Сергей Алексеевич Минский
Сквозь наваждение
За год не удалось отложить почти что ничего. Все уходило. К тому же девчонок стало больше. А эту статью расходов уменьшить никак не получалось – тестостерон не давал. Эта невидимая, но такая ощутимая сволочь, выворачивала душу наизнанку, заставляя совершать непредсказуемые для трезвого понимания поступки. Такие, о которых иногда приходилось очень горько сожалеть. В итоге Витяня в мыслях сначала стал Быком, а ближе к концу срока и вовсе Бычарой. Его вопросительные взгляды при встрече раздражали. А когда он впервые заикнулся о долге, Борюсик по-настоящему пережил акт унижения, хотя до этого переживал его в себе неоднократно. Пришлось оправдываться глаза в глаза и просить отсрочки.
Вот уже около полугода он старался с соседом не пересекаться. Даже прятался от него – не открывал дверь, делая вид, что его нет дома. Не всегда отвечал на звонки. Да чего греха таить – почти никогда.
В десятом часу Борюсик вышел из подъезда. И сразу же прищурился от яркого, ласкавшего кожу лица солнца. Ветра здесь – у подъезда не чувствовалось, и казалось, что на улице тепло. Но как только вошел в арку, понял, что очень ошибался на счет погоды. Пронизывающий через одежду, колючий северный ветер дал о себе знать в полной мере. Даже показалось, что волосы встали дыбом на голове от неожиданной перемены. Пока не вынырнул из этой аэродинамической трубы. Ветер, правда, не стал теплее, но его сила иссякла, и он уже не казался таким устрашающе холодным.
До работы недалеко – только пройти через парк по его длине. И уже во второй половине десятого Борюсик был на месте – в каких-нибудь пятидесяти метрах от крыльца.
Издалека увидел согбенную фигуру брата. Тот стоял неподалеку от входа в кафе, нервно переминаясь с ноги на ногу. Саша поднимался обычно ни свет, ни заря, как и все отягощенные поисками алкоголя люди. А за час до открытия ближайшего магазина уже кучковался с себе подобными. В поисках средств на «шкалик». Поэтому, как правило, по утрам братья не виделись. «Меня ждет, – пришла мысль, – Наверное, не пошел навстречу. Боялся разминуться. Опять денег будет просить».
– О! Борюсик! – воскликнул гнусаво брат, будто совершенно случайно его встретил, – Как дела? – он шмыгнул впалым искривленным носом.
– Саш, ну какие такие мои дела тебя интересуют? Нет у меня денег, – обижено стал истерить Борюсик, – Ты же знаешь, какой на мне долг висит. Бычара, вон, обещал завалить меня, если через неделю не верну пять штук, -Борюсик неожиданно почувствовал, как одновременно с тем, что приводит причину, по которой не даст брату денег, он одновременно с этим жалуется ему. Как когда-то в детстве. Давно-давно. Когда еще был совсем маленьким и его кто-нибудь из мальчишек обижал.
– Да пугает он… – Саша привычно матернулся, – Не сцы, братан! Отмажемся! Придумаем что-нибудь. Ну, надо очень, Борюсик. Выручи, а?.. на маленькую… последний раз.
– Саш, тебе, как надо, так ты готов на все. И придумать обещаешь что-нибудь. А как не надо, так пошел, Борюсик, в задницу со своими проблемами. Нет денег! Я и так и кормлю тебя, и за квартиру плачу последнее время. Ты хочешь, чтобы еще и поил? Нет, Саша!
– Борюсик, обещаю. Поговорю с Фимой. Он не откажет. Он мне должен – я же когда-то спас его. Если б не я, уже землю парил бы не один год… Борюсик? – просительный взгляд брата задел душу.
– Да кто тебе и что даст в таком виде? Ты на себя в зеркало давно смотрел?
– Брат, ты же знаешь – я пару-тройку дней не попью и буду, как огурчик.
– Ладно, – сдался Борюсик, – Черт с тобой. Дам тебе на пузырь. Но смотри, Саша – ты обещал, – он криво усмехнулся, – А то придется деньги уже на мои похороны искать.
