Сергей Богачев
Век испытаний

Полина прибежала в кабинет содиректоров, потому что ей передали, что «нужно очень срочно», и тут же, прямо у порога, резко остановилась, завидев знакомую фигуру и кучерявые волосы Енукидзе.

Тот обернулся и всё так же похотливо, как тогда, окинул её взглядом снизу доверху.

– Ну что же вы, Полина, проходите, не бойтесь, я не кусаюсь, не правда ли? Простите, Наденька, что командую в вашем заведении…

Полина сделала два шага вперёд и один в сторону, расположившись под стеной возле входной двери. На большее она была не способна и заставить себя не могла. После произошедшего она вычеркнула этот вечер из памяти, и больше к этому вопросу возвращаться не собиралась, а уж тем более искать с ним опять встречи, и тут – на тебе!

– Во-первых, позвольте вам вернуть вашу потерю, которую вы в спешке оставили. Во-вторых – Енукидзе никто не может обвинить в вероломстве. Это я вам, Полина, говорю!

Полина стояла только благодаря стене, на которую она опёрлась уже влажными от волнения ладонями. В висках стучало как тогда, кровь била изнутри как тогда – сильными и чёткими ударами сердца, всё было как тогда, и этот же ужасный его голос тоже.

– Так вот, милочка! – Енукидзе явно наслаждался своим превосходством – Надя это отметила сразу. Она знала, как крёстный разговаривает, когда его распирает от собственного самолюбия. – Я навёл справки и могу сообщить о судьбе вашего мужа следующее. Павел Черепанов совершил попытку побега. Это был групповой побег по сговору, что существенно отягощает ситуацию. Поговаривают, что был ранен конвоир. Это тоже отягчающее обстоятельство. Далеко они не ушли, но это исключительно благодаря решительности конвоя. Вот такая печальная история заключённого Черепанова. Вы не увидитесь ещё четырнадцать лет. И я здесь никак не помогу. Не имею права давить на Советское правосудие.

Полина смотрела в ту сторону, откуда исходил этот такой раздражающий её звук, и считала удары сердца в голову. «Четырнадцать лет… Четырнадцать лет…»

– Я вынужден откланяться, мне сказать больше нечего. Ваша просьба выполнена. А вот это – ваша шляпка. – Енукидзе положил на стол бумажный свёрток и быстрым шагом удалился.

– До свидания, Наденька, провожать не нужно, я тороплюсь, не утруждайтесь.

Полина как стояла, так и сползла по стенке без чувств.

– Поля! Поля, не надо, Поля! – Надежда Сергеевна подбежала к ней и брызнула водой в лицо.

О вреде курения

– А я море люблю только летом. Я его зимой не видел, но, говорят, купаться нельзя.

Васька достал раскладной перочинный нож – предмет его гордости – и стал снимать стружку с деревяшки, которой суждено было стать мачтой их с Томиком корабля. Сам Артёмка в это время старательно обрабатывал будущий нос пока ещё незаконченного изделия.

За последние годы очень многое изменилось в укладе их жизни. Мальчик в тринадцать лет – это уже мужчина, который думает, что всё может, но ещё ничего не умеет. Кругом много запретов и столько же много соблазнов. Взрослые исключительно редко одобряют его стремления и никогда не разделяют мечты. По крайней мере именно так они составили для себя картину окружающего мира и решили, что если мир ополчился против них, то они будут бороться.

Началось с того, что Васька спёр у отца две папиросы. Очень аккуратно, чтобы не сломать драгоценные палочки, он засунул их в карман и вынес на территорию, где возле забора была их с Томиком база. Небольшое бревно с обтёсанной корой заменяло лавку, а раскидистый куст сирени её надежно маскировал. Тебя никто не видит, а ты наблюдаешь всех ещё на подступах, метров за тридцать. Правда, охрана раз в день, когда они уже спали, осматривала «секретное» место на предмет наличия опасных и вредных для здоровья предметов, но никто это не афишировал.

