Шая Воронкова
Кровь и струны
Пич добав описание подвески
Равновесие
Крыса кидалась на железные прутья с отчаянием человека, противостоящего волчьей стае. Ее грязная шерсть вздыбилась и растрепалась, а глаза опасно блестели, будто два сигнальных костра. Марита знала, что если просунуть в ловушку палец, крыса тут же вопьется в него зубами, но все равно испытывала к серой твари жалость. Та продолжала бороться, хотя не могла победить. А что бы делала на ее месте сама Марита?
В последний раз полоснув по металлу когтями, крыса приникла к днищу, злобно оскалившись. Она часто и тяжело дышала, и сквозь проплешины на боках виднелись очертания ребер. Похоже крыса в ловушке уже давно. Даже делать ничего не надо – еще день голода, и уйдет в Тень. Марита чуть повернула ловушку, и они с крысой столкнулись взглядами. В звериных глазах не было страха, только желание сражаться до конца. Марита покачала головой, будто отвечая на собственный невысказанный вопрос. Нет. Сегодня – нет.
Она перехватила ловушку поудобнее и спустилась по влажным ступеням вниз, на задний двор. Туман, почти растаявший на солнце, тут же принялся хвататься за щиколотки дымчатыми щупальцами. Каблуки туфель вязли в сырой земле. Обойдя расставленные ровными рядами ящики из-под овощей, Марита опустила ловушку на землю и села рядом на корточки, придерживая подол.
– Верис не будет рад, если я тебя выпущу, – сказала она крысе, словно делилась большим секретом. Та не двинулась, следя за потянувшейся к клетке рукой напряженно блестящими глазами. – Но мы ему не скажем.
Марита бледно улыбнулась и осторожно подняла заслонку. Та скрипнула, неприятно резанув по ушам, и на пальцах остался слой ржавчины.
Крыса застыла, все еще настороженная и слишком истощенная борьбой, потом на пробу повела по воздуху носом. Ну же, глупая, беги, пока можно. Палец щелкнул по прутьям, заставив их зазвенеть, и тварь наконец-то выскочила наружу и быстрыми скачками понеслась прочь. Ее серая спинка мелькнула меж крепких перекладин забора и исчезла вдали. Марита кинула вслед крысе последний взгляд. Легко зверью: от проблем можно просто убежать. У людей все немного сложнее. Она постояла еще чуть-чуть, оттягивая возвращение в дом, но все-таки подхватила ловушку и поднялась по ступеням.
Внутри было жарко и влажно, отчего волоски на затылке мгновенно взмокли. Тут же захотелось вернуться обратно во двор, но Марита задавила это желание на корню, как и ворочающееся в груди волнение. Все выглядело идеально: блестящий от чистоты пол, свежевыстиранные занавески, ровно разложенные инструменты в кладовке, куда она собственноручно вернула пустую ловушку, решив не дергать слуг. Беспокоиться не о чем.
Удостоверившись, что даже на самых дальних полках с книгами нет ни пылинки, способной испортить Верису настроение, Марита прошла в столовую. Там уже хозяйничала Лиска: порхала вокруг стола, раскладывая приборы. Ее по-детски пухлые пальцы двигались удивительно быстро, а широкие глаза светились усердием. Сквозняк из окна колыхал кружевной край белой скатерти, будто корабельный парус.
Над уже расставленными тарелками поднимался пар, облачками повисая в воздухе и распространяя густой, насыщенный аромат мяса. Он успел заполнить собой всю комнату, казалось, пропитав насквозь и настенные полотна с цветочной вышивкой, и узорчатый ковер на полу, и даже глиняную вазу со свежим васильковым букетом.
Марита поздоровалась кивком и уселась на лавку, оправив платье. Двухцветное по вентонскому обычаю, оно состояло из двух равных вертикальных половин. Сегодня это были золотистый и пепельный. Будто бы свет сражался с тьмой, но никто так и не мог победить. Равновесие. Платье, как нельзя лучше подходящее этому дню.
