Сергей Богачев
Век испытаний

Осень в Москве выдалась на удивление переменчивой. Иной раз дула резкими ветрами, а иногда с самого утра грела светом солнечным, да так, что казалось, будто зима уже позади и вот-вот опять потеплеет и запах свежей зелени напомнит о скором лете. Однако нет. Тут же из подворотни по-разбойничьи налетал холодный сквозняк, и все мысли о тепле улетали следом за листьями.

Лиза поправила берет и воротник своего пальто так, будто готовилась к этому налёту, хотя сегодня как раз было тепло и почти не ветрено. Она терпеть не могла эти осенние дни, когда уже начинало рано темнеть и воздух становился сыроватым и холодным. А эти бесконечные утренние туманы, которые потом опадают с мокрых веток росой на сухую мостовую! Они же просто уничтожают мир! Вот совсем недавно было зелено и тепло, а теперь те же самые, знакомые каждой веткой, деревья превратились в чёрные мокрые скелеты. Туман украл все краски, одел людей в чёрные и серые одежды, заставил извозчиков кутаться в кожухи, и мостовая становилась противно скользкой.

Раньше Елизавета не обращала на такие подробности внимания, ей было некогда. За своей любовью она не замечала ничего, что раздражало других. Вокруг не было ничего, кроме Фёдора. Он имел такое свойство – занимать собой всё пространство вокруг себя. Хоть на съезде, хоть на диспуте в компании единомышленников и не очень, хоть в её душе. Громкий и справедливый, жизнерадостный и честный, добрый, сильный, решительный – таких эпитетов она могла подобрать десятки. Уже больше двух лет Лиза жила воспоминаниями. Внешне виду не подавала, но в каждой ситуации примерялась – а как бы он поступил, а что бы он посоветовал? В первые дни выплакала все слёзы, а потом просто замкнулась. Никого не хотела видеть, никого не хотела слышать, хотя сочувствующих было предостаточно. В ней зародилась злость на несправедливую судьбу, которая забрала любимого Фёдора неожиданно и нелепо, лишила любви, поддержки, всего лишила.

Что судьба оставила? Оставила воспоминания и сына Артёмку. Такого же коренастого и напористого как отец. Внешне очень похожего и с характером – как под копирку: если уж хочет чего – так добьётся любой ценой.

Вот и сейчас он плёлся позади, совершенно не желая к матери на руки. Шёл не спеша, тревожа по пути опавшую листву палочкой, предусмотрительно подобранной по дороге.

– Тёмочка, идём быстрее, давай на руки возьму. – Елизавета присела перед сыном в очередной попытке его уговорить, а в ответ получила насупленный взгляд и сердитое сопение. Всем своим видом Артёмка отказывался подчиняться и максимум на что согласился – это дать маме руку, а свободной он всё равно волочил за собой палочку, цепляя жёлтую листву и опавшие каштаны.

Особняк на Малой Никитской выделялся из прочего ряда строений своей плавностью линий, необычной оградой, напоминающей морские волны, и входом. Чтобы попасть в здание, нужно было пройти сквозь колонны, которые подпирали навес и образовывали вместе с балконом арку. Такой дом мог захотеть построить только человек, характер и привычки которого выбивались из общего ряда. Это была целая усадьба, состоявшая из собственно дома, нескольких строений и внутреннего двора. На уровне второго этажа дом был украшен необычной красоты мозаикой с ирисами и орхидеями. Окна его имели плавные формы, повторяющие мотивы ограды, – овальные и слегка вытянутые линии добавили столярам столько труда, что прохожим оставалось лишь догадываться об их стоимости.