«Герцеговина Флор» была ароматной и очень красивой папиросой. Пацаны сначала правильно её замяли, а потом раскурили каждый свою, ежесекундно поглядывая сквозь сирень, не появится ли Светка или ещё чего хуже – комендант Сергей Александрович. Света, младшая Васькина сестра, была егозой и любимицей, и если отец хотел знать «как там наш Васька Красный?», то этот вопрос адресовал в первую очередь Светланке. Та, по доброте душевной, присев папе на колено, шептала про все их проделки, в том числе и те, которых они не совершали.

От первой затяжки Томик закашлялся, Васька же, глядя на друга, сумел сдержаться и выпустил струю дыма вниз – он видел, как это делают охранники, которые либо торопятся, либо не хотят, чтобы их застали за папиросой в неположенном месте. Томик до конца дотягивать папиросу не стал, ему не понравилось, а Василий, напротив, докурил с видом знающего толк курильщика.

Потом Власик учуял табачный запах – заедание листьями мяты не помогло – и дал Василию нагоняй, но тот факт, что Томик был вместе с ним, Васька не разгласил, хотя Николай Сидорович выпытывал по-настоящему.

Таких нагоняев они получали ежедневно по нескольку раз по всяким поводам. Из этого и сделали вывод, что все ополчились против них двоих.

Уже два года как умерла Надежда Сергеевна, и Васькин отец, рыдавший на её похоронах, никак не мог находиться на этой даче, где всё напоминало о жене. Изредка приезжал навестить детей, но никогда надолго не задерживался. Василий, Светлана и Артём оказались на воспитании дачного персонала, охраны и лично товарища Власика – её начальника.

Отцу было не до них. В стране развивалась авиация, укреплялась армия, строились заводы, плотины, все готовились защищать Родину и прыгали по выходным в парке с парашютной вышки, а им полагалось только учиться и жить летом на даче. Прошли те времена, когда можно было махнуть на велике из Кремля на аэродром смотреть самолеты. Теперь было всё строже. Раз в год можно было побывать на море, на такой же даче, и это был незабываемый месяц. Они третировали Николая Сидоровича своими просьбами, как только что увидавшие волю арестанты. Власик не мог им отказать, потому как фактически был их нянькой. Их и Сталина нянькой. Всё, что касалось обеспечения быта, питания, отдыха, жизни, напрямую было связано с безопасностью, а значит – с его работой. И тогда они и на катере катались, и на аэродроме гладили пузо самолётам, и рыбу ловили удочками, а потом с гордостью несли её на кухню и просили приготовить, непременно оставив пару штук поварам.

Васька закончил резать мачту:

– Давай примерим! – Получалось довольно грубо, но если представить себе парус, то это был уже корабль. – Сегодня отец приедет, дядя Коля обещал ему про папиросы рассказать…

– Ого… – Томик в предчувствии неприятностей помрачнел. Обычно, когда дядя Коля Власик по секрету сообщал, что приедет Сталин, они старались подготовиться. Когда были поменьше, стихи читали. Шепелявые декламаторы становились на табуретку в центре комнаты и по очереди вычитывали простенькие детские стишки с видом настолько ответственным, что Васькиного отца это неизменно забавляло и заставляло искренне смеяться. Потом, когда Света подросла, и ей уже можно было доверить ответственные дела, они ставили домашние спектакли. А теперь вот мастерили и хвалились своей работой.

– Не дрейфь… Я тебя не выдал! – с гордостью заметил Василий.

– А я и не дрейфю… Не дрейфую…

На самом деле Артём всегда немного волновался в ожидании приезда товарища Сталина. На даче начиналась суета, утром приезжала охрана, а внутри затевалась большая чистка и без того идеально прибранных помещений. Редко когда мальчикам удавалось тогда лечь спать до полуночи. Во-первых, Сталин приезжал и без того поздно, а во-вторых, они не могли «сыграть отбой» без того, чтобы не провести с ним хотя бы час.