– Сплюнь, дурак, – с облегчением выдохнул брат, улыбнувшись щербатым ртом, – Мы еще с тобой повоюем. Что нам с тобой Витяня? – он развеселился и профессионально, с привычным выдохом, изобразил серию, – Хук слева, и он в нокауте.
От сердца как-то отлегло. Не то, чтобы Борюсик поверил брату. Просто подсознание восприняло сказанное так, как только оно могло это делать. А оно оценивало информацию лишь в виде двух полярных крайностей – как приятную или как неприятную. Слова брата оно отнесло к полюсу удовольствия – в пику сознанию, говорившему, что это очередной бред склонного к алкоголю человека, готового на все, только бы заполучить очередную дозу снотворного для разума. Подсознание воспринимало все по раз и навсегда вложенной в него модели поведения. Как в детстве – старший брат все-таки.
10.
Ближе к десяти вечера, возбужденный общением с любимой, Максим, машинально нащупав нужный ключ, открыл двери комнаты. Хотелось поскорей поделиться с Русланом своей радостью. Рассказать о переживаниях, связанных с тем, какой на самом деле оказалась Настя. О том, что его прежняя любовь к ней не представляла и сотой доли того, что он чувствует сейчас.
Под настольной лампой в ярком желтоватом кругу, почти в его центре, красовалась золотыми буквами на густом синем фоне бутылка водки. Даже отсюда было видно – граница ее содержимого уже прилично миновала середину этикетки. Рядом лежал кусок лаваша, свежие огурцы, один из которых только что надкусили, и стояла пол литровая банка, наполовину заполненная солью. А лицо Руслана и согбенная над столом его фигура, стул, почему-то далеко отодвинутый от стола – все оставалось за кругом.
В сознание Максима вкралось ощущение какой-то скорби от всего увиденного. Даже сама игра света и тени налагала на всю картину отпечаток грусти.
Услышав входившего, Руслан обернулся.
– О! Макс! – обрадовался пьяно, – Я уже заждался тебя, братишка, – он стал серьезным, будто упрекал друга за свое одиночество, – Уже – видишь?.. – неверным движением приподнял бутылку со стола, и снова на лице проступила глупая радость, – Пойло почти закончилось.
– Да уж вижу, – Максиму вдруг стало неприятно из-за контраста между предполагаемым и увиденным.
– Что ты хочешь этим сказать? – Руслан, видимо, не смотря на состояние, почувствовал осуждение, – Не одобряешь? – он отвернулся и кое-как водрузил бутылку на ее прежнее место.
– Какая муха тебя укусила? – улыбнулся Максим, пытаясь спрятать негативные чувства. Но его вопрос остался без ответа. То ли Руслан не услышал, занятый своими мыслями, то ли не посчитал нужным отвечать, обидевшись, что друг забыл об их разговоре.
– Давай выпьем, – он снова потянулся за бутылкой. Звякнул горлышком о край стакана, наливая. Взял его неверным движением, чуть не смахнув со стола, – Нормальное пойло, братан… давай… за нас.
– Что случилось? – поинтересовался Максим, перехватив «пойло» из его руки. И вдруг вспомнил о разговоре. В университете. Показалось, что это случилось так давно, словно бы и не сегодня вовсе. Как он мог забыть о том, что у друга нелады с его «козой»? Собственное счастье эгоистично заслонило чужое горе. Ну, пусть не горе – проблему. В этот момент до него, наконец, по-настоящему дошло, что твориться с Русланом. Его собственное отношение к любимой женщине дало возможность постичь чувства товарища, – Руслан, прости! Совершенно вылетело из головы. Давай, – он потянулся к нему стаканом, чтобы чокнуться, – За то, чтобы у вас все наладилось. Да по-другому и быть не может, – улыбнулся.
– А-а-х, – махнул Руслан свободной рукой, – Переживем.
– Так что случилось? – спросил Максим сразу после того, как его передернуло от выпитого.
– Да! – опять отмахнулся Руслан, – Не срослось.
– Давай, давай, колись. Облегчи душу.
– Не! Лучше выпьем еще.