Бывший хозяин усадьбы – предприниматель Степан Рябушинский – слыл в своё время человеком порядочным, но очень закрытым и странноватым. Тот узкий круг людей, что был вхож к нему в дом, мог в полной мере составить впечатление о хозяине исходя из внутреннего убранства особняка. Проект был заказан у одного очень модного архитектора – Федора Шехтеля, а тот простых и незамысловатых зданий не создавал. Да и разве был достоин обычного дома человек, первый решившийся наладить автомобильное производство? После 1902 года, когда Рябушинские только въехали в своё новое гнездо, салонные сплетни частенько в красках разносили слухи об особенной его внутренней архитектуре, о лепнине на потолке, о мраморной лестнице с чудными перилами да с таким рисунком, что не видывали доселе. Очевидцы с исключительным придыханием описывали люстру в форме медузы и шикарную мебель цельного дерева с резными фасадами.

Тогда, в начале века, даже видавшие виды ценители модерна были в восхищении. Дом стал достопримечательностью и образцом отменного архитектурного вкуса его создателя и его хозяина. Однако Февральская революция в одночасье смела налёт пафосности и с этого дома, и со всей Москвы. Уже давно не мелькали в экипажах бобровые воротники, уже давно драгоценности не касались холёной кожи своих хозяек и в моду вошли шляпки попроще – без перьев и всякой мишуры, способной вызвать внезапный гнев пролетариев или матросов. Изменилось всё. Уклад жизни, ценности, ориентиры… Поэтому спустя пятнадцать лет своего существования дом осиротел. Рябушинские оставили в Москве всё, чем владели – предприятия, банк, родовое гнездо, – и спешно уехали в Италию.

В ожидании новых хозяев дом скучал недолго: мародёры успели там побывать и поживились столовым серебром, всякой утварью из кухни, свечами из кладовой… А дворник Терентий, после того как получил кочергой удар по шапке и едва после этого остался жив, обратился к Богу со словами благодарности за ниспосланную свыше разнарядку оставить его в списках живущих в городе Москве.

Так Терентий и жил дальше в дворницкой, оставаясь неизменным комендантом особняка при всех учреждениях, которые там квартировались. Он видывал за эти годы и одетых по европейской моде дипломатов, и степенных сотрудников Наркомата иностранных дел, и шумных служащих издательства, и каждая организация считала нужным переделать что-то в доме на свой вкус и в угоду производственной необходимости. Так, дом лишился одного из двух мраморных каминов, части мебели и своей барской души. Теперь он служил народу и был его собственностью.

Потому как сам Терентий до тех пор, пока не покалечил кисть правой руки, работал на заводе Рябушинского, он вполне полноправно мог именовать себя пролетарием, а значит, принадлежал к классу-гегемону, а значит, это была и его собственность тоже.

Нынешние квартиранты Терентия доставляли ему хлопот больше, чем кто-либо раньше. Нет, Терентий, конечно, любил детей. У него самого внуков не было, потому как единственный сын после фронтов Первой мировой вернулся на культе и быстро спился. Каждый детёнок был Терентию дорог, но когда у тебя этих сорванцов несколько десятков, нужно иметь особое терпение и склад характера, чтобы не надрать им задницы. Всем вместе и каждому по отдельности.

Теперь старик состоял в штате Детского дома – лаборатории «Международная солидарность». В его обязанности входило всё, что касалось содержания дома, двора и прочих подсобных помещений. А так как это много времени не занимало, то ещё и соблюдение чистоты на территории. Вот эта часть его работы – дворницкая специальность – доставляла ему больше всего удовольствия. Свежий воздух, порядок и сорванцы, которые всегда считали нужным при первой же возможности устроить ему мелкую пакость – то листву разбросать, то ключи припрятать, а потом вымогать бублик, то забить замочную скважину спичками и смотреть с балкона, как дед рычит на замок. Всё им прощалось, и за это Терентий получал нагоняи от Веры Фёдоровны:

– Терентий Иваныч, ну как же так! Вы же срываете нам исследования!

Дед с трудом понимал, какие исследования можно проводить над детьми, но видел, что те не бедствуют – ходят в чистом и накормлены. А все эти мудрёные занятия, к которым он не был допущен по ранжиру, проходили за закрытыми дверями: Вера Фёдоровна Шмидт категорически не позволяла никому там присутствовать даже по деловой необходимости. Раньше она сама там закрывалась, а теперь у неё появилась коллега – Сабина Николаевна со сложной фамилией – Шпильрейн. Терентию она сразу не понравилась. Прямо с фамилии всё и не заладилось, поэтому, когда нужно было обратиться или окликнуть, дед просто звал её «Николавна».