Конечно, если следом прибывали Молотов с Калининым, Берия или кто-то из генералов, то шансов дождаться встречи не было, но тогда они вставали рано утром и ритуал обязательно повторялся: Иосиф Виссарионович внимательно выслушивал новости (Светочка обязательно сидела у него на коленях и вставляла свои едкие комментарии), потом Сталин парой-тройкой фраз обозначал свою информированность об их делах и в этом месте Васька Красный (его так прозвал отец за рыжий цвет волос) краснел всем лицом. Томику почти никогда не доставалось на орехи. Всё же сказывался факт, что он не был родным сыном, и тот его щадил. Но был почти приёмным, а ещё жалобы на него поступали исключительно в разрезе: разбил, сломал, подрался. Обычные мальчишечьи дела. У Васьки было всё сложнее. От природы более подвижный, он совершенно не мог находиться на одном месте более пятнадцати минут. Оттого и были все его неприятности.

Директор 25-й образцовой общеобразовательной школы Нина Иосифовна с многообещающей для школьников фамилией – Гроза ежедневно фильтровала и накапливала доклады учителей об успехах Василия Сталина. Собственно, особых успехов не наблюдалось, и до Власика доходила сухая выжимка о проваленных на этой неделе предметах. География, математика, история древнего мира по очереди, а иногда и все вместе пылали в школьном журнале двойками.

– Как думаешь, всыпет? – участливо поинтересовался Артём у Васьки.

– Думаю, да. Но если дядя Коля расскажет так, как он умеет, то, может, и нет. Я не знаю.

Работа над судном была продолжена ударными темпами, и к вечеру они уже смонтировали палубную надстройку, на которой крепилась та самая мачта, и покрасили красной краской борта.

Около десяти часов вечера, когда комары уже нещадно грызли корабелов под их кустом, работа была закончена и они услышали, как зашевелилась охрана. Это могло значить только одно – приехал их хозяин.

Свет фар от двух автомобилей осветил фасад дачи, и Васька радостно, несмотря на тяжёлые предчувствия, изрёк:

– Наконец-то! Давай со своей стороны зайдём, чтоб не видел! – И мальчишки, прихватив с собой корабль, направились через дверь гаража внутрь дачи.

Сталин, как обычно, провёл с Власиком в кабинете несколько минут, прослушав краткий отчёт о состоянии дел, и спустился в столовую, где его уже ждали дети. Светочка, только услышав на лестнице его шаги, побежала его встретить и повисла на нём настолько высоко, как смогла допрыгнуть.

– О-о-о-о! Все уже тут! – Сталин вошёл в столовую, где был накрыт ужин на всех членов семьи.

– Идите-ка сюда, мои юные друзья! – Светочка висела на его правой ноге, стоя на сапоге и не давала отцу сделать следующий шаг.

Васька с Артёмом сорвались с места как по команде, тоже попав в его объятия. Сталин не приезжал уже больше месяца, и они успели порядком соскучиться. Всё же вечер с ним – это была редкость и почти праздник.

За ужином Иосиф Виссарионович больше молчал, Васька и Светочка тарахтели наперебой о новой собаке, воздушном змее и прочих своих новостях, а Томик иногда вставлял свои реплики, подчёркивая эффектность их выступления. Этот гомон явно доставлял ему удовольствие, как всякому человеку, – смена вида деятельности. Сегодня он мог думать о таких заботах, каких он точно не ведал последний месяц: к примеру, что, оказывается, папиросная бумага – она очень легко рвётся. И очень срочно нужно прислать рулон, потому что змей, когда цепляется за ветки хвостом, потом непременно валится на землю и от удара рамку ведёт в стороны. А бумага рвётся. А если её заклеить заплаткой, то змей становится тяжелее и каждый раз взлетает всё хуже.

– Василий! – когда отец обращался к нему в такой официальной форме – это не сулило ничего хорошего.

«Началось…» – с тоской подумал Томик и вжался в стул.

Васька продолжал есть свой любимый лимон без сахара, как будто в комнате был ещё один Васька и отец обращается не к нему.

– Василий, объясни мне один вопрос! – более требовательно обратился к сыну Сталин.