Лиска почти закончила, когда дверь распахнулась, пропустив внутрь Вериса. Свет, проникающий сквозь окно, мягким сиянием обрамил его лицо, и Марита застыла, вновь завороженная этой красотой – прямо как в день, когда они впервые встретились. Верис казался изящной стеклянной фигуркой или диковинным цветком. Сказочным принцем, чьи волосы сотканы из солнечных лучей, а в глазах прячется туман.
– Доброе утро, господин, – чуть присев, поздоровалась Лиска.
Верис улыбнулся, и на его щеках появились очаровательные ямочки. Он кивнул служанке и повернулся к Марите. Та почувствовала, как в животе у нее екнуло.
– Здравствуй, – сказал он, мазнув по ее щеке поцелуем, прежде чем сесть на единственный стул.
Губы, едва коснувшиеся кожи, показались влажными и холодными, будто лед. Видно, только вернулся из погреба, в котором недавно начал ревизовать вино. Марита заставила себя не кривить лицо, хотя ощущение склизкого отпечатка на щеке не желало пропадать.
Верис, казалось, этого не заметил. Щурясь, будто кот, он склонился над тарелкой и с наслаждением втянул носом разлившийся над ней аромат. Фарфорово-белые щеки порозовели от жара.
– Пахнет отлично. Новый рецепт?
Лиска горделиво приосанилась, и прежде, чем Марита успела ее остановить, ответила:
– Это мне госпожа подсказала. Она часто по готовке советует! Правда вкусно?
Верис удивленно вздернул бровь, и в его взгляде почудился металлический отблеск. Словно бы сверкнул меч, чуть вытащенный из ножен. Проклятье! Марита внутренне съежилась, но позволила вырваться наружу только досадливому вздоху.
– Ты можешь идти, Лиска, – сказала она, повелительно взмахнув рукой. Но увидев, как опустились плечи Лиски, добавила уже теплее: – Спасибо.
Служанка почтительно присела, отчего ее пушистые волосы заколыхались, словно головка одуванчика, и поспешно юркнула за дверь. Наверняка теперь замучается от совести, бедная девочка. Особенно, если заметила, как дрогнула хозяйкина рука. Может, не стоило ее так резко отсылать? Впрочем, сейчас Марите было не до Лискиных чувств.
Сцепив под столом пальцы, она неотрывно наблюдала, как Верис неспешно зачерпывает суп, как дует на ложку и как тягуче медленно подносит ко рту… От волнения поджался низ живота и аппетит пропал – совсем. Казалось, ложка будет вечно плыть по воздуху, так и не коснувшись губ. Но тут Верис наконец опустошил ее и заработал челюстями. Сердце замерло в ожидании.
– Неплохо, – оценил он и требовательно поинтересовался: – Почему скрывала? Я-то думал, это Лиска наловчилась, жалование хотел поднять.
Грудь затопило облегчение, и плечи сами собой опустились, более не скованные идеально выверенной позой. Обошлось. Марита погладила переставшие дрожать колени.
– Подними, – улыбнулась она и добавила виновато: – Ты же запретил мне готовить. Но я просто хотела быть полезной.
– Дурочка, слуги справятся с этим лучше, – снисходительно отмахнулся Верис. – Впрочем, хочешь – возись. Главное, сама руки не порть и ничего от меня не прячь. Ты же знаешь, я не люблю, когда ты так делаешь.
И, перегнувшись через стол, покровительственно потрепал Мариту по подхваченным заколкой волосам. Та замерла, не отстранившись, но и не потянувшись навстречу ласке. Только кончики темных прядей защекотали плечи. Странное дело, но пальцы Вериса были холодными, почти ледяными – прямо как лезвие ритуального серпа. Стоило об этом подумать, как вспомнился голос женившей их жрицы и срезанные пряди, летящие в костер. В воздухе почудился запах паленых волос.