Артёмка издалека заприметил Терентия и теперь шёл за мамой «след в след», чтобы никак не выдать своего присутствия. В прошлый раз, когда они здесь были, бородатый старик вызвал у Артёмки панику, протянувши руку и сказав: «Давай знакомиться, малец». От здоровенного дворника пахло махоркой, и ручищи у него были такие здоровенные, покрытые грубой кожей, а одна из них так и вовсе на руку была не похожа – вся скукоженная, два меньших пальца отсутствовали, а средний торчал, неестественно изогнувшись в обратную сторону.

Малыш помнил этого человека и его метлу – такую толстую, набитую прутьями, как у Бабы-Яги, наверно. Мама потом сказала, что это не волшебная метла, обычная и что для волшебной нужна ещё ступа, но Артём, когда увидел перед входом Терентия с метлой, всё же решил, что за маминой спиной будет поспокойней, она его в обиду не даст.

Терентий Иваныч поправил шапку, приставил свою страшную метлу к забору и засунул в карман передника ту самую руку.

– Здравствуйте, Терентий Иваныч! – Елизавета улыбнулась, слегка покосившись взглядом назад, где прятался за длинным её платьем Артёмка. – Мы к вам, пустите?

– Отчего же не пустить, проходите, гости дорогие, – и Терентий специально сделал жест рукой так, чтобы малыш увидел его.

Артёмка боязливо высунулся из-за мамы, словно проверяя, чей это там такой добрый голос – с видом грозного старика он никак не совпадал. И в этот момент неправильная рука протянула ему пряник. Большой, пахучий, медовый пряник.

– Давай дружиться будем! Будешь моим другом?

Малыш, конечно, не мог понять, что от него хочет этот старик с метлой, но его слова и пряник заставили Артёмку улыбнуться. Он посмотрел на маму, потом на деда, потом опять на маму, которая тоже улыбнулась и одобрительно кивнула, и протянул ручонку к прянику.

– Вот и хорошо, – пробурчал дед сквозь густую бороду, – я тебя, малец, в обиду не дам!

Терентий взял малого за ручку и повёл в дом.

– Не нужно было, Терентий Иваныч, не стоило, – виновато тарахтела сзади Елизавета. Тульский пряник был угощением праздничным, им баловались нечасто.

– Так дружочку же не жалко, Елизавета Львовна!

Внутри было тепло, светло и шумно. Терентий усадил мальца на мраморную лавочку, что была устроена рядом с лестницей и обдувалась тёплым воздухом из специального вентиляционного окошка, и Елизавета принялась снимать с сына ботиночки.

– Лизонька, как добрались? – Даже когда Надя говорила приветливые вещи, тон её был предельно сдержанным. Да вся она была такая строгая, словно под линеечку – начиная от простых линий чёрного платья и заканчивая аккуратно собранными в гульку волосами.

– Прогулялись с удовольствием – погода просто чудесная! – ответила подруге Елизавета.

Они успели подружиться несколько лет назад, когда их мужья – Иосиф Сталин и Фёдор Сергеев – однажды по случаю какого-то праздника устроили совместный семейный ужин. Тогда Иосиф упрекнул друга: «Что ты прячешь свою красавицу? Не уведу, не бойся!» Молодые женщины имели много общего во взглядах, в укладе семейной жизни – они обе были не только любящими жёнами, но и образцовыми помощниками – именно тот случай, когда «замужем». За мужем. Обе считали своим предназначением не семейный очаг, а помощь в работе. Кипеть вместе со страстями революционных лет, строить и создавать, помогать мужьям – на этом мотиве они и сошлись, хотя характерами были абсолютно антагонистичны. Лиза оставалась всё такой же студенткой-активисткой, только легкомысленные косички сменила на короткую стрижку, а Надя была всегда подчёркнуто строга и дисциплинированна. И когда стал вопрос о создании детского учреждения для детей, партийный выбор пал на них. Содиректорами были назначены Елизавета Сергеева и Надежда Аллилуева. При их добросовестности и ревностном отношении к делу не могло быть сомнений в удаче этого начинания.