– Да, пап! – совершенно благоразумно в этот раз отреагировал Васька.

– Василий, зачем тебе дробовик?

Васька отвесил отцу вопросительный взгляд такой эмоциональной силы, что стало понятно: опять взрослые не понимают ничего в жизни.

– Па… Ну как зачем? Самолёты сбивать.

– Васька! – Сталин улыбнулся, услышав такой непосредственный ответ. – Это ты писал?

Отец достал записку на клетчатой бумаге, исполненную таким аккуратным почерком, что можно было за контрольную сдавать, и стал читать:

– «…Я просил вас привезти дробовик, но вы этого не сделали, прошу повторно – привезите мне дробовик…» Васька Красный, отвечай, что задумал!

Эту записку на неделе Васька передал охране, отчаявшись уговорить Власика.

– Да что я задумал! Говорю же – самолёты сбивать!

Сталин закинул ногу за ногу и продолжил допрос:

– А если нашего собьёшь? И лётчик погибнет. А? Ты об этом не думал?

– Папа! Как?! Как я могу стрельнуть по своему самолёту? Там же звёзды на крыльях – вот такенные! – и Васька продемонстрировал размер звезды всем размахом своих рук. – Я только по врагам буду!

– Васька, враги здесь не летают. Враги вообще над нашей страной не летают. А если ворону собьёшь? Или сойку? – сказал Сталин, а маленькая Светлана посмотрела на брата так, будто очень разочарована, что такие очевидные вещи до него доходят настолько туго.

– Надо будет – попаду, но это детские игры – по птичкам палить.

– А ты, я смотрю, уже взрослый, что ли? – Сталин встал из-за стола и подошёл к буфету, где хранился табак и пара сухих трубок. Он достал из чёрной пачки с зелёным кантом папиросу, разломал её и стал набивать трубку. Раскурил её, а потом взял ещё одну папиросу и протянул Василию:

– Курить будешь, зенитчик?

Взгляд юного курильщика мгновенно преобразился из задорно-жизнерадостного в тоскливый и мрачный. Васька опустил голову в ожидании справедливого возмездия.

– Ну, что же ты! Бери. Вот спички. – Сталин положил коробочку на стол.

В столовой повисло тяжёлое молчание.

– Ты уже взрослый! – продолжал Васькин отец.

– Я больше не буду… – пробормотал виноватый.

– Будешь, будешь. Вот вырастешь по-настоящему – и будешь. Ничего зазорного в этом нет, когда от мужчины пахнет табаком. – Васька в этом месте поднял глаза. Он ожидал грозу, а прошла так, маленькая тучка, но отец продолжил.

– Ты будешь наказан. И знаешь, за что?

– За то, что курил.

– Нет, сын. – Сталин затянулся трубкой так, будто Васька должен был правильно научиться её курить. – Ты будешь наказан за то, что украл папиросу. В этом доме никто ни от кого ничего не прячет. Потому что воров здесь быть не может. Потому что все верят друг другу. Сегодня ты взял из коробки одну папиросу, а что тебе захочется завтра? Дробовик опять? Так ты его, что, у охраны украдёшь? А это оружие, человека посадят…

Василий понял, как ошибался, посчитав, что лихо миновало.

– Нечего ответить, да? Я думаю, что следующую неделю ты обойдёшься без велосипеда.

Это был удар по свободе. Другого повода вырваться за пределы дачи, кроме как покататься на велосипеде, у них не было.

– Иосиф Виссарионович! – Томик, наверно, впервые назвал дядю Иосифа так официально, поэтому тут же напоролся на его очень удивлённый взгляд, но дороги назад уже не было.

– Я тоже курил вместе с Васькой, – быстро, громко и чётко произнёс Томик.

И без того далеко не раскосые глаза его друга ещё больше округлились от неожиданности.

– Та-а-а-к… Это что же получается? Преступление по сговору?

– Никак нет! – по-военному оттарабанил Васька и взял инициативу в свои руки. – Это я украл папиросы. Две. Отсюда. – И показал пальцем на буфет.

