Сергей Николаевич Прокопьев
Три смуты на одну жизнь
Батька добрий наш Махно!
Потом наступила февральская революция. Наш Молочанск празднично преобразился. Интересно было ходить в те дни с тётушками по городу. При встречах со знакомыми и коллегами по гимназии мои чопорные тётушки обнимались с ними, поздравляли с демократической республикой. Все говорили о наступлении новой жизни.
– Она будет прекрасной, счастливой! – восторженно повторяла тётя Катя.
Я не понимала, о каком счастье идёт речь, но тоже радовалась вместе со всеми. Считала, что всё теперь будет в цветах, все начнут ходить в красивых платьях, улыбаться друг другу и обниматься при встречах.
Мифическое счастье, о котором размечтались мои растревоженные февралём 1917-го тётушки и их окружение, так и осталось за горизонтом, зато мой рай, в котором жила до сих пор, закончился.
Это случилось после Октябрьской революции семнадцатого. В коммерческом училище делали постановку по поэме Шиллера «Песнь о колоколе». Мне тоже дали роль. Думаю, это произошло не без участия моих тётушек, которые готовили спектакль. Роль без единого слова, я играла маленькую девочку, которая выбегала на середину сцены, замирала на какие-то мгновения, красиво воздев к небу руки, затем подбегала к авансцене и, подавшись телом вперёд, раскидывала руки, как бы обнимая весь зал, затем убегала за кулисы. Боже, как я была счастлива! Мне предстоит играть вместе со взрослыми девочками и мальчиками в настоящем спектакле, на настоящей большой сцене. Зрители не только мама, папа и тётушки, как в наших домашних представлениях, где я читала стихи, пела песенки, нет, всё серьёзно – буду выступать перед настоящим залом. Мне сшили пурпурного цвета газовое платье с рукавами фонариком. Оно казалось необыкновенным. То и дело просила маму нарядить дома в сценическое платье, которое казалось мне необыкновенно красивым, чтобы лишний раз прорепетировать роль. Пробежавшись по залу, замирала с поднятыми к потолку руками, или плавно раскидывала их в стороны.
Наконец наступил день спектакля. По роли я выбегала на сцену прямо из зала. Поэтому сидела между мамой и папой в первом ряду и ждала своего выхода. Тёмно-синий тяжёлый занавес был ещё закрыт, когда к краю рампы вышла белокурая девочка и начала читать пролог. За спиной у девочки были белые крылья, казалось, она, такая лёгкая, тоненькая, воздушная, сейчас взлетит. Голосок у неё был высокий, звонкий, я совершенно не слышала, что она говорит, не разбирала слов, сердце моё трепетало от волнения, скоро-скоро откроется занавес и мой выход на сцену…
Неожиданно к девочке подошёл профессор Унгу, худой высокий, с большой лысиной и длинными руками (так отложилось в памяти), довольно резко оттолкнул ангела и взволнованным голосом объявил: «Все по домам – в Молочанске анархисты!»
Было страшно обидно, какие-то минуты осталось до моего выступления. Я растерянно посмотрела на маму и папу, запомнила папино побледневшее лицо. «Идём-идём!» – заторопила меня мама. В зале начался шум, девочка с крыльями скрылась за занавесом. Я расплакалась, мы заспешили домой.
Дома несколько раз спрашивала у мамы: «Спектакль всё равно состоится?» Мама меня успокаивала «обязательно», однако сама была крайне встревожена. Моё сценическое платье спрятала в шкаф…
Это платье, эта несостоявшаяся постановка, этот вечер оказались чертой, за которой навсегда осталось моё солнечное детство.
Я, конечно же, не представляла, кто такие анархисты, почему так напугали они профессора Унгу, папу и всех остальных. Ночью многих жителей Молочанска расстреляли, в том числе преподавателя коммерческого училища Летнемана, который сидел на постановке рядом с нами. В Молочанске проживало много Летнеманов, в том числе крестьяне. Анархисты в тонкости «кто есть кто» не вдавались. Им доложили, что у Летнемана полные закрома овса, но не уточнили – у какого. Борцы за новую жизнь потребовали корма для лошадей у первого попавшегося Летнемана. Он удивлённо произнёс на их требование: «Вы ошиблись адресом, у меня нет овса, я преподаватель». – «Ах, нет!» – вознегодовали заботящиеся о своей скотине анархисты. И тут же при жене и дочках застрелили Летнемана.