– А тебе не хватит? Ты и так уже бухой – дальше некуда. Пореже: не части так.
– А может мне хочется нажраться до безобразия. Так, чтоб мозги отключились… ты представляешь? – он плюхнулся на кровать, ударившись затылком о стену, – Твою мать! И здесь не слава богу, – выругался он, шаря рукой по макушке, и пьяно заулыбался, – Вот не зря ж говорят – беда одна не ходит.
– Вот уж беда – башкой треснулся, – возразил Максим сочувственно, – Ну? Что я там должен представить?
– Представляешь? – поглаживая вновь макушку, продолжил Руслан, – Трахнуться со мной не захотела последний раз. И кто? – с обидой воскликнул он, – Та, у которой шкура горит?.. Всегда, – добавил, помолчав, – А теперь, представляешь… шкерится от меня. То у нее дела, видите ли… дела, – выругался, – х-х, у нее. А то она вне зоны доступа… а где это? – покрутил кистью над головой.
Последнюю фразу сопровождала идиотская улыбка, после которой со всей своей силой навалилось на бедного Руслана сонное безумие. Он склонил голову к подушке и закрыл глаза.
– Ты бы хоть разулся, – Максим посмотрел на него и сразу понял – его слова цели уже не достигли. Он подошел к уставшему вконец другу, в последнем порыве все же отмахнувшемуся от его совета. Стянул с него кроссовки и забросил ноги на кровать. Сдернул со своей постели покрывало и накрыл бренное тело.
– Ну вот, дорогой, на сегодня твоя проблема решена, – констатировал, понимающе улыбнувшись, – А вот завтра-то… их уже будет две, – воспоминания о встрече с Настей, час назад такие яркие и чувственные, как-то потускнели и уже не казались вселенски значимыми. Неурядицы друга их каким-то образом компенсировали.
Взгляд упал на недопитую бутылку. «Видимо, это не первая» – подумал. Эта мысль почему-то вытащила из памяти первое сентября и ту позднюю баню, перевернувшую все его представление о реальности. Максим вдруг вспомнил себя через день после этого. Свои душевные терзания. Память вернула в сознание уже совсем забытого бомжеватого мужичка, спешившего через горбатый мостик к существу неопределенного пола, осчастливленного половиной бутылки водки, и фразу «счастье не бывает безраздельным». Снова появилось странное чувство нереальности всего происходившего. Все казалось нереальным. И баня. И встреча – в том странном сне – с девушкой в холщовых одеждах. И сегодняшний день, почти весь проведенный с Настей. Все стало видеться в одном ключе. Словно сегодняшнее свидание – такое же. Такое же – не настоящее, как и все остальное. Но тут же, словно по мановению волшебной палочки, на смену пришло новое – совершенно противоположное ощущение: все остальное – раз нынешняя встреча реальна – тоже реально. Потом снова вернулось прежнее чувство. И еще некоторое время Максима разрывали и растаскивали на части, пульсировавшие в нем противоположности – пока чистил зубы, расстилался и раздевался. Но как только лег, будто провалился в небытие. Насыщенный событиями и переживаниями день очередной вехой канул в прошлое.
11.
Андрей стоял на перроне вокзала – в Киеве – чуть поодаль от двери вагона, и в который уже раз обыгрывал в себе то, как все скажет Насте. Последнее время он только о ней и думал, взращивая в себе и без того заполонившую все его существо боль. Иногда она казалась совершенно невыносимой, порабощавшей на время сознание. Настя мерещилась ему едва ли не в каждой чем-то похожей на нее девушке, встречавшейся в городе. В первое мгновение – отравленное замешательством мозга – замирало сердце. Но уже в следующий момент вездесущий ум, словно взрослый ребенка, пытался увещевать его. По-отечески. Говорил: «Дорогой, очнись. Это Киев. Ее здесь нет. И быть не может». Глухая к аргументам надежда тихо, но настойчиво опровергала доводы разума. Противоречила, как могла. Шептала: «А вдруг она… Мало ли как бывает?» Вслед за надеждой приходило разочарование. Оно, словно горькая микстура в больное тело, вносило в психику долгожданное равновесие. Но лишь на короткое время. До следующего всплеска чувственности. Наконец, все решилось. Эмоции окончательно взяли верх. И больше без того, чтобы объясниться с Настей, он уже жить не мог…
– Милые мои! Спокойно! – услышал Андрей громкий голос проводницы, – Не надо волноваться. Все успеете.