Первым делом было принято решение о том, что это не будет детский дом для элитных детей. «Кого мы хотим вырастить? – Иосиф имел свою точку зрения. – Пусть живут как все». На правах классового равенства набрали двадцать пять детей с улицы и столько же детей ответственных работников. Первых достали прямо из асфальтовых котлов, в которых они грелись, вторых привели родители. Одежду беспризорников тут же сожгли, заменив её на ту, что смогли собрать по семьям, чумазых отмыли, накормили и обогрели. Все пятьдесят воспитанников стали объектом изучения для детских психологов. «Русское психоаналитическое общество» – организация новая и продвинутая (сам Фрейд заинтересовался их изысканиями в психологической науке) – подключилось к исследованию процессов становления личности при условиях классового равенства.

Подчёркнутое равенство, труд и справедливость – эти принципы были в основе воспитания, и многие воспитанники этого заведения потом стали хорошими и честными людьми. А сейчас им от роду было по три года, по четыре, пять лет, и все они были счастливы, что есть дом, харчи и друзья.

– А вот и Васька! – Лиза поймала пробегавшего мимо карапуза и прижала к себе. – Смотри, Вась, теперь тебе нескучно будет, я же обещала! Вот, Томика горшок даже забрала!

Для Артёмки друг Василий был дорог, как тот пряник от деда Терентия. Внешне они были совершенно разными – Артёмка круглолицый и щекастый с хитрым прищуром отцовских глаз, а Васька худой и лопоухий, почти на голову выше, несмотря на разницу между ними в девятнадцать дней. Вместе они являли собой гремучую смесь мальчишеского любопытства, задиристости и гиперактивности, что сразу же было отмечено в записях Веры Фёдоровны Шмидт и в уме дворника Терентия Ивановича.

С этого дня они оба поступали в распоряжение педколлектива экспериментального детского дома – лаборатории «Международная солидарность» – с постановкой на содержание, с правом столоваться три раза в день, иметь сменную одежду и постельное, а для своих мам, Надежды Сергеевны и Елизаветы Львовны, они становились воспитанниками. Такими же, как и остальные сорок восемь. И вся их дальнейшая жизнь будет связана друг с другом и с отцом Васьки – Иосифом Виссарионовичем Сталиным, отцом народов, генералиссимусом, человеком, который привёл страну к победе и благополучию, но на этом пути пожертвовал несчётным количеством людей.

Всё это будет потом, а сейчас Васька и Артёмка со своими горшками и новыми, рано осиротевшими друзьями должны были научиться жить как настоящие взрослые люди.

Детский дом

Она так хрустнула, эта калитка, будто все силы природы и времени были против. Терентий Иваныч услышал этот рвущий душу звук даже сквозь опущенную ушанку – мороз нынче стоял такой, что в народе говорят: воробьи на лету падают. Никто, конечно, этого не видел, но все знали, что кто-то таки этих воробьёв подбирал.

Намедни у Терентия было предчувствие, и он смазал петли. Выходит, схалтурил. Вчерашний снег обильно притрусил Москву пушистым, белоснежным одеялом, и вместо того, чтобы превратить его в отвратного вида жижу, замерзающую по ночам, – кошмар для прохожих, – зима решила утвердиться в своих правах и ударила морозом. Оттого вся работа Терентия пошла насмарку.

Посторонним на территории находиться не следовало – это была одна из его обязанностей, и Иваныч, воткнув лопату в свеженабранный сугроб, пошёл на звук. Калитка находилась за углом, где уже было расчищено, оттого походка старика была решительной и быстрой, тем более – в такой мороз.