По городу пошли массовые аресты и расстрелы. При волостном управлении имелась небольшая камера для задержанных, однако её размеры были смехотворными для потребностей анархистов в тюремных площадях. Арестованных начали переправлять в тюрьму в Мелитополь. Однако это был не ближний свет, почти пятьдесят вёрст и процедуру упростили. Зачем тратить время на перевозку арестованных, отвлекать бойцов-анархистов на конвоирование. Набрав новую партию арестованных в Молочанске, предыдущую тут же расстреливали, освобождая камеру.
Папу тоже арестовали. Мы сидели за завтраком, когда пришли трое с винтовками, кто во что горазд одетые – один в каком-то красном женском берете. Тот, что в берете, скомандовал папе следовать за ними.
Мама повела нас, Гейнца, Гарри и меня, на второй этаж в контору в папин кабинет. Мы встали на колени и начали молить Бога о спасении папы. И о чудо! Под вечер он вернулся. Оказывается, рабочие нашего завода пошли в волостное управление ходатайствовать об освобождении хозяина. Рабочие его любили, это потом не один раз проявится. Папу освободили, но арестовали дядю Андрюшу. За него рабочие не ходатайствовали, дядя Андрюша сам убежал. Улучил момент, когда его вели по улице, ударил конвоира и удрал. Что крайне разозлило анархистов. Хозяева города требовали беспрекословного к себе подчинения, и вдруг храбрец выискался. В поисках беглеца обшарили весь наш двор. На беду, к нам пришёл дедушка Августин, бабушкин двоюродный брат. Как говорила о нём бабушка: «Августин у нас полный холостяк». Он был на десять лет старше бабушки и очень богомольный. Дедушка Августин уединился в магазине (он был закрыт по случаю беспорядков в городе) и, стоя на коленях, принялся молиться за дядю Андрюшу. Анархисты ворвались в магазин, угрожая оружием, стали допытываться у дедушки Августина, где укрыл родственника. Дедушка Августин уверял их, что ничего не знает. Анархисты, следуя своему девизу «анархия – мать порядка», вытащили дедушку Августина во двор и расстреляли. Дядю Андрюшу отыскали в саду у соседей, схватили, он во второй раз вырвался, был очень сильный мужчина, побежал, но пуля достала его.
Как их убивали, я не видела. Бабушка отвела всех детей к двоюродному брату дедушки – Генриху Нейфельду. Анархистов, раздосадованных неповиновением дяди Андрюши, смерти наших родственников не удовлетворили, решили в назидание устроить спектакль. Трупы положили перед дверью на веранду параллельно порогу, заставили маму привести детей от дедушки Генриха, и погнали нас в дом через трупы.
Дедушка Августин ещё стонал. Под дядей Андрюшей натекла лужица крови. Рот у него был в оскале, а один глаз жутко открыт. Брат Гейнц потом говорил со слезами: «Он смотрел, смотрел на меня!» Ради потехи озверевшие от крови люди сначала заставили детей переступать через убитых, а потом выгнали нас с веранды во двор, поставили папу и маму к забору и стали наводить на них наганы. Я закричала: «Не надо, дяди!» И потеряла сознание.
Жуткое было время.