Внимание, вырвавшись из плена, сосредоточилось на внешнем мире.
Группа парней – человек пятнадцать – сгрудилась у дверей вагона. Они бестолково суетились, наслаждаясь собственным здоровьем и общением, ожиданием приключений, связанных с дорогой и новыми встречами. Судя по одежде, похоже, это была какая-то спортивная команда.
– Так! Внимание! – человек средних лет в вязанной шапочке, на которого Андрей сразу не обратил внимания, повернулся к нему лицом, – Тишина! Шевченко!
– Я, Игорь Владимирович.
– Пересчитай бойцов – не отстал ли кто, – он чуть вытянул шею, оглядывая подопечных, словно показывая Шевченко, как это нужно сделать, – А мы с хозяйкой с билетами пока разберемся.
Парни тут же опять загалдели, и сознание Андрея, потеряв к ним интерес, снова, нырнуло внутрь. В тот раз, когда мать предложила – по дороге в Питер – заехать к ее подруге детства, он был очень недоволен отклонением от маршрута. Ночевать у чужих людей, да и просто с ними встречаться не хотелось. «Ну, и зачем нам все это? – думал, возмущаясь про себя, – Только потеря времени. Лучше бы лишний день в Питере побыли. И так все обойти не успеем». Как довесок к этому недовольству – было ощущение, словно намечаются какие-то смотрины. Сказывался негативный опыт из детства, когда тебя, нет-нет, да и поставят на табурет или на стул – на всеобщее обозрение – рассказать стишок улыбавшимся тетям и дядям. Подсознательное отторжение этой социальной роли – что ты в какой-то мере одно из приобретений матери, которым та гордится – эгоистично отвергало и мысль, что в ее глазах все это может выглядеть по-другому. Не так, как ему кажется. Да, в общем-то, на уровне сознания он и понимал это, как и то, что с ним на самом деле происходит. Понимал, как психолог. Профессионально. Но те негативные программы, засевшие в нижних слоях психики в раннем периоде ее становления, жили своей жизнью, вызывая чувства, которые шли вразрез с нынешними знаниями и нынешним жизненным опытом. Они существовали вне времени и срабатывали по принципу «здесь и сейчас», не давая никаких шансов что-то в себе изменить вдруг. Только, если наступал себе на горло. На свои мелкие, но такие живучие страхи. На фобии, сформированные этими страхами. На массу субличностей – чужих моделей поведения, ставших штампами для эффективного выживания и корректировавших разумность поведения. Получив соответствующее образование, и уже имея какой-то опыт, Андрей понимал: само по себе, и особенно в лучшую сторону, ничего с годами не меняется. Только в трудах, в великих трудах делает себя человек. Лепит из того, что есть под рукой. Казалось бы, из воздуха. А на самом деле из «тверди небесной». Из божественных законов. Так, как лепил его сам Господь из глины – из праха, по сути. А тем более – зачем меняться человеку, когда это касается хороших, как он считает, чувств. «Разве я не остался, как и был, тихой гордостью родителей? – подумал Андрей, ощутив в груди запоздалую волну тепла, – А значит я, как бы мне этого ни хотелось, часть материнской программы. Пусть даже и неосознаваемой ею». Спонтанное возмущение, возникшее сразу, как только услышал новость о поездке – до того, как осмыслил ее суть, оказалось какой-то мелкой пакостью родом из детства, мстительно прорвавшейся в настоящее. Почти сразу же пришли и осознание внутреннего противоборства, и возвращавшие человеческое достоинство угрызения совести. Стало стыдно перед матерью. И он дал согласие…
По перрону сновали люди. И периферийное зрение, постоянно отвлекаясь, пыталось изменить целостность мышления, дробя его на кучу мелких фрагментов. Вот пробежал парень с зелеными волосами, увешанный всякими побрякушками. А вот прозвучали призывные ноты справочной службы. За ними раздался казенный, со специфическим подвыванием голос. Диктор сообщила, что до отправления его скорого поезда осталось пять минут. Тут же проводница, зашла в тамбур, и во внутреннюю – из него – дверь прокричала провожающим, чтобы те покинули вагон. А вернувшись «в стойку» и сохраняя каким-то чудом дежурную улыбку, зычно скомандовала:
– Отъезжающие! Проходим на свои места!