Судья думал, и время потянулось так медленно. Томик продолжал стоять, держа руки по швам, готовый разделить наказание с другом.

– Ну что же, – сказал судья, – чистосердечное признание вину, конечно, смягчает. И одного, и другого. То, что ты, Томик, не стал прятаться за спиной друга, – это тоже похвально. Уши не прижал, не испугался.

Сталин сел на стул и опёрся рукой на колено, засунув другую между пуговиц кителя.

– Ты, Васька, тоже сознался и Томика не сдал. М-да… Заговорщики. Ну, вижу, мужиками вы уже всё-таки становитесь, да… Но тогда получите свой первый мужской урок – принцип неотвратимости наказания никто не отменял. Оба велосипеда стоят неделю в гараже. И ещё: охране я ничего не скажу. Покажите, какие вы мужчины, и будьте честными.

Подростки переглянулись так, как это могут сделать только настоящие друзья в момент испытаний – с поддержкой и благодарностью.

– А ты, Томик, – внезапно продолжил Сталин, – сейчас очень был похож на своего отца. Такой же честный. Очень честный. Я вокруг себя честнее людей не встречал. Жаль, что его не стало…

Сталин поднялся и не спеша пошёл в сторону лестницы, которая вела на второй этаж – в его кабинет.

Справедливость

Ближе к полуночи город жил тревожной тишиной. За любым из окон прислушивались к ночным звукам. Кто-то из любопытства, кого-то обуревал страх и наготове в прихожей стоял саквояж с необходимым минимумом – тёплые вещи, носки, сушки – каждый из боявшихся видел набор для пребывания в заключении по-своему.

Любой автомобиль, заехавший во двор, заставлял вздрагивать, подбегать к окну и тихо, так, чтобы не пошевелились занавески, смотреть вниз, чтобы увидеть, куда направляются люди с кобурами и в фуражках с васильковыми тульями и краповыми околышами. Сердце начинало судорожно и рывками гонять кровь, когда они заходили в твой подъезд и на лестнице всё отчётливее слышался стук их хромовых сапог.

И вот – о, счастье! Они пошли на этаж выше. На последний этаж. Звонок в дверь к соседу сверху – и это там, а не у тебя, плачет жена, сонные дети ничего не понимают и тоже плачут, начинается обыск и дрожат от нервного напряжения руки. А тебе можно сегодня спать. Воронок два раза за ночь на один адрес не ходит.

Где-то через час внизу хлопнет дверь автомобиля, и он увезёт из дома свою очередную жертву. Увезёт, скорее всего, навсегда, а надежды на то, что «это ошибка», останутся для родственников, уделом которых теперь будет – терпеть и верить, что приведётся ещё свидеться, если самих не упекут как семью врага народа.

С Авелем Енукидзе было всё иначе. Он был уверен в своей полезности и необходимости партии и лично товарищу Сталину. Те временные трудности, которые он испытал на себе, получив сначала перевод на работу в Тифлис, потом на Кавказский курорт, теперь вот Харьков, – всё это лишь козни против ближайшего друга Кобы. Идеально крепким стал его сон после того, как полгода назад его восстановили в партии решением Пленума ЦК ВКП(б). Пленума, а не какого-то заводского партсобрания. И пусть он сейчас всего-навсего директор Харьковского облавтотранстреста, а не секретарь ЦИК СССР, с этого города начнётся его триумфальное возвращение.

Прямо с утра, пока в подстаканнике был ещё горячий чай с лимоном и сахар не успел раствориться, за ним пришли. Вопреки практике задержаний сделали это прилюдно, на виду у всей конторы, всех барышень, бегающих по коридору с папками и просто листками. Эти трое проследовали через два этажа, прошли уверенно к своей цели с каменными лицами. Они даже получали удовольствие от своей работы. Все окружающие реагировали на их появление всегда одинаково: вопрос в глазах, ужас, опущенный взгляд, пока не прошли мимо, и потом – долгие взоры вслед, чтобы понять, чья же дверь сейчас откроется.