В одну ночь анархисты исчезли, как и не было. Молочанск занимали то белые, то красные, то махновцы. Однажды нагрянул отряд Чёрной гвардии Маруси Никифоровой. Тоже легендарной революционно личности. При любой власти наш большой двор был полон военными. Запомнился эпизод, контуженый солдат (тогда Молочанск был под белыми) в пустой ящик от патронов засунул кусок трубы, будто это дуло пулемёта, набросал в ящик камней, привязал к нему бечёвку и, таская за собой, кричал: «Тра-та-та-та!» Не навоевался с настоящим пулемётом, продолжал с бутафорским. Я подумала, он играет, мне тоже захотелось быть пулемётчицей. Нашла небольшой ящик, наполнила его до половины камнями, потащила со стреляющим криком «тра-та-та-та». Контуженный не согласился с появлением ещё одного пулемёта, выхватил камень из своего ящика и ударил меня по голове. Крови было…
В Молочанске жило несколько еврейских семей. Один еврей припас несколько флагов: для белых – красно-сине-белый, для анархистов – чёрный с надписью: «Анархия – мать порядка!» – и красный. Поднявшись утром с постели, первым делом бежал за ворота узнать: какая в городе власть? И вывешивал соответствующий флаг. Однажды ошибся в пасьянсе с флагами (или над ним зло подшутили), одним словом, не тот флаг прикрепил, за что и поплатился от врагов данного стяга – убили его.
Однажды в Молочанск приехал белый генерал Врангель с большой свитой. Моя подруга Марта, дочь профессора Унгу, приветствовала Врангеля цветами и стихом.
Махновский штаб находился поблизости от Молочанска, в Гуляй поле. У нас часто бывали махновцы, но сам Нестор Махно не отметился ни разу в городе. Почти у всех немцев в Молочанске имелись фургоны, с сиденьями, обшитыми бархатом, чаще – красного цвета. Это было шиком у немцев, тогда как высшим революционным шиком у махновцев стали красные бархатные штаны. На пошив сверх модных портков бархат с сидений фургонов безжалостно сдирался. Маме однажды пришлось шить такие штаны. Махновец, рыская по дому в поисках, чем бы поживиться, увидел швейную машинку, сказал «сейчас», и вскоре прибежал с отрезом красного бархата: «Шей!»
Ничто махновцам было не чуждо. В том числе – искусство. Заставляли тётю Катю играть на пианино «Яблочко», сами в сапожищах отплясывали на паркете революционные песни:
Эх, яблочко, куда катишься?
До Махна попадёшь не воротишься!
А ещё у махновцев была песня:
За горами, за долами
Жде синів своїх давно
Батько мудрий, батько славний,
Батько добрий наш – Махно…
С тётей Катей произошёл такой случай. Махновские головорезы в основном имели бандитский облик. Но однажды к нам пришёл махновец интеллигентного вида и попросил тётю Катю сыграть что-нибудь из Шопена. Тётя играла, а он стоял рядом и в нужном месте переворачивал ноты.
По соседству с нами жил Пётр Вильмс, бабушкин родственник. Так как наш большой дом постоянно по вечерам наполнялся посторонними, особенно, когда в городе были махновцы, папа тайком в кирпичном заборе у земли проломал дыру, и замаскировал её разным мусором. Каждый вечер мама с папой и мы, дети, проползали через эту дыру и ночевали либо у соседей, либо у тётушек. Рано утром мама с Яшей возвращалась (остальных детей приводили позже) готовить еду махновцам.
Как-то махновцы пришлим к нам за золотом. Дескать, вы богатые, у вас обязательно должно быть спрятаны драгметаллы и другие драгоценности. Да только с этой экспроприацией они опоздали – всё золото отобрали другие анархисты, ещё в тот самый первых приход, а то что не нашли, большевики после них забрали. Махновцы не поверили этим объяснениям, пошарив по дому, решили, что золото спрятано у детей в одежде. Меня обыскали, потом за Гейнца взялись. Гейнц сам по себе был добрый, тихий, не сравнить с Гарри. Однако, когда его начали грубо обыскивать, пришёл в неописуемое возбуждение, по одежде, как белка, вскарабкался на махновца, и стал быстро-быстро царапать ему лицо. Махновец в ярости схватил одной рукой Гейнца за ворот, оторвал от себя, другой рукой выхватил саблю и, занёс клинок полосонуть брата по шее. Мама вскричала. Махновец тут же сменил гнев на милость: поставил Гейнца на пол и сказал: «Настоящий махновец из хлопца выйдет!»