В ней тоже что-то неуловимо напоминало Настю. Это было нечто узнаваемое. Но «только с оттенком грубоватой прямоты, выдававшей и происхождение, и недостаток образования, да – и чего греха таить – интенсивной умственной деятельности». Андрей стоял и наблюдал, не в силах оторваться. Это неуловимое «нечто», проглядывавшее в облике и движениях проводницы, завораживало. Оно, как и в каждой женщине, еще не обремененной годами и обладавшей достаточными запасами эстрогена, руководило каждым движением в ней. Он вдруг ощутил себя незрячим. На краю пропасти. Ощутил мгновение, отделявшее его от прыжка. А еще то, что только оно – это мгновение сейчас и было чем-то таким важным в его жизни, за которым последует прозрение. Словно он вот-вот откроет глаза и увидит играющий всеми красками ослепительный мир. «Анима! – Андрей даже не удивился пришедшему откровению. Только в груди проросло чувство радости, – Ведь это же она – Анима. Неужели, Юнг именно ее увидел в жестах и мимике противоположного пола… и эту плавность движений, не присущих мужчинам, и природную жеманность – непреднамеренное кокетство, которое можно объяснить только миллионами лет движения к совершенству. Как же они преображаются, когда встреченный мужчина соответствует их внутренней природе, как покачивают бедрами, наклоняют головки, не замечая того, как это делают. А что творят с их лицами загадочные полуулыбки, паволокой заполняя расширившиеся от переизбытка чувственности глаза. Вот она – женская душа – Анима. Вот то извечное внутреннее понимание мужчиной женщины. Все остальное – мишура социума, его затравленное переизбытком информации сознание. Иллюзия, называемая нами любовью, это всего лишь восприятие всех аспектов Анимы плюс эмпатия – сопереживание, что и дает нам сплав двух восприятий – снизу и сверху – животного и божественного в нас…»
– Молодой человек?! Молодой человек, вы едете? – проводница, сердито улыбаясь, смотрела на него, будто он, как минимум, ей что-то должен.
– Да. Извините, – спохватился Андрей и улыбнулся в ответ, вспомнив сакраментальное – на всякого мудреца достаточно простоты.
– Вам, что, отдельное предложение надо? – продолжала сердиться проводница. Но чувствовалось, что делает это лишь исходя из профессиональных навыков, перенятых у какой-нибудь тети Клавы или тети Маши, с которыми когда-то начинала свой трудовой путь.
Андрей быстро вскочил в тамбур, повернул и вошел в вагон. Услышал сзади, как громыхнуло железо опустившейся площадки и ощутил толчок сдвинувшейся массы поезда.
12.
– Настюша, это ты? – мама вышла в прихожую с кухонным полотенцем – вытирала руки, – Есть будешь?
– Попозже, мамочка. Пока не хочется, – Настя сняла куртку и повесила в шкаф. Задвинула зеркальную дверцу и оглядела себя. Стала снимать сапоги, – Как хорошо на улице, мамочка, если бы только знала.
– Хорошо? Да я только что из магазина – холодина несусветная. Ветер – как будто не пальто, а решето на тебе. А ты в коротенькой курточке. Вот она – кровь молодая. Что-то ты, девонька, какая-то не такая последние дни, – мама внимательно посмотрела на Настю, – А сегодня вообще… хм… хорошо ей на семи ветрах… смотри, моя девочка, чтоб не надуло откуда, – она засмеялась, но как-то грустно.
– Мам, ну зачем ты так? – в голосе Насти прозвучала обида, – Все же в порядке.
– Не обижайся, Настюша. Я же все вижу. Не обошлось твое «хорошо» без парня.