Дверь начальника конторы и так не закрывалась, и в приёмной было полно народу – все ждали, пока Авель Сафронович позволит войти, а на самом деле он просто хотел в одиночестве выпить свой утренний чай.

Трое ни у кого не спрашивали, на месте ли начальник, – они знали, что на месте.

Чай остался на столе, когда Авеля Сафроновича вывели из кабинета в сопровождении сотрудников и усадили в блестящий чистотой чёрный М-1. Направление его движения сотрудникам конторы предугадать не представлялось сложным – все обстоятельства говорили о том, что это арест.

Первые сутки у Авеля была истерика. От «вы не представляете себе, на кого руку подняли» и до «когда разберётесь – я ещё подумаю, принимать ли извинения».

На второй день он впал в ступор. Вопросы, которые задавал следователь, касались его московского периода жизни, а ведь прошло уже столько времени.

Каждый следующий допрос добивал его уверенность в себе и в том, что его ждёт светлое будущее, такое же светлое, каким оно будет у всего советского народа.

Спустя месяц уже вырисовывалась чёткая картина: его будущее как физиологического организма вообще под большим вопросом. Он знал методы работы НКВД, знал, что будут заходить издалека в расчёте на то, что он сболтнёт нечто, за что потом можно зацепиться в других делах, и это время уже прошло. Настала пора конкретики.

– Какую роль в заговоре вы отводили бывшему меньшевику Льву Карахану?

– Заговора не существовало, – засохшие и покрытые кровавой коркой губы слушались с трудом. – Я с трудом припоминаю, кто это.

– А с какой целью готовилось покушение на товарища Жданова? Чего вы хотели добиться? Паники в рядах партии? Кто должен был стать вашей следующей целью?

В начале апреля он уже признал, что готовил заговор.

– Давайте поговорим о ваших пособниках в Кремле. С трудом верится, что у вас их там не было. Иначе как бы вы реализовали свои планы по осуществлению вооружённого захвата власти? Ну технически, как?

Отвечать что-либо на этот поток вопросов было нужно. Молчание расценивалось как противодействие следствию и было чревато очередным избиением, а так как теперь было ясно, что его подводят под государственную измену и подбирают ему подельников из числа таких же, как он, изгоев, то и противиться судьбе уже не имело смысла. На вопрос о том, как он собирался захватить Кремль, Авель всё же не нашёлся что ответить, однако бить его перестали несколько дней назад, когда поняли, что сломался. Просто если подозреваемый молчал, вопросы задавали в более развёрнутой форме и с наводящими интонациями.

– Енукидзе, не юлите. Всё равно расскажете всё и обо всех. Ну не на танке же вы собирались штурмовать Боровицкие ворота?

– Нет, конечно, откуда у меня танк? У меня всё больше эмки и АМО.

– Вы либо действительно не осознаёте всю тяжесть своего положения, либо продолжаете играть с нами в свои шпионские игры. Я спрашиваю ещё раз! Кто из заговорщиков должен был обеспечивать реализацию ваших планов на территории Кремля? – Следователь орал так, что казалось, электрическая лампочка, направленная в глаза, сейчас лопнет.

– Какую роль в вашей организации выполнял Петерсон? Когда вы его завербовали?

«Ага… Теперь понятно… Рудольф тоже не ко двору пришёлся…»

Коменданта Кремля Рудольфа Августовича Петерсона арестовали по этому же делу 27 апреля.

Вопросы ставились уже не о том, какие у кого были планы, а когда и в интересах какой разведки проводили вербовку. Конец близился, но Авеля больше всего раздражало то, что он значился в деле организатором, а значит – его расстреляют последним. После того как всех, кто попал под метлу, не уберут. Перспектива неминуемой гибели была страшнее самой гибели. Каждую ночь после допроса он в своей одиночке мечтал о том, чтобы его пристрелили побыстрее. Сколько ещё придётся называть фамилий, подписывать показания на людей, которых он и помнил-то с трудом? Скольких он за собой должен утянуть на тот свет?

– При каких обстоятельствах вы завербовали Тухачевского? Он хоть упирался?