Недалеко от Молочанска находилось лютеранское село Пришиб. Между ним и Молочанском лежал обширный луг. С давних пор его облюбовали цыгане и часто вставали там табором. Место было хлебное, вокруг богатые меннонитские сёла и хутора. Бабушка, бывало, пугала нас, когда не слушались и убегали со двора: «Цыгане заберут, будете знать!» При махновцах цыгане украли у крестьянина восемь миллионов рублей. Счёт тогда шёл на миллионы. Крестьянин обратился к командиру махновцев с жалобой. Дескать, кроме цыган некому украсть, они заходили к нему в дом. Махновцы решили продемонстрировать приверженность идеям справедливости, защиты обездоленных. Провели молниеносную операцию, верховые и пешие махновцы окружили табор со всех сторон, и погнали цыган к нам во двор. Видимо, посчитали, что за забором проще будет справиться с цыганами. Загнали их к нам, ворота закрыли и начали всех обыскивать. Что тут началось! Женщины визжат, мужчины кричат, цыганята ревут. Несколько раз махновцы стреляли вверх, требуя тишины.
Но как ни возмущались цыгане, пытаясь доказать, что они никаких миллионов в глаза не видели, крестьянин сам куда-то задевал их, а на них сваливает, деньги всё же нашлись. Оказались вшитыми в платье восьмилетней девочки. Цыгане сделали удивлённые глаза, мол, не знаем, откуда взялись эти злосчастные миллионы. Никто на себя вину не взял. Махновцы хоть и головорезы, девочку казнить не стали. Какая-то человечность всё же была у них. Но и оставить дело без наказания не могли. Если анархия – мать порядка, то и должна быть таковой. Решили проучить весь табор. Два верховых махновца с плётками встали по обе стороны предварительно раскрытых ворот, а другие махновцев шомполами погнали табор со двора. Верховые начали орудовать плетьми, осыпая цыган частыми ударами. Кто-то успевал проскочить, а кого-то ощутимо огревали плёткой. Что тут началось: крики, вой, визг, детский рёв. Соседи решили: у Нейфельдов махновцы устроили резню.
Весной 1918 года, уже тепло стояло, махновцев сменили германские войска. Эшелон с германцами многие жители Молочанска встречали с кофе и печеньем. Мама со мной тоже пошла на вокзал, но почему-то без печенья и кофе. Один из германских солдат, выходя из вагона, кричал: «Если вы большевики-коммунисты – всех уничтожим!»
Я, конечно, не помню, но мама рассказывала, какая была муштра в германской армии. Это не анархисты и махновцы. Без всякого шума и перебранки по мановению руки офицера распределяли солдат по квартирам. У нас разместились офицеры. До сих пор помню лейтенанта Гейлера – высокий красивый блондин. Он часто сажал меня на колени и рассказывал сказки братьев Гримм. Упорно папу со всей семьёй звал в Германию, говорил, что на первое время предоставит нам свою виллу. Папа не соглашался, надеялся, что кошмар прекратится. Пример тому Франция с её Парижской коммуной. Пошумели, пошумели французы, и жизнь вошла в своё русло, буржуа снова вернулись к своим делам. Папа боялся потерять заводы, магазин, имение.
Германцы были в Молочанске до ноября 1918-го, они бы и дальше оставались, да в Германии грянула своя революция – буржуазная, поэтому отправились домой.