– Чьих будете? – спросил дед. Возле двери стояла фигура женщины в осеннем пальто, замотанная сверху в громадный пуховый платок поверх обычного, красного. Руки её были тоже красными, но от холода, и аккуратные сапожки на средней высоты каблучке выдавали приезжую с юга.

– Полина. Елизавета Львовна мне назначила, я правильно пришла? Это детский дом?

Исключительно голос женщины, замотанной в пальто, помог Терентию Иванычу понять, что в этой бесформенного вида фигуре без возраста скрывается, в общем-то, молодая особа.

– Правильно, правильно… – Терентий сбавил ход, разобравшись, что всё не так уж срочно. Тем более что галоши на его валенках были настолько истоптаны, что никак не помогали при гололёде.

– Что ж ты, милашка, не бережёшь себя совсем? – Перед дедом открылось очень даже милое создание, с розовыми, как у всех нынче барышень, щеками и маленькими капельками слёз от мороза во внешних уголках глаз.

– Управы, что ли, на вас, модниц, нет? Был бы я твоим батей, уши уже оборвал бы!

– Вы зря шумите, просто немножко не рассчитала, у нас в Харькове тепло и дождь…

Полина никогда не призналась бы, что единственная зимняя одежда – белый и дорогущий тулуп с овчинным воротником, который отец много лет назад подарил ко дню рождения, – был продан прошлой осенью на барахолке по причине отсутствия денег, мужа, счастья, удачи и вообще от безысходности и надобности ехать опять в Москву.

– А, харьковская… Там всегда теплее… Настоящей зимы у вас не бывает! – Терентий Иваныч проследовал по ступеням ко входу и чинно, как дворецкий в царские времена, приоткрыл дверь.

– Пожалуйте, не стесняйтесь! – Настоящий дворецкий никогда себе не позволил бы такой фамильярности, но Терентий зато много раз видел, как те открывают двери перед хозяйскими гостями.

Поля кивнула с благодарностью и прошла внутрь, на секунду почувствовав себя той самой почётной гостьей.

Внутри её окатили волна тепла, уюта и запах еды. Это был тот запах, который она давно не знавала. Дом пахнул иначе, когда он был счастлив. Таким он помнился. Там когда-то были нотки отцовского сапожного клея и маминого мыла для стирки, еды из печки и немного чужого от пришлых заказчиков, что иногда заходили забирать мамино шитьё, но всегда это был аромат её дома. Особенный и родной. Даже когда печь дымила внутрь и мать нещадно ругалась с покойным отцом по этому поводу, всё равно он был свой – этот запах.

Первый шаг в этот новый для неё и большой дом, который приютил детей, знавших тепло асфальтовых котлов, показался ей правильным. Есть такое чувство, когда ты рискуешь и принимаешь неожиданное даже для себя решение, и душа не находит себе места. Ошиблась ли, предадут ли по пути – все эти мысли и тревоги едят тебя поедом до тех пор, пока уже дороги назад не будет. И вот после всех сомнений, тягот выбора и решений ты прибываешь на место и понимаешь – это оно. Здесь не обидят. Вот этот аромат пшённой каши с тонкой ноткой сливочного масла, которую сразу отличит человек, забывший давно его вкус, гомон детишек везде – и на первом, и на втором этажах, и люди в передниках, озабоченно снующие с кастрюлями в дверном проёме, и этот бородатый дворник – вот это всё оказалось для Полины как нельзя кстати. Наконец-то она почувствовала себя в тепле, безопасности, почти как дома.

Терентий заботливо предложил снять жиденькое для этого времени года пальтишко и показал Полине место для обуви.

– Пожалуйте сюда сапожки ваши модные, а Львовну я покличу. – Бородач сам снял одёжу и направился в глубь детского дома, туда, где на первом этаже в совершенно небольшой комнатке располагалась администрация. При хозяине там был гардероб, при министерствах иностранных – тоже, а вот нынешними хозяевами было решено, что использовать площадь особняка следует рациональней, исключительно в пользу его главных квартирантов – детишек, и вся администрация, состоявшая из двух человек – Аллилуевой и Сергеевой, – удовлетворилась лишь парой столов в этой каморке.