«О, Боже! Да прибейте меня…» Теперь Авель просто хотел быстрой и лёгкой смерти, но у него отобрали всё, что можно было использовать для самоубийства – ремень, вязаные вещи, все металлические предметы в камере отсутствовали, а постельного белья так не было изначально.

– Тухачевский успел проработать план захвата Кремля? Или вы с ним договорились о сотрудничестве в принципе? Чем он занимался с 1928 года, когда стал вашим агентом?

Тухачевского после понижения в должности арестовали 22 мая.

– Тухачевский даёт показания. Недолго упирался, теперь не стесняется – поёт как соловей. Как выяснилось, вы были с нами не до конца откровенны.

– В чём же, гражданин следователь? – Слово «товарищ» уже было для Авеля запретным. Здесь у него, контрреволюционной гниды, товарищей быть не могло. Этот урок он усвоил после четвёртого удара кулаком по зубам.

– Бывший красный командарм действовал не один. Вы приказали ему собрать ядро из комначсостава, из тех людей, которые разделяют цели и методы вашего антисоветского правотроцкистского центра!

Авелю даже полегчало. Тухачевского он знал лично и в его силе воли не сомневался. Если такой человек даёт такие показания, то, значит, он, Авель Енукидзе, зря себя съедает изнутри – эта машина любого перемелет и не подавится. А вот это – про антисоветский правотроцкистский центр – это выглядит издёвкой. Большего ненавистника Троцкого, чем сам Авель, ещё поискать было нужно.

– Отдельно давайте рассмотрим ваш аморальный образ жизни и распущенность в бытовых вопросах.

– Да зачем вам это? Я уже наговорил столько, что любой аморальный образ жизни – это цветочки.

– Для полноты картины. Мы должны понимать, как вы докатились до такой жизни, нужно изучить путь деградации, так сказать.

– Изучайте. Я уже ничему не удивлюсь.

– У нас тут целый ряд показаний на тему ваших сексуальных похождений. Товарищи обратили внимание, что с годами у вас вкус изменился – ваши жертвы домогательств становятся всё моложе, вы уже до девочек докатились.

Потолок перед его глазами поплыл. «Вот, сука, знал же, что на чекистов работает, ну чего не убрал?» – первая мысль его была о дежурной на этаже.

– Мы дополним материалы дела вашими комментариями по данному вопросу, чтобы у суда не было сомнений в целостности образа изменника, чтобы ненароком жалость не проявили.

– Я все понимаю, не дурак. Я знаю, за что отвечаю сейчас. Имел глупость спорить с товарищем Сталиным. Уверовал в то, что он меня услышит, а в ответ получил: «Запомни, Авель, – кто не со мной, тот против меня!» И этот взгляд…

– Мы рады, что осознание пришло к вам, хотя и поздно. Уже совершенно не важно. Дело закончено и завтра будет передано в Военную коллегию Верховного суда СССР. В ближайшем будущем вы узнаете, что такое «Принцип неотвратимости наказания». Когда-то что-то вы сделали не так. И теперь наказание вас настигнет. Это неотвратимо.

30 октября 1937 года Авель Енукидзе был расстрелян.

Пора откровений

Последний год своей отсидки Павел Черепанов провёл в Самарлаге, на строительстве Куйбышевского гидроузла. Этот этап он принял с некоторой тревогой, как тот, перед побегом, но когда их собрали на целый поезд и при каждой крупной станции добавлялось по вагону, сомнения отпали – арестанты переезжают на большую стройку.