Тётя Оля во время пребывания германцев на Украине была в Киеве. Рассказывала мне (когда я уже взрослой стала), что германцы были удивлены красотой города – его европейскими строениями, величественным Днепром, береговыми кручами, заречными далями. А ещё их поразила запущенность Киева, превращённого в помойку. Новая власть решила сделать из «матери городов русских» второй Париж. Одним из первых объектов «парижских» преобразований стал вокзал и прилегающая к нему территория, давно не видевшие метлы. Подошли к вопросу решительно и кардинально. Для начала была отдана команда высечь розгами пассажиров, находящихся на замусоренном вокзале. После болезненной воспитательной процедуры им вручили мётлы, тряпки и началась очистка загаженного вокзала, а затем железнодорожных путей. Театр начинается с вешалки, город – с вокзала. Весть об экзекуции на вокзале быстро распространилась среди обленившихся дворников Киева, городские улицы быстро приобрели дореволюционный пристойный вид. На нищих, портивших картину города, немцы устроили облаву, затем погрузили люмпен-контингент в вагоны и увезли подальше от городских границ. Как и любой богатый город, Киев во все времена притягивал к себе криминальный элемент. Особенно много «элемента» расплодилось в послереволюционные годы. Почва, когда одна власть сменяет другую, самая что ни на есть благодатная для любителей поживиться чужим. Германцы решили, что многочисленное ворьё и «Париж на берегу Днепра» – понятие несовместимые и провели со всей немецкой тщательностью операцию по отлову воров, а затем на заборах появились афиши, призывающие киевлян на расправу над криминалом. Пойманных карманников и домушников принародно расстреляли, тем самым дали понять непойманным, что цацкаться с ними с привлечением адвокатов и судей никто не собирается.
Какой Париж без развлечений. В Киеве открылись театры, начались конские бега, заработал кинематограф, который по вечерам для гурманов предлагал сеансы с клубничкой – «фильмы для взрослых».
Киевлянки по вечерам флиртовали с немецкими офицерами. А днём уставшие от многолетней войны сентиментальные германцы охотно играли в скверах с киевскими детьми.
На полгода Киев стал «вторым Парижем». Трудно сказать, сколько бы он им оставался, конец положила революция в Германии, которая заставила немецкие войска срочно покинуть город, отправиться восвояси наводить порядок дома. Свято место пусто не бывает, в Киев нагрянул со своими головорезами Симон Петлюра. Ему было не до чистоты улиц (дворники это быстро поняли, город снова зарос мусором), Петлюра взялся за идеологическую чистоту – отдал приказ сменить русские вывески на магазинах на украинские. Чтобы ни одного кацапского слова не фигурировало на фасаде города. Удалось ли ему это на все сто процентов – неизвестно, скорее нет, так как гарцевал в жёлто-блакидной власти всего ничего – шесть недель. В январе девятнадцатого в Киев вошла под красными знамёнами дивизия Щорса.
Советская власть в Молочанске
И в Молочанске чехарда с белыми, красными и махновцами окончилась. Как и в Киеве, в 1919 году в Молочанске установилась советская власть. Часть бывших помещиков и фабрикантов, которым посчастливилось не попасть под расстрелы, ушли с германцами. В их недавно красивых домах-дворцах разместился пролетариат. Почему «недавно красивых»? Да потому, что они тут же были обезображены трубами буржуек, которые торчали из многих окон. В это время в нашу жизнь вошло понятие «изъятие излишков». Сравнительно вежливые люди приходили и заявляли: «У вас всего много, надо выделить бедным». Не так, чтобы с ножом к горлу, как это совсем недавно делали белые, красные, махновцы, действовали относительно культурно. Честно делили пополам, скажем, постельное бельё: простыни, пододеяльники, покрывала, наволочки. Одну половину оставляли, другую уносили. Однако такое располовинивание «по справедливости» повторялось черед неделю-другую. Справедливость торжествовала раз пять, пока у нас из того же постельного белья не осталось по одной простыни на человека. Резать напополам не стали.
В 1922 году у нас отобрали дом: идите, куда хотите. Ничего не разрешили взять из мебели: хватит, мол, побарствовали. Первое время жили в небольшом домике Германа Францевича Дика, бывшего преподавателя коммерческого училища, он уехал с семьёй в Германию вместе с немецкими войсками. В домике было страшно холодно, ни дров, ни угля, топили шелухой от семечек. Помню, папа спал, с женским платком на голове. Меня страшно смешил этот его вид. Хихикала, глядя на папу, подвязанного платком, как базарная торговка. Папа всякий раз смущался: «Ну, что ты веселишься? Голова у меня слабая к холоду, стоит чуть застудить и начинает болеть» Жили крайне бедно. Кругом безработица, и папа как лишенец часто сидел без дела, а мы – без средств к существованию.