Верис откинулся на спинку стула и вновь зачерпнул суп. Он никуда не спешил, и эта леность сквозила в каждом его взгляде и жесте. Марита глядела на зажатую в сильной руке ложку, на гладкий край тарелки и на белую скатерть, настолько чистую, что первый снег рядом с ней показался бы грязью, и пыталась найти в себе силы сделать все правильно. Наконец, она решилась и заглянула мужу в глаза.
– Верис, я…
Но тот вдруг перебил, поморщившись:
– Милая, закрой-ка окно.
Марита досадливо дернула уголком губы и оглянулась через плечо. Причина недовольства Вериса прояснилась быстро: с улицы доносились веселые крики и музыка. Марита быстро подошла к окну, спеша вернуться к разговору, но не сдержалась и выглянула.
Солнце лизало стены жмущихся друг к другу домов. По улице живо семенила низкая, но крепенькая лошадка, каких любят в Мозории. В ее гриву были вплетены разноцветные ленты, а позади ехала крытая деревянная повозка с полукруглой крышей, красной, как спелое яблоко. Из квадратных окон высовывались то дрыгающиеся сапоги с бубенцами, то лица в уродливых разукрашенных масках, кривляющиеся на потеху толпе.
Марита невольно засмотрелась и пришла в себя, только когда фургончик почти проехал мимо. Позади, на маленькой ступеньке, сидела девочка и болтала ногами. Увидев зрительницу, она подмигнула и залилась смехом.
Марита привычно скривила губы. Какая отвратительная безвкусица! Неужели она сама когда-то была такой? Прав Верис – этим бездельникам стоит запретить въезжать в города. Только порядочных людей обирают и улицы пачкают, а пользы не принося… Марита запнулась, резко осознав, что же такое она думает, и в груди неприятно заворочалось. И как раньше не заметила этого голоса, заменившего собственный, как позволила пустить корни так глубоко?
Как посмела ему поверить?
Со злостью схватив ставни, она изо всех сил дернула их на себя. Хлопнуло. Тревожно заколыхалась задернутая занавеска. Ярость схлынула так же резко, как пришла, оставив после себя раздирающую вину, и Марита закусила губу. Все так запуталось… так переплелось… Легче разрубить весь комок, чем пытаться развязать по узелку. Но она обязана попытаться. Марита медленно обернулась, украдкой выравнивая дыхание.
Пока она разбиралась с окном, Верис успел ополовинить тарелку. Проглотив очередную ложку, он вытер от жира губы, оставив блестящий след на тыльной стороне ладони, и потянулся за чашкой с травяным чаем. Серые глаза медленно скользнули по Марите. Она замерла, гадая, зацепится ли Верис за прилипшие ко лбу влажные прядки, за пальцы, стиснутые до бела, за наверняка ставшие резкими черты лица. Но тот лишь вскользь мазнул по переливающемуся на свету подолу.
– Забыл сказать – отлично смотришься в этом платье, дорогая. Не привык видеть тебя в нем в обычный день, – мужчина поднес к губам чашку и осушил за пару глотков. – Есть какой-то пов…
Верис вдруг запнулся и побледнел – так мгновенно, будто весь цвет покинул его разом. Марита открыла рот, но ничего сказать не успела. Мужчина подскочил на ноги, пошатнулся – и рухнул на пол, опрокинув стул. Раздался грохот, звон, в сторону разлетелись черепки от разбитой чашки.
Марита сдавленно вскрикнула и, рванув вперед, склонилась над неподвижным телом, не думая ни о том, что пачкает подол об пол, ни о случайно оголившемся бедре. Неужели… неужели он правда… Пальцы с дрожью коснулись чужой шеи, сжались на плечах.
Глаза Вериса закатились и покраснели, будто в них лопнули все сосуды разом, рот скривился, а в уголке губ вспенилась слюна. Несмотря на кровь, болезненно бьющуюся в висках, Мариту охватила странная легкость, почти на грани потери сознания: звоном отдалась в голове, заставила онеметь руки и затуманиться в глазах.