– Полиночка! Наконец-то! – С той стороны, куда только что исчез Терентий, появилась Лиза. Дед толком не понял, почему его доклад о гостье из Харькова произвёл такое впечатление на Елизавету Львовну. Она бросила перо, резким движением сняла очки и устремилась ко входу, как будто на её пути никого не было. Иваныч только и успел – что отступить в сторону.

– Сколько ждала тебя, ни письма, ни весточки! Решилась-таки! – Елизавета Львовна обняла Полину с той силой, что может себе позволить человек только в отношении родственника, но это всё же был немного не тот случай. Это было почти так.

После крушения, гибели Артёма и ареста Павла Черепанова их объединила общая беда. Все мытарства Полины в поисках Паши были известны Лизе, но толком помочь или посоветовать нечто дельное она не могла. Сама долгое время пребывала в прострации, и эта Полина скорее была ей полезна, чем наоборот. В те редкие разы, когда бывала в Москве, несмотря на то что иногда уж совсем руки опускались, Поля находила в себе силы и помощь предложить, и с малышом посидеть, и в лавку сбегать – самой-то Боженька пока не дал детишек, да и как быть, если муж под арестом? А ближе и родней, чем Сергеевы, у Поли людей в Москве не было.

– Лизонька, наконец-то! – Поля плакала и всхлипывала на плече у Елизаветы.

Около полугода назад Елизавета Львовна отписалась на харьковский адрес Полины Черепановой:

«Затеяли дело новое и благое – деток воспитывать будем, поможем им стать настоящими и порядочными людьми, своего Томика тоже в этот новый детский дом отдала наравне со всеми. Дело интереснейшее, дело нужное и благое. Воспитание будущего поколения – это первостепенная задача, и, наверное, Фёдор Андреич был бы доволен её выбором. Конечно, он мог бы дать много умных и нужных советов, но что уж теперь…

Большая благодарность товарищам из ЦК и Кобе. Тяжело было, невыносимо, только новорождённый сын стал окошком для души, только благодаря ему не выплакала все слёзы до конца и не сорвалась, смогла взять себя в руки, но всё равно сильно разболелась. Артёмку тогда взяли на обеспечение, Коба лично отвечал перед товарищами из Политбюро за исполнение этого вопроса. Может быть, благодаря ему и Наденьке, его жене, не сложила руки, не потерялась и, похоже, опять обрела жажду жизни. Теперь вот посвятила себя несколько неожиданному делу, особенно неожиданному после того, что провела столько времени с любимым мужем в поездках, в борьбе, эти постоянные митинги, собрания и съезды… Теперь понимаю, что семьи-то толком и не было. Любили искренне, но гнездо свить не успели. Может, и к лучшему, потому что ещё сама не разобралась, где в женщине та тонкая грань, разделяющая природное стремление иметь своё жилище, где она будет создавать уют для любимого, и мещанским образом мысли. Вопрос разрешился сам собой. Уют создавать больше не для кого, а нам с Артёмкой много ли надо? И вряд ли ещё когда-нибудь я смогу полюбить ещё кого-то так крепко и искренне, как Фёдора.

Ну да ладно, хватит обо мне. Наслышана, что тебе очень нелегко. О том, что Павел арестован, тоже знаю, но это всё. С деталями не знакома.

Давай так: находясь в Москве, ты сможешь быть к нему ближе, насколько это возможно. Тем более, что ты сможешь работать в нашем учреждении, я посодействую, это в моих полномочиях.

Полечка, не то время сейчас, чтобы брезговать работой, пусть даже это и должность нянечки. Кроме денежного содержания, будет обеспечение продуктами и жильё. Прямо во дворе, в соседнем корпусе вместе с некоторыми нашими товарищами. Коллектив хоть и разношёрстный, но так как все движимы общей идеей, то никаких трений нет. Каждый на своём месте. Я уверена, что ты со своим трудолюбием, порядочностью и кристальной честностью не будешь иметь никаких сложностей и легко вольёшься в наши ряды.