Во многих селениях начали организовываться маслозаводы. Подсолнечник в большом количестве выращивался на Украине. На маслозаводах устанавливались импортные холодильные приборы, с которыми папа был знаком по своему заводу. Он устраивался на маслозавод, но как только знакомил кого-то с работой приборов, его увольняли. Зачем лишенца держать, когда пролетариат есть.
Я упустила 1921 год, когда наступил страшный голод. Не дай Бог повториться такому. Мама утром давала нам по небольшому кусочку хлеба. Так хотелось всё скушать, но мы, хоть и маленькие, делили его на три части. Питались очень скудно. Слава Богу, никто из нас не опух с голоду. А сколько было по улицам Молочанска истощённых, опухших, с мольбой в глазах: дайте хотя бы маленький кусочек хлеба. Не забуду этих глаз. Много тогда, очень много умерло в Молочанске. И того было бы больше, не приди американская помощь по линии религиозно-благотворительной организации «Армии спасения». В одном доме бывшего буржуа организовали кухню и столовую. На обед суп рисовый, на второе каша рисовая с кокосовым маслом и стакан какао. С американской помощью в городе с едой полегче стало.
Ранее описала арест папы, от которого он избавился благодаря ходатайству рабочих. Однако это был не единственный случай, когда за ним приходили. Раза три-четыре забирали. Один раз в Мелитопольской тюрьме оказался в одной камере с американцем Джоном Коллинзом. Тот в университете увлёкся идеями Маркса, что и привело его в революционную Россию. Он немного знал русский язык, специально изучал, папа немного знал английский, они сдружились. В отличие от соотечественника и тёзки Джона Рида, написавшего после посещения России книгу «Десять дней, которые потрясли мир», Джон Коллинз был потрясён в России лишь тем, что очень быстро оказался на тюремных нарах. Папа был водружён в тюрьму зимой, Джона арестовали в начале мягкого украинского октября, соответственно погоде на нём было лёгкое демисезонное пальто.
Надо сказать, Америка не бросила своего, пусть и непутёвого, чересчур романтичного гражданина. Папа, нахлебавшись к тому времени революционными преобразованиями марта 1917 года и октября того же года, просвещал по мере возможностей Джона, используя английский язык, тактично опускал его с небес на землю. Да Джон и сам понял, что из-за океанских далей совсем по-другому видел борьбу за справедливость в России. По ходатайству из США Джона освободили. Произошло радостное для американского марксиста событие в самую зимнюю стужу. Джон, поев тюремной баланды, отведав всех прелестей сидельца, готов был в нижнем белье до самых своих штатов сверкать без остановки пятками из советского узилища. Папа, боясь, как бы однокамерник не занемог в долгом пути, отдал ему своё добротное зимнее пальто.
В голодный двадцать первый год, Джон прислал папе две очень богатые большие посылки. В основном состояли они из тёплых детских вещей, чему мама несказанно обрадовалась. Шесть непоседливых мальчишек в семье, которые в своих нескончаемых играх лазили по деревьям, крышам и заборам, оставляя на сучьях, крючьях и гвоздях части своих штанишек и пальтишек. Пусть двое младших, Зигфрид только родился, а Рудольфу было всего два года, ещё не рвали свою одежду по заборам, зато вырастали из неё. Мама ночами беспрестанно латала, шила, перешивала, перелицовывала, синила. И тут такое богатство.
Американской помощью в Молочанске заведовал некто мистер Гоффер. Он имел какой-то чин в «Армии спасения». Приехал с женой, та ходила по домам и определяла, нуждаются ли дети в одежде. Наведалась однажды к нам. Осмотрев детскую одежду, сделала вывод: «Ваши дети неплохо одеты». Мама сказала: «Будь надежда, что в скором будущем все изменится к лучшему, я вообще бы отказалась от помощи». Не любила мама подаяний.