Едва не теряясь в расплывающемся мире, Марита затрясла Вериса за плечи, но тот только безвольно трепыхнулся, словно кукла. Обмякший. И холодный, как ледяное изваяние. Как он мог так быстро остыть? Как? Казалось, все происходит не на самом деле и вот-вот развеется, будто сон.
Но Верис продолжал лежать, а Марита – цепляться за его неподвижное тело. Мысли вспыхивали в ее пустой голове и тут же гасли, словно искорки в ночи. Надо проверить…Ей правда надо проверить… Преодолевая поступившую к горлу вместе с ужасом тошноту, Марита порывисто прижалась ухом к мужской груди, смяв шелковую рубашку, и вслушалась в стук сердца. Она все ждала и ждала хоть какого-то звука, но вокруг стояла будто бы непроницаемая тишина.
Верис был мертв.
Шаткость
Эстелла кралась по каменной лестнице, представляя себя прекрасной принцессой, которая бежит из замка через тайный ход.
Ход действительно был тайным и выглядел соответствующе, словно сошел со страниц книг: темный, узкий, холодный, будто змеиное чрево, он заставлял вздрагивать от каждого звука. Не хватало только слоя пыли и затхлой вони. Воткнутые в щели курительные палочки неторопливо тлели, источая сладковатый аромат. Запускать даже такие места было не в характере отца.
Эстелла чихнула и шмыгнула носом, борясь с желанием его почесать. Руки были заняты: одной пришлось подхватить платье, чтобы подол не елозил по влажным от сырости ступеням, вторая же держала маленькую масляную лампу. Огонь бросал красновато-оранжевые отблески, следующие за Эстеллой, как живые, словно ее маленькая личная свита.
Через еще пару выщербленных ступеней лестница кончилась и вывела на небольшую площадку. Дальше коридор заворачивал вправо. Эстелла остановилась и осторожно выглянула из-за угла, прикрывая лампу рукой. До этого каждый шаг отдавался гулким эхом, поэтому наступившая тишина заставила холодок поползти вниз вдоль позвоночника.
Ей нельзя было находиться здесь. Категорически, совершенно, никак нельзя. Она чувствовала себя обласканной домашней кошкой, сбежавшей в лес к дикому коту, и это было недалеко от правды. Эстелла досадливо закусила губу. Она боролась с любопытством каждый раз, когда Ранни спускался в тайный ход вместе с отцом, но проиграла только сегодня. Потому что Ранни впервые пришел не один.
Коридор за углом оказался пуст, но это не успокоило, а только заставило сердце забиться еще сильнее. Как же страшно! Но назад поворачивать нельзя. Эстелла сделала глубокий вдох, представляя, как на ее плечах появляется плащ-невидимка, и так же медленно выдохнула. Пальцы, держащие лампу, перестали дрожать, и оранжевые отблески остановились. Вот и все. Она давно уже взрослая, а чудовищ не существует.
– Чудовищ не существует, – прошептала Эстелла одними губами, словно заклинание, и, пригибаясь и вжимая голову в плечи, двинулась вперед.
Раньше она никогда не заходила так далеко. Даже отец, водя по обходным путям из замка, этот ход пропустил, показав только лестницу. Именно поэтому его запрет было так волнительно и жутко нарушать.
Там, за поворотом, потолок был выше, а на стенах горели факелы, воткнутые в металлические крепления. На камне виднелись неровные круги въевшейся копоти. Воздух заметно посветлел, а темнота отступила, притаившись по углам, и Эстелла почувствовала себя увереннее. Она замедлилась и принялась было с любопытством оглядывать идущие друг за другом двери, но тут же себя одернула и направилась к последней. Единственной с двойным замком.
У двери Эстелла остановилась – гулко стукнули о пол каблуки туфель – и, поставив лампу у стены, приложилась к прохладному дереву ухом. Сперва ничего, кроме собственного дыхания и треска факелов, не услышала. Неужели ошиблась? Она уже собиралась отстраниться, когда изнутри наконец донеслись приглушенные голоса.
