Сборник
Призвание – писатель. Том 1

Лунная девушка Айзада

 
Жила-была красавица
В одном селе маленьком,
В руках работа ладилась,
Айзадой названа.
 
 
Умерла её мама,
С мачехой жить досталось,
Повидать многое пришлось,
От слов злых огорчалась.
 
 
Заботы, хлопоты кругом,
Работа до мозолей.
Не знает радостей, подруг,
И каждый час тяжёлый.
 
 
Но всё же проходили дни,
И месяца всё мчались,
Малышке детство не вернёшь,
Ведь в деву превращалась.
 
 
Айзада – белое лицо,
Вся как Луна прекрасна,
Да и умом она растёт,
А красотою дразнит.
 
 
У мачехи недобрый взор,
Ведь завить её гложет.
На девочке срывает злость
И за водою гонит.
 
 
А за окном зима и ночь:
«Ну, принеси водицы!»
Из дому выбегает прочь,
Как будто из темницы.
 
 
Бежит к колодцу всё быстрей,
А на воде – лёд синий:
«Я зачерпну сейчас сильней,
Лёд раздавить по силам».
 
 
И возвращается домой.
Досадная случайность:
Водица из вёдер долой —
На снег вся пролилась.
 
 
Блестящим инеем вода
Сверкает под морозом,
Как будто нечто навсегда
Исчезло виртуозно.
 
 
К колодцу вернуться нет сил,
А мачеха дома ждёт…
Вот снег завьюжил, закружил,
В её груди обида жжёт.
 
 
«Зачем судьба обижает,
Ты дай мне ответ, Луна,
Хочу до тебя добраться,
Испила я горечь сполна».
 
 
Луна, услышав стенанья,
К ней подлетела ясна,
По волосам погладила:
«Ты будешь мной спасена».
 
 
Несущая воду Айзада
В ночи на Луне видна,
Живёт она очень счастливо,
Лунная Айзада.
 

(Перевод с кыргызского Наргисы Карасартовой)

Борис Алексеев

Москвич, родился в 1952 г. Профессиональный художник-иконописец. Член Московского Союза художников. Имеет два ордена РПЦ: орден Сергия Радонежского III степени, орден Андрея Рублёва.

В 2010 г. обратился к литературе. Пишет стихи и прозу.

В 2016 г. принят в Союз писателей России.

Серебряный лауреат Международной литературной премии «Золотое перо Руси» за 2016 г.

Дипломант литературных премий Союза писателей России: «Серебряный крест» (2018 г.), «Лучшая книга года» (2016–2018 гг.).

В 2019 г. награждён медалью И. А. Бунина «За верность отечественной литературе».

В 2020 г. награждён почётным званием «Заслуженный писатель МГО Союза писателей России» и медалью МГО СПР «За мастерство и подвижничество во благо русской литературы».

В 2021 г. награждён медалью МГО СПР «Цветаевские костры».

Любовь на выселках у Бога
рассказ

Полина мечтала рисовать Бога. Год назад девушка окончила иконописные курсы при храме святителя Алексия и была принята в местную артель «Изограф». Трудилась, правда, больше на подхвате, но от работы к работе её навыки в церковном художестве росли, а иконописные задания усложнялись.

– Умница, Полина, толк будет, – заметил как-то глава артели, «бригадный генерал» Григорий.

1

Случилось Григорию с товарищами расписывать храм на Ставрополье. Впрочем, началась эта история гораздо севернее, обыкновенным, ничем не примечательным июльским утром…

В квартире на Волхонке раздался телефонный звонок.

– Здравствуй! Здравствуй, брат Григорий! – в трубке послышался знакомый голос священника Михаила. – Помнишь ли меня, Гришенька? Скажу без предисловий: нужда к тебе имеется великая. Попустил я позор, прости господи! Позволил нечестивцу храминушку мою посечь кистью поганой. Уж такой блуд на Божьих стенах намалёван! Чую, развалятся вековые камушки, не вынесут сущего позора. Исправить бы. Приезжай, не откажи! Славной дружине твоей поклон. За вас, честных богомазов, день и ночь Бога молю. Приезжай, приезжай, брат!..