В 1924 году канадское меннонитское общество организовало переезд меннонитов из СССР в Канаду. При этом полностью оплачивался проезд от Харькова до Оттавы, но с одним условием – отработать долг в течение двух первых лет проживания за океаном. Многие наши дальние и близкие родственники эмигрировали.
Из близких родственников за океан уехали три, даже четыре семьи по линии Вильмс. Эмигрировала старшая мамина родная сестра тётя Ева с двумя сыновьями и двумя дочками, из которых одна была с мужем и имела своих двух сыновей. Эмигрировали мамины родные братья – Генрих с семьёй и Иван. Женой последнего была, как я писала выше, родная сестра папы – Мария. Дорогая моя тётушка Маша, которая учила меня играть на фортепиано. Мой папа, как его ни звали с собой родственники, снова не отважился эмигрировать. Если в 1919-м отказался от Германии, боясь потерять свои заводы, теперь, безвозвратно лишившись недвижимости, опасался, что в Канаде в течение двух лет не сможет отработать долг. Не доставало ему авантюризма, слишком был рационален и расчётлив. Мне в 1924-м было тринадцать лет, моим шести братьям и того меньше. Папа посчитал, с такой семьёй трудно будет на чужбине. Упустил возможность уехать из страны хаоса. Все мои близкие умерли в Канаде естественной смертью. А я по сей день не знаю, где лежат косточки четверых моих самых близких и дорогих людей, троих братьев и папы.
Непонятно, почему дядя Яша Вильмс (родной брат моей мамы и отец моей двоюродной сестры и закадычной подружки Веры) не откликнулся на призыв канадских единоверцев. У него было всего-то четверо детей на шее: Вера, Фрида, Виктор и Генрих. Химик по образованию он, прекрасно зная английский и немецкий языки, точно бы не затерялся в Канаде. Хлебнули они горя не меньше нашего. Виктора расстреляли в тридцать седьмом. Следом расстреляли мужа Веры. Маму Веры, тётю Юстину, арестовали. Красивая, сильная женщина отсидела в лагерях восемь лет и вернулась больной старухой, хотя было ей чуть больше пятидесяти, приехала к Вере и вскоре умерла. Сестра Вериной мамы, старая дева, умерла в тюрьме. А родственники в Канаде не только отработали долг в течение двух лет, но и заимели свои дома, автомашины. Про нас тоже не забывали – присылали нам доллары. Почему-то на почте выдавались именно долларами, не русскими рублями. На чёрном рынке можно было из-под полы выгодно продать валюту, но папа и мама боялись. Складывали доллары в ящик комода.
В 1931 году во многих городах были открыты магазины «Торгсин». И хотя расшифровывался торгсин, как торговля с иностранцами, в основном организация работала по аккумулированию валюты, золота, серебра, драгоценностей, антиквариата, которые остались у граждан после революционной смуты. Советское государство взяло курс на индустриализацию, нужны были средства на строительство Днепрогэса, Горьковского автозавода, автозавода имени Сталина в Москве, тракторных заводов в Челябинске и Харькове, Магнитогорского металлургического комбината, Уралмаша. Торгсин был большим подспорьем в выкачивании накоплений граждан из многочисленных кубышек, кладов, загашников (которые, конечно же, были в огромной, недавно такой богатой стране) в обмен на дефицитные продукты.
Ходил анекдот. В Москве в одну ночь исчез памятник Пушкину. Сутки отсутствовал, затем вернулся на привычное место в несколько потрёпанном виде. Памятник Гоголю не преминул поинтересоваться: «Александр Сергеевич, где это вы пропадали? Шерше ля фам? Неужели одна из прелестных дам советской Москвы стала причиной вашего неожиданного исчезновения? На что Пушкин честно ответил: «Николай Васильевич, если бы дама, а то застенки ГПУ. Чекисты выколачивали из меня адрес скупого рыцаря. Хотели прибрать его несметные богатства к рукам! Еле убедил, что скупой рыцарь это всего-навсего аллегория, плод поэтической фантазии. Поверили только когда заговорил с ними на их же понятиях, дескать, знай адресок скупердяя, сам бы не преминул при моих-то долгах наведаться в его подвалы».