– Как продвигается? – спрашивал отец.
– Все по плану, – отвечал ему низким голосом Ранни.
Эстелла не смогла сдержать улыбки и поерзала на месте, заставив платье зашелестеть. Вот бы увидеть… Может, приоткрыть дверь? Замерла, пораженная собственной смелостью. «Нельзя. Заметят. Обязательно заметят!» – протестовал внутренний голос, будто невидимая гувернантка, угрожающе качающая пальцем.
Но тогда удастся увидеть Ранни…
Эстелла вознесла краткую молитву Сиро и осторожно потянула за ручку. Внутри все сжалось, но скрипа не последовало – дверь мягко приоткрылась, словно ее регулярно смазывали. Стискивая дрожащими пальцами подол и едва дыша, Эстелла осторожно приникла к щели. Она чувствовала себя глупо, слово маленькая девочка, которая подглядывает за взрослыми. Но отступать было поздно.
По комнате разливался мерный оранжевый свет. В зазоре виднелся кусочек стола с лежащим на нем свертком и высокие отцовские сапоги. Такие начищенные, что всполохи огня отражались в них расплывчатыми бликами. Эстелла затаила дыхание, прислушиваясь.
– Все слишком затянулось. Мы и так ходим по льду, так что я хочу точно знать, когда он треснет.
Голос отца звучал слегка устало, но твердо. Сапоги медленно прошлись взад-вперед, на мгновение остановившись перед щелью. Он же сейчас увидит, что дверь открыта!.. Эстелла испуганно зажала ладонью рот, но отец, постояв, вновь вернулся к столу.
– Я понимаю, мой лорд. Что по поводу вопроса, о котором…
– Мы обсудим его позже.
Отец оборвал Ранни в своей манере: мягко, но непреклонно. Раздался шелест, и в проеме мелькнула знакомая рыжая прядь. Как бы разглядеть… Эстелла нетерпеливо заерзала, переместившись влево, и наконец смогла увидеть все: и широкоплечую фигуру, и пылающие костром волосы, и даже высящийся позади книжный шкаф. Сердце едва подпрыгнуло, но тут же ухнуло обратно. Рядом с Ранни стоял тот, второй. Невысокий, тощий юноша с жесткими, зачесанными набок прядями.
– Хорошо, – легко согласился с требованием отца Ранни и подтолкнул юношу в спину. – Давай, Крысенок.
Тот насупился, но зашагал – сперва по инерции, а потом уже сам. Дойдя до стола, Крысенок остановился и потянулся к свертку. Ткань с шелестом соскользнула на пол, обнажив что-то округлое и белесое. Эстелла прищурилась, вглядываясь, и едва не дернулась от ужаса: пальцы Крысенка бережно придерживали человеческий череп.
Нет, быть не может! Просто почудилось от страха, как бывает, если разглядывать спальню в темноте. Только вот в комнате так светло, что можно прочесть название на корешке ближайшей книги. Эстелла попыталась потереть глаза или хотя бы зажмуриться, но тело будто оцепенело.
Юноша медленно провел по черепу пальцами. Это был такой привычный, даже будничный жест, что в груди проклюнулся страх и пустил корни глубже, достав прямо до живота, где свернулся склизким комом. Крысенок глубоко вздохнул – поднялись и опустились плечи – и, обхватив череп по бокам ладонями, приложил к своему лбу. Так, словно просто воссоединялся с давно потерянным другом.
Руки Эстеллы, стискивающие подол, свело дрожью. Ее разум рисовал картины одну другой ужаснее: выскакивающих из теней зубастых тварей, льющуюся из пустых глазниц кровь или даже самого Зилая, воплотившегося посреди комнаты. Но ничего не происходило, лишь мгновения тягуче длились одно за другим. Спина Эстеллы начала ныть, поджатая нога занемела. Крысенок замер с закрытыми глазами, веки его не двигались. И тут вдруг волосы на голове юноши зашевелились.