Баритон отца Михаила, сдобренный южнорусскими оборотцами да прибаутками, ещё долго звучал в трубке. Григорий слушал и невольно думал о своём: «Отец Михаил… Сколько ж не виделись, лет десять, поди. Настоящий русский батя, борода в капусте, а мысли прямиком до Бога летят. И возвращаются крылатые, как ангелы…»

…1993 год, 5 октября, поздний вечер. Двор Белого дома ощетинился со всех сторон колючками баррикад. Из Останкино на грузовых машинах подвозят первые партии раненых. Отец Михаил в белом переднике, забрызганном кровью, принимает «санитарное пополнение» с борта на импровизированные носилки. В интервале между прибытием машин обходит и кадит баррикады. Наступает ночь. Тревожная ночь перед главными событиями грядущего дня. То, что случится нечто ужасное, понимают практически все. Никто не уходит. Идёт молчаливая сосредоточенная работа. Достраивают заграждения, разливают по бутылкам боевой (но, как оказалось, совершенно бесполезный) «коктейль Молотова», назначенные командиры взводов делают последние инструктажи перед…

Отец Михаил непрерывно исповедует и причащает. Ограничений никаких нет. Ел ты, не ел, читал правила ко причащению, не читал – едино. «Кто тогда остался, не дрогнул, не подался прочь – уже герой и чистая жертвенная душа, – поминал потом октябрьские события отец Михаил. – Кого, как не таких героев, и причащать-то? Ведь все они, небо молю в свидетели (!), на моих глазах – почти все полегли наутро. Везучих грешников, как ваш покорный слуга поп Мишка, маловато оказалось…»

– Батя – он человек стойкий, – рассказывал сослуживцам Григорий, – а спроси про те денёчки – сверкнёт глазами и заговорит поначалу вроде бодрячком, но на втором слове замолчит, закроет лицо ладонями и плачет. И сквозь слёзы сказывает, как ранним утром пятого октября ходил он в рваном подряснике по мёртвым развороченным баррикадам, кадил на кровь ещё не смытую и товарищей поминал…

– Так что ж, родненький, порадуешь старика, приедешь?

– Отче, обещать не буду, но с ребятами поговорю. Может, и стронемся.

– Молю Бога, Гришенька, молю Бога!

Отец Михаил простился и положил трубку.

* * *

В тот же день Григорий собрал артель. Так, мол, и так. Денег у бати, известное дело, нет, а если и завелась копеечка, то, «что орёл, что решка» – вся наша. Отец Михаил как образ Божий – последнее отдаст! Решайте, дело добровольное.

– О чём тут, с-собственно, д-думать? – чуть запинаясь, произнёс Родион, правая рука Григория. – Коли Гриша зовёт, п-понятное дело, надо ехать всем ч-числом.

На том и порешили. Два дня положили на сборы. Вечером третьего прибыли на Павелецкий вокзал. Погрузили в вагон артельное хозяйство – пустыми руками фреску не напишешь. А чтоб проводница не серчала, мол, завалили коробками все проходы (!), ей и шоколадку поднесли, и доброе слово сказали. Распихали вещи, расселись по полкам, как птицы по проводам, да покатили, попивая чаёк в подстаканничках, «с милого севера в сторону южную»…

По прошествии времени мы часто удивляемся, как мудро и единственно правильно судьба выстраивает нашу биографию. Выстраивает вопреки непониманию сердца и протестам ума. Что-то большое, не сравнимое с сиюминутной оценкой событий, движет нас вперёд. Судьба на этом пути зачастую не милая подружка, а жестокая и эгоистичная управительница, она похожа на «безжалостную» мать, уводящую зарёванного малыша домой в самый разгар игры. Малышу невдомёк, что подул сильный ветер и он вот-вот простудится. Порой судьба выступает в роли «жестокого» отца, заставляющего десятилетнего сына-курильщика курить до одури, чтобы тот больше никогда в жизни не коснулся сигареты. Со временем мы понимаем смысл случившихся событий, и тогда нам открывается история, писанная не росчерками бытовых капризов, а пером высокой и мудрой силы.