– Мама! – надула Настя губки.
– А что – мама? Может, уже пора рассказать матери… кто он? Откуда? Я же вижу, что происходит. А ты молчишь. Не говоришь ничего. Я же, наверное, волнуюсь.
– Мамочка, не волнуйся, – Настя обняла мать.
– Эх, ты, голова садовая, – мама вздохнула и провела рукой по Настиным волосам, – Любовь таких орлиц крыльев лишала – не чета тебе.
– Я сильная, мама, – возразила Настя, вновь защищаясь от того, что ее недооценивают.
Мать снисходительно, но как-то очень нежно посмотрела на нее.
– Ладно, чего в бездну заглядывать? Мой руки. Давай все же покормлю тебя.
– Нет, мам, не хочу пока.
– Ну ладно. Как знаешь.
Мама пошла на кухню, а Настя – к себе в комнату. Сняла с себя все и набросила халатик. Очень хотелось залезть под горячую воду, расслабиться. Она положила на полочку у раковины телефон – на всякий случай, влезла в ванну и задернула шторку. Струи воды – сначала прохладные – стали теплеть. Она направляла их на те участки кожи, которые требовали внимания, постепенно выравнивая общий фон благостного состояния сознания.
Зазвонил телефон, вызвав в душе чувство двойственности. Не хотелось прекращать процедуру, приносившую волшебную негу, отзывавшуюся в каждой клеточке восторгом жизни, но наивное любопытство, ожидание чего-то большего пересилило. «Ой, – вспомнила вдруг, – Максим же должен отзвониться, как придет домой». Она отключила воду, сдернула с вешалки полотенце и вытерла руки и ухо. Увидев на дисплее незнакомый номер, Настя, только что предполагавшая удовольствие, возмутилась. «И надо мне это было? Может просто номером ошиблись? – мысль активировала вброс в кровяное русло соответствующих чувству разочарования гормонов, – Ладно – все равно поздно».
– Але? Слушаю вас?
На том конце промолчали. Потом мужской голос произнес вопросительное «але», как будто то, что было сказано Настей, растворилось в пространстве эфира.
– Да! Я слушаю вас, – машинально чуть громче отреагировала Настя, – «Кто бы это мог быть?» – мелькнула мысль. Голос незнакомый. Разве что в интонации было что-то, напоминавшее о недавнем прошлом. Так показалось.
– Настюша, это ты? – тембр голоса, проникая в мозг, заворожил. О чем-то он напоминал. О чем-то приятном. И уже казался знакомым, но никак не мог сформировать картинку в сознании.
– С кем я говорю? – жестко спросила Настя, начиная тяготиться неведением. На мгновение показалось простым совпадением, что называют ее имя. Даже усмехнулась этому – надо же? Но почти сразу же поняла – ошибается.
– Извините, – засомневались на том конце, – Мне нужна Настя Захарова.
– У аппарата, – сказала она спонтанно, и от этого стало как-то по-детски смешно.
– Настюша! Здраствуй! Это Андрей Муромов.
– …
– Седьмая вода на киселе, – засмеялся говорящий, вспомнив разговор с Настей.
– Андрюша, это ты?! – мысль о нем, в один момент сформировав в душе чувственный вихрь радости, всколыхнула грудь, поменяв отношение к ситуации.
– Я! Я, Настюша! – отреагировал он на ее возбужденный отклик.
– Не узнала твой голос в трубке. Мы ведь никогда не разговаривали с тобой по телефону. Богатым будешь, – добавила она.
– Да. Конечно, – засмеялся Андрей.
В голове Насти, мгновенно сменяя друг друга, замелькали предположения о цели его звонка, чтобы, смешавшись, объединиться в одно целое: стать простым вопросом – «зачем?»
– Вот, – почему-то заключила она, – Теперь хоть фамилию твою буду знать. Муромов – красиво звучит, – «Анастасия Сергеевна Муромова», – отозвалось в сознании, смутив Настю неожиданностью такого пассажа.