В советских газетах часто печатали призывные объявления: граждане, имеющие родственников за границей, пишите им письма и просите выслать вам валюту. Дескать, она нужна не только вам, но и нашей социалистической родине, строящей новую жизнь. Казалось бы, лозунг правильный, но куриц, несущих золотые яйца, тоже резали. В то время одна из моих тётушек, тётя Лена, работала в банке. В один день к ним пришёл человек из органов и затребовал перечень лиц, получивших валюту. Начальник дал тёте Лене поручение приготовить такой список. Вскоре очень многих из него арестовали. Не знаю почему, эта чаша минула моих родителей. Возможно потому, что папа, мама были чересчур щепетильны, писали родственникам в Канаду, что ни в чём не нуждаются.
Когда открылись торгсины, мы с мамой ездили в эти магазины в Таганрог и Ростов-на-Дону. Первый раз перетрусили, переволновались. В народе ходил слух, что всех покупателей торгсинов скрытно фотографируют, а потом за ними приходят по ночам. Мы с мамой старались платки повязать так, чтобы видно было как можно меньше лица. Наши доллары быстро растаяли. Покупали в основном продукты. Но всё это было чуть позже, когда мы перебрались в Донбасс. Да не могу не сказать о Таганроге. Мне он несказанно понравился. В первую поездку, конечно, ничего не заметила, всего боялись с мамой, сначала, как бы нас не обокрали по пути в Торгсин, а потом, а вдруг сфотографировали и дома арестуют. Во второй или третий раз освоились, тогда и разглядела городок. Я очень любила Чехова. Тётя Маша, уезжая в Канаду, подарила пять его томов, я им зачитывалась. Город детства любимого писателя показался игрушечно уютным. Мне чудилось, в нём всё дышит Чеховым. Мама поддакивала моим восторгам и улыбалась.
Вернусь к проживанию в Молочанске, напомню, мы после того, как наш дом отобрали, переселились в домик преподавателя Дика, который уехал в Германию. Тётушек Вильмс (Олю, Катю, Лену) не тронули, они жили в своём двухэтажном домике швейцарского типа. В один момент к ним подселили некую Мусю Солодовникову с дочкой и сыном. Громкую базарную тётку, которая не переставала повторять, что у неё дочь «косомолка», сын «пинонер», а сама она «пролетарка». Однако недолго Муся похвалялась на всех углах пролетарским происхождением. Исполком Молочанска для каких-то своих нужд пригласил из Ленинграда инженера. С жильём в Молочанске было более чем проблематично. Много немцев уехало после революции, однако город не только не опустел, наоборот – народу прибавилось. Исполкомовские искали для ленинградского инженера квартиру в интеллигентной семье, и решили поселить к тётушкам, причём, на жилплощадь, занимаемую Солодовниковой. Та, конечно, громко завозмущалась, но времена были суровые, жилищный вопрос решался без всяких судов. Надо поселить – поселим, надо выселить – в два счёта. Пара дюжих милиционеров крепко взяли сопротивляющуюся Солодовникову под руки и вытащили за ворота. Муся сидела на своих вещах и кричала на всю улицу: «Граждане, смотрите, вот она, слобода! Пролетарку, у которой сын «пинонер» и дочь «косомолка» вышвырнули как паршивую кошку».
Инженеру не приглянулся после Ленинграда заштатный Молочанск, с месяц пожил рядом с тётушками, а потом поспешно отбыл в свой город на Неве. И хорошо, так как мы вскоре переселились к тётушкам. Дом Дика кому-то понадобился, нам предложили освободить жилплощадь. Если уж «пролетарку» Солодовникову вместе с дочерью «косомолкой» и сыном «пинонером» в мгновение ока выселили на улицу, что говорить о нас, клеймёных старым режимом. Тётушки позвали к себе. Сколько раз по жизни тётушки выручали нас…