Сначала подумала – показалось. Слишком уж напряженно вглядывалась. Но тут пряди закачались вновь, словно нежно подхваченные ветром. В груди у Эстеллы похолодело. Она видела – ворот куртки Крысенка не шевельнулся.
А невидимый ветер усилился: зашипел, будто змея, закачал неровную челку, взъерошил короткий ежик на затылке. С каждым разом он налетал все резче и злее, все безжалостнее, пока, наконец, не принялся хлестать волосами прямо по щекам – и вдруг затих. Пряди застыли в воздухе, словно время на мгновение остановилось, а потом медленно опали обратно. По черепу пробежала рябь и отдалась дрожью в держащих его пальцах.
К горлу подкатила горячая волна, и Эстелла сглотнула, а потом еще раз и еще. Надо бежать, надо спасаться, пока Оно не вернулось, не заметило ее, притаившуюся у двери. Но ноги отказывались слушаться.
Крысенок шипяще выдохнул сквозь сомкнутые зубы, резко и почти болезненно. То ли так падал свет, то ли глаза Эстелле врали, но вены на руках юноши вздулись и засияли жемчужно-белым. Однако стоило моргнуть, как наваждение пропало. Крысенок медленно, словно преодолевая сопротивление, опустил череп обратно на стол и приоткрыл глаза, растерянно моргая.
– Ну? – поторопил его Ранни.
Юноша беззвучно зашевелил губами, вздрогнул, прокашлялся.
– Скоро… очень скоро… – неожиданно звонко начал он, но под конец все-таки сорвался на сип. – Месяца три максимум – и все будет кончено.
Отец досадливо цыкнул. Этот звук, такой привычный и даже родной, привел в себя. Эстелла даже увидела перед внутренним взором, как мужчина задумчиво трет переносицу, перебирая варианты, и тошнота, наконец, отступила. Только во рту остался противный привкус, а по спине сбежала капелька пота. Эстелла осторожно пошевелилась, разминая успевшие затечь конечности. Надо уходить… Но она продолжила слушать.
– Можешь замедлить это или остановить? – спросил отец.
Крысенок, уже успевший отступить к Ранни, словно пугливый зверек, помотал головой.
– Нет, наверное… Может, смогу погрузить в сон, но не знаю, удастся ли пробудить ее снова. Да и это только отсрочит смерть. Совсем чуть-чуть.
Юноша звучал неуверенно, словно сам путался в том, что говорил. Отец вздохнул.
– Хорошо. Тогда действуем дальше, как и собирались.
Ранни улыбнулся – понимающе, но хищно. Эстелла все еще не привыкла видеть его таким… довольным, как зверь, спущенный с цепи.
– Слушаюсь.
Он кратко, с почтением кивнул и потрепал Крысенка по плечу. Тот вздрогнул, приходя в себя. Отец продолжил:
– А по поводу нашей маленькой помехи – время настало, я развязываю тебе руки. Сейчас мне меньше всего хочется видеть на доске лишние фигуры.
В этот раз улыбка на лице Ранни была такой же ослепительной, как солнце. Он поклонился, плавно проведя рукой в сторону, и рыжие волосы мелькнули в воздухе языками пламени.
– Благодарю, мой лорд.
Странное дело, но его слова возымели такой же эффект, как щелчок кнута над ухом. Эстелла с непонятно откуда взявшейся прытью вскочила на ноги и, подхватив лампу, попятилась к лестнице. А потом побежала. Быстро, как олень, спасающийся от стаи гончих.
Но от мыслей, пчелами роящихся в голове, убежать не удалось. Что это было там, внизу? Мерзость. Запретное колдовство. И Ранни в этом учувствовал? Неужели он?.. А отец? Эстелла упрямо мотнула головой. Нет, нет, нет! Отец ни за что бы не пошел на подобное просто так. Наверняка у этого Крысенка есть разрешение. Верно. Иначе и быть не может. Отец всегда чтил закон, он не стал бы так беспечно через него переступать.