Приезжай. Я жду тебя в Москве по адресу: ул. Малая Никитская, дом 6.

Вместе как-то справимся, всё же лучше, чем в Харькове».

Ответа на это письмо Елизавета не получила и уже посчитала, что Полина Черепанова скорее всего не решилась оставить мать и младших. Действительно, Поля очень долго колебалась, и когда уже для себя приняла решение, что нужно ехать, ещё несколько дней подбирала слова для мамы. Конечно, оставить их одних в такое тяжкое время было сродни предательству, но ведь у неё есть своя семья! Есть Павел, который её любит, и она просто обязана быть рядом. Хотя бы в одном городе с ним. И потом, как же она ему поможет, если будет сидеть дома? Ведь нужно искать возможности, писать в разные инстанции, добиваться правды.

Эти слова Полина маме и сказала. Без эмоций, без слёз, без надрыва, на что Анна Кирсанова дочери ответила:

– Я ждала этого. Я поступила бы так же.

Следующие дни в детском заведении, ставшем и для нее домом, прошли в постоянных знакомствах. Запомнить имена всех пятидесяти сорвиголов категорически не представлялось возможным.

– Тёть! А тебя как зовут? – Сзади кто-то дёрнул за платье, и Поля чуть не уронила стопку тарелок.

– Полина, ну или Поля, так проще.

– Тёть, а ты к нам надоВго? – дёрнула юбку с другой стороны маленькая ручонка.

– Надолго, мой хороший, а тебя как звать?

– Я Тимка! А я Димка! А я Павлик, а я, а-я, а-я-я-я-я… – Они все сновали под ногами, и Полина иногда приостанавливалась перед дверным проёмом, чтобы её никто случайно или специально не сшиб. Они обожали прятаться, а потом громко и внезапно появляться из ниоткуда, и с криком маленького туземца следовали дальше по своим, только им известным делам.

Полина стала для них такой же доброй подружкой, каким уже был дворник Иваныч. Эти двое могли стерпеть любую их шалость, и дети это сразу поняли. Нельзя было из-под лестницы напасть на Сабину Николаевну или Веру Фёдоровну, а на этих было можно. Дед Терентий иногда так пугался, что прямо сразу давал сушку, но только с уговором, что сегодня больше его не пугать.

– Поля! А мама? – Эти двое любили вопросы задавать вместе, перебивая друг друга, одновременно. Как им это удавалось в неполные три года, было неясно, но уже тогда они мыслили и действовали синхронно.

Того, что поменьше, – круглолицего – звали Томиком, хотя его настоящее имя было Артём. Томик – было уменьшительное от партийного псевдонима его отца – Том. Так прозвал его Иосиф Сталин. Человек, обещавший своему другу и отцу Артёмки – товарищу Сергееву, что будет заботиться о нём. Эту фразу как-то случайно обронил Фёдор: «Всё может случиться. Присмотри за моим». Знал ли Сергеев старший, как судьба повернётся? Пришлось Кобе исполнять свое обещание, и раз уж так распорядилась судьба, то и своего младшего сына Иосиф решил отдать в этот новый экспериментальный детский дом.

Васька имел взгляд прямой и любознательный, округлостью разреза глаз очень напоминавший отца в юные годы. При этом оттопыренные уши сразу позволяли определить, где он находится в стайке одинаковых, стриженых почти наголо мальцов.

– И чья мама нам нужна? А? – Полина подхватила их обоих на руки, сразу ощутив, что Томик существенно тяжелее.

– Моя! – опять одновременно и громко прокричали мальчики, подняв руки вверх. Наверняка они думали, что так их будет лучше слышно. И уж только собралась их отнести к мамам, как Сабина Николаевна, наблюдавшая это всё со стороны, сделала ей строгое внушение:

– Полиночка, вы поступаете против наших правил. Ведь вас с ними ознакомили, не так ли?