В Жигулевских горах они своими силами построили бараки, которые были на треть присыпаны землёй, да так, чтобы скаты крыши нависали над валом, и оборудовали их печами кирпичной кладки, а также выгребными ямами. Опыт сибирских зимовок научил лагерных быстро и чётко выполнять команды знающих спецов, а конструкция бараков была обкатана годами в самых суровых и снежных зимах. Организация строительства была на высшем уровне, ибо чем больше было бараков, тем меньше народу кормило по ночам комаров на улице. Управление Самарлага было не очень озабочено срочностью обустройства быта сидельцев. Его целью было обеспечение наличия каждой рабочей единицы на утренней и вечерней перекличке. А отозвался ли он сам или зеки предъявили труп – было уже не важно. Поэтому скорость возведения лагерей была вопросом выживания осуждённых и их личной заботой. Зная об этом, товарищ начальник Самарлага, старший майор госбезопасности Чистов, организовал все необходимые для ударного строительства условия, а именно – в неограниченном количестве поставил пилы и топоры. Благо леса кругом было в избытке.

Когда передовой отряд построил первый в горах лагерь, тут же прибыл следующий состав, пассажиры которого тоже были поставлены в известность о том, насколько коротко в Самаре (а теперь Куйбышеве) лето. Хотите жить в избушке – вперёд, к победе!

Так за рекордные два месяца на берегу Волги обжились и приготовились к зиме больше двух тысяч зеков, и Павел Черепанов был одним из них. Это был семнадцатый год его пребывания в заключении.

История с побегом повлияла на его положение в тюремном мире, и после выхода из больнички он, хромая на правую ногу, получил шконку в той части барака, где обосновались приближенные к пахану. Это означало ещё и близость к буржуйке, что существенно увеличило шансы на выживание. Он был в курсе некоторых лагерных интриг, потому что даже шёпот из-за занавески пахана был иногда слышен, а уж говор – так и подавно. И опасаться внезапных налётов взбалмошных сидельцев в этой части барака не приходилось – абы кого сюда не пускали. Единственным недостатком его положения были шныри, которые постоянно шелестели по поручениям и часто не давали спать.

За годы шатания по камерам и баракам Павел Черепанов, он же Череп, усвоил много истин, недоступных на свободе, но одна ёмко и чётко отображала весь способ его существования. Не верь, не бойся, не проси. Этого знания было достаточно не только для того, чтобы выжить, но и хватало для того, чтобы неплохо жить. А грамотность и знание математики помогли Черепу устроиться учётчиком. Кому надо – помогал, ставил норму. Кому надо – отвешивал чайку, полученного за услуги, так и крутился. К блатным особо не причаливал, карточных игр и прочих развлечений, вгоняющих в долги, сторонился и никогда никому поэтому не был обязан. К политическим Череп тоже не тянулся. Они вообще везде и всюду вели себя как кружковцы на заре революции – кучковались по нескольку человек, постоянно о чём-то перешёптывались или спорили и были настолько неприспособленны к лагерной жизни, что дохли как мухи. Или на пере уголовника, или на лесоповале, или под прикладом конвоира. Иных даже не успевал в лицо запомнить, как рр-раз – и трупик несут.

Нет, такой роскоши, чтобы погрязнуть в трясине лагерных слабостей или разборок, он себе позволить не мог. Человек должен иметь цель, иначе он не выживет. Ну и что, что его цель откладывается. Насколько она достижима – покажет время, а пока она, цель, обязана быть. Он должен вернуться домой. Он не может не вернуться, обязан. Там Полина.

Все эти интеллигентики, рыдающие над очком в поисках душевного равновесия, и охотники за их задницами из числа любителей восторжествовать сзади – это были противоположные полюсы проявления человеческого сознания в условиях ограниченной свободы. Черепу удалось сохранить нейтралитет: не опуститься и не опустить. Благодаря цели и правилу. И в новом лагере он себе не изменял, да и пусть какой ни есть, но авторитет имел, а тот, как говорится, бежит впереди человека и славу ему делает.

Закончилась его последняя лагерная зима, и Череп стал считать дни до свободы. Это должно было произойти в середине апреля – пятнадцатого числа, так что превратился и без того непроблемный для администрации Черепанов в тень зека. При вертухаях и гражданинах начальниках малейшим звуком не выдавал своего присутствия, отзывался исключительно когда вызывали, не дерзил и не активничал. Штрафной изолятор, а ещё чего хуже – довесок к сроку за какое-нибудь нарушение – это не входило в его планы.