Звонок, которого она ну никак не ожидала, произвел своеобразный эффект – достаточно много событий для одного дня и без него. А тут еще и он. Настя, до этого расплывчато воспринимавшая собеседника, вдруг четко представила лицо Андрея. Его очаровывающий голос уже не казался незнакомым. Он стал убаюкивать, вводя ее в транс, где царил покой и благоговение. Вдруг до чертиков обострилось любопытно – что же подвигнуло «братика» позвонить? Но сознание уже завело свою песню по выстроенному социумом алгоритму, уводя разговор в рутину светскости.
– Как Светлана Николаевна? Отец? Как сам? Я надеюсь у вас все в порядке?
– Да, Настюша, все в порядке. Только… – он замолчал, видимо, не успевая за мыслями или не сумев найти вербального эквивалента чувствам.
Настя почему-то забеспокоилась, вдруг осознав до сих пор разраставшееся в подсознании «зачем?»: «Может, показалось?» Она отогнала прилетевшую откуда-то извне мысль, переводя стрелки разговора уже на самые крайние банальности – на погоду и работу. Расспросила конкретнее о здоровье каждого из родителей. И решила, что уже достаточно, чтобы свернуть диалог, не дав собеседнику возможности осуществить задуманное. Стало не по себе от собственной прагматичности. Или даже, скорее, из ниоткуда взявшейся черствости. Но и затрагивать щепетильную тему, оправдываться, будто в чем-то виновата, ей тоже не хотелось, хотя понимала, что по отношению к Андрею это бесчеловечно, что она его любит… по-своему.
«Люблю? – всколыхнулось в груди, вызвав удивление, – А что – разве не любишь? – память вдруг мгновенно пролистала дачные картинки, – По-братски, – попыталась снизить градус чувственности снова возникшая в сознании прагматичность. Она, как могла, достойно выполняла свою охранительную функцию, – А, может, это ошибка? – продолжало хитрить сознание, – Может, он просто так позвонил?» Оно, как ребенок в общении с взрослым человеком, обманывало больше себя, чем того, кому лгало.
– Андрюша, спасибо, что не забываешь. Но, наверное, это не дешевое удовольствие – такой звонок. Давай уже будем заканчивать.
– Я здесь, Настюша. Я здесь…
До Насти вдруг дошло, что интуиция оказалась на высоте, и что теперь уже не удастся отвертеться от объяснений.
– Здесь? – от неопределенности в себе она машинально переспросила то, на что ответ уже был дан, – А где? – появилась мысль, что вот сейчас Андрей приедет к ним, и нужно будет его развлекать – а она так устала сегодня. И в то же время захотелось его увидеть. Почувствовать, что он рядом. Все в душе смешалось. И от этого стало не по себе. Появилась пресловутая двойственность, и последовавшая за ней неудовлетворенность собой и обстоятельствами, что вызвало к жизни оправдательную философию. Настя понимала, что Андрея увидеть хочется, потому что еще живы воспоминания их первой встречи. Хорошие воспоминания, которые оставили приятный след в памяти. Она лгала себе и не верила этой лжи, понимая, что с ней происходит. «А Максим?» – вдруг прорвалось в сознание то, что она интуитивно пыталась удерживать за его пределами.
– Настюша! – в голосе Андрея появилось нетерпение, – Я на вокзале сейчас. Сразу тебе позвонил. А сейчас поеду к другу.
При мысли об Андрее становилось неудобно перед Максимом – будто она делала что-то предосудительное. Хотя ничего же не делала. Но все-таки чувство вины появилось.
– Да? У тебя что – друг есть в нашем городе? – от сердца отлегло: не надо напрягаться – встречать и развлекать неожиданного гостя. Но в сердце появилось чувство неудобства, словно в поисках выгоды обманула кого-то. Появившись в груди, чувство неудобства вытащило свое продолжение. Стало стыдно перед не подозревавшим такого отношения к себе человеком.
– Да, Настюш. Мы познакомились лет семь назад, – в его голосе появился отпечаток какой-то беспечности, – Еще когда были студентами. В Одессе. Он не раз приезжал ко мне. И я к нему тоже. Настюша! – спохватился вдруг Андрей, возвращаясь к прежнему тону, – Я о чем хотел спросить? Может, мы как-то могли бы пересечься с тобой завтра? Завтра суббота – у тебя занятия, – уточнил он, – А что если мы пообедаем после? Я бы тебя встретил.