Действительно, Лиза давала ей читать какой-то Устав заведения, но больше рассказала на словах: здесь полное равенство, здесь нет любимчиков, здесь никто из детей не может быть обласкан больше чем другие. Трудиться, учиться, жить и отдыхать они могут только вместе и только на равных.

Причину такой строгости Полина поняла не сразу, тем более что к Томику у неё сложилась в силу обстоятельств бóльшая симпатия, чем ко всем остальным. Но ведь они же «знакомы» ещё до того, как. А так как Томик и Васька были неразлучны и на горшках, и за столом, то и ко второму образовалась некоторая предрасположенность.

– А ну-ка, бегом в спальню! – Обоих малышей Полина опустила на пол и, шлёпнув слегонца по мягкому месту, задала направление движения. Парочка с визгом, свойственным малолетним разбойникам, умчалась в нужную сторону, и Полина осталась один на один со старшим воспитателем.

– Поймите меня правильно, я вынуждена быть требовательна ко всем и к себе в том числе. – Товарищ Шпильрейн и так являла собой образец строгости и профессорской неприступности, но до сих пор Полина видела применение этих её качеств исключительно по отношению к воспитанникам. С коллегами и обслугой у неё были отношения ровные и равные.

– Видите ли, голубушка, если вы берёте на руки этих двоих, то вы обязаны взять и остальных. У нас всеобщее равенство и в еде, и в беде. А теперь сосчитайте их. Получится пятьдесят. У вас просто руки отвалятся, милочка! И потом, вы своей излишней эмоциональностью и избирательностью влияете на чистоту наших исследований.

Полина стояла перед ней как гимназистка перед настоятельницей школы для девочек – руки по швам и лёгкий румянец на щеках.

– Возможно, у вас есть история отношений с Елизаветой Львовной, но я хочу обратить ваше внимание также на то, что ни она, ни Надежда Сергеевна никогда не позволяют себе подобных слабостей. Даже имея собственных сыновей в воспитанниках. Берите с них пример. Ещё прошу заметить, что за результаты работы нашей лаборатории отвечаю я лично и рефераты доктору Фрейду отсылаю тоже я. Поэтому я буду требовать неукоснительного выполнения всех установленных здесь правил. Я могу рассчитывать на понимание с вашей стороны?

– Да, конечно, Сабина Николаевна. Я всё поняла. – Полина чуть не сказала «фрау», уж настолько немецким было это наставление, но вовремя одумалась.

– И не смейте на меня обижаться, слышите? Просто давайте попробуем любить их всех вместе, а не каждого по отдельности. – Товарищ Шпильрейн приобняла её за плечо, растворив осадок от такого неожиданно строгого внушения.

Шнифер

Холодно было невыносимо. Стены, которые от осенних дождей покрылись влагой даже изнутри, а потом обильно поросли чёрной плесенью, теперь были покрыты замёрзшими капельками росы.

За два с половиной года пребывания в разного рода изоляторах, камерах следственных отделов Павел уже научился высматривать даже в самых малых мелочах что-нибудь положительное.

Сокамерники попадались ему самые разные – от карточных шулеров и до классовых врагов графских кровей, но кастовость на воле и кастовость здесь, в заключении, была абсолютно разной. Не имело почти никакого значения твоё прошлое. Все заслуги, богатство, связи и гонор оставлялись с той стороны решётки – на воле. Кто имел характер, знания, силу воли и духовитость, тот мог на что-то рассчитывать по эту сторону прутьев.

Особенности пребывания в ограниченном пространстве в обществе малознакомых и часто пренеприятных персонажей меняют в сидельце всё. Характер, привычки, внешний вид, манера говорить – всё мимикрирует для достижения одной цели – не совершить ошибку и выжить. Кто ошибался в правилах тюремного поведения, нарушал здешние законы, мог пострадать и физически, и морально, и потерять в статусе настолько, что потом было уже не подняться. Кто ошибался в людях, мог раскрыть душу перед «наседкой» и сболтнуть лишнего о подельниках или о себе. После таких подсадных уток многие получали новые сроки, а иногда и высшую меру.