и пенсию платят – не чета моей. Но ты хочешь ещё чему-то поучиться – твоя воля, пусть будет так. Пока отдыхай в отчем доме: Фрося тебя откормит и обиходит не хуже твоей кухарки, что осталась в селе и, наверное, льет теперь горькие слезы, что потеряла такого молодца и будет спать теперь в холодной постели без мужика, – закончил отец.
– Ладно, старый, зубоскалить над сыном, – одернула Фрося отца. – У вас, мужиков, одни бабы на уме и работа, а отдыхать некогда. Пусть Ваня в отчем доме отдохнет душою и телом, приведет мысли в порядок и решит окончательно, что будет делать дальше, а наше дело помочь ему – чем можем: большим советом, малыми деньгами и, конечно, заботой и вниманием. Ты же, Ваня, привык к кухаркиным заботам – там у себя в селе? – рассмеялась Фрося и пошла собирать на стол, который пустовал в ожидании пробуждения гостя.
Жизнь Ивана в отцовской усадьбе покатилась в лето так же, как и в прошлый раз: он много спал, много ел и много скучал от безделья, не зная, чем занять свободное время, когда все дни были свободными.
Он посетил с отцом могилу матери, прибрался там и заменил крест, который совсем сгнил за прошедшие шестнадцать лет от её смерти. Казалось, совсем недавно, мать гладила его, мальчика семи лет, по головке, а теперь он, мужчина двадцати двух лет отроду, стоит перед маленьким холмиком земли, поросшим дикими травами, под которым навсегда успокоилась его мать – так давно, что даже крест сгнил.
– Почему на крестах нет надписей: кто там покоится и каковы были годы жизни этого человека? – спросил однажды Иван, когда после посещения церкви они с отцом привычно остановились у могилы матери.
– А кому это интересно: читать надписи на крестах? – равнодушно ответил отец. – Мать и так знает, что мы пришли и не забываем её, а всем прочим она неизвестна, да и читать здесь, на селе, мало умельцев. Добрая часть погоста заселена нашими родичами, а что я знаю об них? Ничего. В дворянской книге по Могилевской губернии, все наши родичи расписаны по-фамильно с упоминанием чинов и званий, а что они были за люди – один бог ведает, ибо родословного описания жизни каждого дворянина рода Домовых никто не потрудился исполнить для потомства. Может быть ты, Иван, когда займешься своей историей, по дворянским записям, составишь жития каждого из наших предков.
Ведь род наш стал дворянским еще в незапамятные времена, а в 1691 году был вписан в дворянские книги и получил герб – чем не история для будущего ученого, каким ты хочешь стать? Ну да вас, молодых, интересуют лишь цари да князья, а кто были бы эти князья без дворян и простых воинов? Никто. Историю делают народы, а приписывают её царям-императорам. Вон наш царь Николашка! Ничтожество полное, а «боже царя храни», каждое воскресение народ поет по церквям: ибо каждая власть от бога, говорится в писании и, видимо, за грехи наши нам бог послал эту пустышку. Отец-то его Александр Третий, покруче был царь и на своем месте: ни войны, ни походов при нем не было, а Россия крепла и богатела и территориями прирастала без всяких сражений, потому что к сильному всяк прислониться хочет и обрести защиту.
Вот так-то, сынок, такая вот получается история рода Домовых. Мы тоже обмельчали и в чинах, и в званиях, и в заслугах перед Отечеством. Я был офицером-артиллеристом, а сыновья мои стали мелкими чиновниками, а ты, Иван, и вовсе простой учитель. Но даст бог, доучишься наконец до полного образования и может быть на старости лет обрадуешь своего отца и чином, и внуками малыми: до больших-то внуков мне уже и не дожить: седьмой десяток жизни донашиваю: видимо, скоро на погост лягу рядом с твоей матушкой: тогда и напишешь на крестах наших, кто и где здесь лежит. Меня положите рядом с матерью справа от нее: она всегда ложилась слева от меня и, засыпая, тихо-тихо посапывала мне в ухо – пусть и на том свете продолжает посапывать, по привычке.
– Ладно, отец, прикидываться стариком древним – по Фросе не скажешь, что ты из мужика в старика превратился: словно дуб мореный, крепче меня будешь, – осадил Иван отца от грустных мыслей на погосте. – Давай лучше зайдем к Лиде – твоей дочке: там и внуки уже подросли большенькие, пока ты мечтаешь о моих. Хватит злиться на Лиду, что вышла замуж за лавочника: скоро промышленники да торговцы будут главной силой в России, а не захудалые дворяне, таких же родов древних, как и наш.
– Ради тебя, Иван, готов навестить твою сестру Лиду. Я не потому к ней ходить не люблю, что замужем за лавочником, а потому, что лавочники эти скопидомы, каждую копейку считают и каждым пряником, что твоя сестра давала тебе в детстве, её же и попрекали. Мне неважно, кто и чем занимается, важно, чтобы человек был хороший, добрый и отзывчивый: сам погибай, а товарища выручай – так меня в армии учили, а эти лавочники не то что товарища, а брата или родственника бедного в голодный год куском хлеба не выручат.
У нас на селе этот год была голодным, – вспомнил, кстати, Иван. – Неурожай был на три волости: ни зерна, ни картошки, ни сена: всё сгнило дождливым летом и осенью – так крестьянам тоже никто не помог: ни власти, ни соседние волости, ни царь-батюшка, – вспомнил Иван свои споры с Ариной. – На селе у кулаков был хлеб с прошлого года, но они его продавали за деньги в другие места, а сельчанам в долг не давали. К весне полная бескормица наступила и для людей, и для скота. Главное, что рядом, в уездном городе хлеб был, но помогать никто не стал, подъели в селе всё подчистую – все сусеки вымели, солому с изб скоту скормили, а все равно несколько селян с голоду умерли и никому до них дела не было.
– Такое часто случается в стране, – успокоил отец Ивана. – Бывало, целые губернии голодали и крестьяне мёрли как осенние мухи, а помощи ждать неоткуда, если каждый сам за себя. Помню, одним годом, когда я еще служил офицером, так купцы скупили в округе всё зерно и вывезли на продажу за границу, а дело было за Уралом, в Кургане – там тогда половина губернии от голода вымерла и никто им на помощь не пришел потому что хозяина в стране нет.
Я в газетах читал, что последние двадцать лет из каждых пяти лет два выдаются неурожайными, голодает иногда полстраны, люди умирают с голода, а зерно вывозится за границу и ещё хвастают, что мы кормим полЕвропы. Ты сначала свой народ накорми, а потом излишки зерна и продавай разным немцам. Царь наш только числится батюшкой, а на самом деле он отчим жестокий своему народу – иностранцы ему милее своих подданных, да и сами эти цари – Романовы только по фамилии. На самом деле немцы они по крови и по духу и простой русский народ им не нужен и лишь путается под ногами царей, которые считают себя европейцами и хотят жизнь в России устроить на европейский лад, не понимая, что в наших условиях можно выживать только сообща, а не поодиночке, как в Европе, где и зимы-то настоящей нет.
Царь Петр Первый потянулся в Европу – прорубил в нее окно через Прибалтику и Петербург – с тех пор нас европейским сквозняком и сдувает с нашей земли к Уралу и в Сибирь, а всякие европейцы: немцы, французы, англичане и прочие шведы спят и видят, чтоб русские исчезли из этих мест и сгинули за Уралом. Эх, если бы не людская жадность да ничтожность наших правителей: как бы вольготно русский народ мог жить на своей земле, что протянулась от здешних мест и до Тихого океана на десять тысяч вёрст!