– Хорошо, Андрей, – стала сворачивать разговор Настя, – Перезвони мне завтра.
– Да. Хорошо. До завтра, Настюша.
Она не сказала «хорошо Андрюша», сказала «хорошо Андрей». Будто импульсивно тем самым компенсировала невозможность отказа. Не то, чтобы не хотела встречи, но сегодня – сейчас была не готова к ней, потому что события нынешнего дня сплели такое кружево из мыслей и чувств, что впору было потеряться. «Кому угодно, – подумала, – Но почему-то не мне». Вынырнул из глубинной сути души вопрос – «почему так происходит?». И тут же пришло осознание, что ответа на него она не получит никогда.
– Настюша, это кто – Андрей звонил? – полюбопытствовала мама из кухни.
– Догадливая ты у меня! – с иронией в голосе воскликнула Настя. И добавила, чтобы не вызывать вопросов, – У них все хорошо, мама. Все – о, кей.
– Ну и слава богу, – заключила Татьяна Васильевна, – А ты что – уже ложишься, доча?
– Да, мамочка. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Настя выключила свет и подошла к окну. Фонари во дворе сегодня не горели, и Большая Медведица, благодаря этому, ярче, чем обычно, обозначила свои звездочки. Даже чтобы увидеть маленькую, не нужно присматриваться. Пришла мысль, что надо бы на часок раньше встать – вымыть голову. Взяла телефон, чтобы поменять параметры будильника. На вспыхнувшем дисплее увидела то, чего не замечала целый день: тринадцатое, пятница. Улыбнулась тому, как в груди словно бы сработало короткое тремоло. Вибрации суеверного тела, наивно откликнувшись на страхи поколений, вошли с ними в резонанс.
13.
После обеда посетителей стало больше. Правда, за стойку, как это бывало по вечерам, никто не садился. Заказы поступали только от официантов. И в основном приходилось делать коктейли. Пару раз подходила администратор – Элеонора Францевна – сорокалетняя, с сексапильной фигурой женщина, мило улыбавшаяся клиентам и волком смотревшая на Борюсика. Отношения с ней не заладились почти сразу же, как только он – два года назад – поступил на работу в это заведение. Ну, не сложились отношения – и все тут. Может, Борюсик не угодил разведенной даме, не обращая на нее внимания? В известном смысле. А может, чем-то походил на бывшего мужа и просто был воплощением всех ее жизненных неурядиц? Или это была элементарная кадровая ревность? Потому что бармена брал учредитель, которому Борюсик понравился, как профессионал: он оказался единственным, кто не проходил ее личный отбор. Но, скорее, ни то, ни другое и ни третье. Скорее, она просто была стервой, потому что доставалось от нее не только ему, а и девчонкам, обслуживавшим столы.
Ближе к четырем Борюсик оторвался в туалет, а, когда вернулся, заметил за ближайшим столом парня и девушку. Лица парня не видел – тот сидел к нему спиной, а вот девушку разглядел сразу. Что-то знакомое промелькнуло в ее образе и движениях. Очень захотелось почему-то, чтобы она обратила на него внимание. Показалось, что, если это произойдет, он узнает ее. Наверняка узнает. Где-то же пересекались, наверное. Только никак не мог вспомнить – где. И когда – при каких обстоятельствах.
Подошла Катя – красивая пышногрудая блондинка, розовощекая и в веснушках. Оперлась бюстом о стойку, наклонившись к нему. Из всех официанток она больше всех нравилась Борюсику. И она, похоже, неровно дышала в его сторону. Но вот как раз с ней у Борюсика ничего и не происходило. Не получалось. Так, как с остальными. С ней – так не мог. А по-другому не мог совсем. Стеснялся. Поэтому отношения складывались по давно известному принципу – и хочется, и колется, и мама не велит. Роль мамы в данном случае играла застенчивость Борюсика, которая проявлялась, почему-то, только в отношениях с Катей.