Переступать… Перед глазами вновь всплыл зияющий пустыми глазницами череп, и Эстелла, поежившись, ускорила шаг, отбивая каблуками военный марш. Стоило быть тише, но она не могла себя заставить. Стены вокруг словно давили, а аромат курительных палочек вис на шее петлей. Быстрее, быстрее на воздух, пока не стало совсем дурно. Эстелла взлетела по последней ступеньке и, едва нащупав нужную выемку, протиснулась в появившийся проход. И тут же закрыла его, резко дернув вниз закрепленный на стене канделябр. Глухо заскрежетало. Оплывший на ножке воск оставил на ладони тонкую пленку.
Эстелла выдохнула, щурясь от слишком яркого света и чувствуя, как сдавливающее грудь металлическое кольцо разжимается. Успела. Утерев уже почти не дрожащими пальцами пот со лба и оправив платье, она развернулась и столкнулась нос к носу с Тернием. Ойкнула от неожиданности. Мозориец всплеснул руками и изобразил на лице крайней степени изумление.
– Молодая леди! Какая приятная встреча, – весело сказал он с улыбкой, но в глазах так и осталось что-то темное.
Как же не вовремя! Эстелла поспешно спрятала лампу за спину.
– Здравствуйте, уважаемый Терний.
Она поежилась, будто снова оказалась в холодном подвале, и тоже приветливо заулыбалась. Как и всегда при встрече с Тернием, в груди сам собой задребезжал страх. При первом знакомстве мозориец напомнил раскормленного домашнего кота. Округлый живот, похожий на барабан и всегда неизменно обтянутый линялым бархатным камзолом, густые пшеничные усы, румяные щеки, нос картошкой – прямо-таки добродушный толстяк из сказки. Но порой Терний казался лисом, вьющимся возле курятника.
Например, сейчас.
– Ну какой «уважаемый Терний», я же просил звать меня просто дядюшка Толли, – деланно нахмурился он и погрозил Эстелле пальцем.
Та почувствовала, что улыбка вот-вот из непринужденной станет натянутой.
– Дядюшка Толли, – послушно повторила она.
И почему Эстелла вообще должна расшаркиваться перед каким-то начальником стражи? Но с указами отца не спорят.
Терний довольно сощурился.
– То-то.
И вдруг неожиданно ловко ущипнул Эстеллу за нос. Та растерянно и недовольно заморгала. Мозориец хохотнул, удовлетворенный своей проделкой, и степенно двинулся прочь.
– Доброго вечера, молодая леди, – сказал он, проходя мимо. – А платье лучше сменить. Прискорбно, но вы где-то испачкались.
Эстелла резко обернулась. На подоле расплывалось жирное пятно от вытекшего из наклоненной лампы масла. Зилай! Теперь точно попадет, как ни ври. Она нахмурилась, глядя вслед Тернию, и замерла, осененная внезапной мыслью.
Отец звал Терния своим приятелем, что было странным, но допустимым. Он же разрешил тому гостить в замке, и это тоже подозрения не вызывало. Конечно, приятель лорда Каллисто мог спать в его гостевой, брать книги из его библиотеки и даже подтрунивать над его дочерью. В конце концов, барон Винконо позволял себе и большие чудачества. Однако Терний был не просто начальником стражи, он был начальником стражи почившего недавно виконта.
Раньше Эстелла не придала бы такой мелочи значения, но теперь это наблюдение отозвалось тревогой. Что-то происходило, что-то важное, взрослое, «не для твоих ушей, глупышка, в голову не бери». И Ранни сунулся в самый эпицентр.
Эстелла стиснула губы, сумрачно уставившись на выглядывающие из-под подола носки туфель. Ее мир разваливался на части, менялся, становился совершенно шатким, как бы она ни пыталась его удержать.