Ранним июльским утром прибыли московские варяги в славный город Ставрополь. Выгрузились, пересели на автобус, четыре часа плутали по степным просёлкам и к полудню добрались до станицы. Сошли с автобуса и… приуныли. Ни ветерка! Жара, духота, слепни – экая северянам пособица! Да делать нечего, сгрузили скарб, огляделись. Метрах в трёхстах белый храм стоит, да такой красивый, что утешение сердцу! Главки стройные, будто точённые резцом. Смотришь на обитель Божью сквозь зной, и кажется: не закомары венчают стены, но воинский строй былинный в шеломах над русским посадом поднялся – лепота!

Повеселела иконописная братия, а слепни-то, напротив, присмирели, и жара чуток спала. Подошли артельцы к храмовым воротам, перекрестились – глядь, по дорожке от церковного домика бежит священник. Кричит, на бегу подрясник за пояс заправляет. Пыль столбом! Встревоженная стая галок, мирно дремавшая под крышами церковных построек, рассыпалась в небе.

– Приехали! Приехали, родные! – священник подбежал к артельцам и, широко раскрыв руки, пропел: – Христос среди нас, приехали, родненькие!

Григорий первым подошёл под благословение:

– Благослови, отец Михаил!

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Гриша, как же я тебя ждал!

Священнослужитель с восторгом оглядел артельцев.

– Экие орлы! Да тут и орлица с вами? – Отец Михаил задержал взгляд на Полине и широко улыбнулся, чем несказанно смутил девушку. – Ай-яй-яй, прости старика, смутил красавицу. Не обижайся, милая! Гриша меня знает, это я по любви такой разговорчивый.

Выдохнув весёлость, отче развернулся к храму, перекрестился и произнёс:

– Принимай, отрадушка, иконника Григория со товарищи. Будь им скоропомощницей благой. Приехали они издалече, из самой Москвы! Вот оно как. Ну что, Гриша, на трапезу – и отдыхать с дороги?

– Сначала в храм бы зайти, нужду поглядеть.

– Да-да, конечно, – улыбнулся отец Михаил.

Сложив на крылечке гостевого домика коробки с красками и личные вещи, артельцы взошли по ступенькам в церковный притвор, протиснулись в четверик через нагромождение деревянных конструкций, поднялись на леса. Глянули вверх, и… оторопь взяла московитов.

– Отче Михаил, да кто ж такое посмел? – не пряча удивление, спросил Григорий.

– Ох, Гриша, что сказать тебе, не знаю. Объявился у нас некий Парфён. Обещал храм за два месяца расписать. Ну я, глупый человек, и согласился. А от него всяк поутру несёт самогоном, как, прости господи, от пьяной свиньи огульной. Я ему: «Да куда ж ты такой годишься Бога рисовать?» А он мне: «Богомазам положено! Это для вдохновения, отец». Раз-раз – и уже наверху. И так до самого вечера сидит, даже на обед не слезет, в сортир, прости господи, не сойдёт, всё мажет и мажет. За досками-то не видно. Ладно, думаю, пусть мажет, всё не голо будет в обители Божьей. А тут как-то наш сторож Кузьма и говорит мне: «Отче, глянуть бы вам на Парфёново художество. Я вчерась поднялся – такое увидел!» Смутил меня Кузьма. На другой день полез я сам. Страшно при моих-то годках, доски трясутся. Залез, сколько смог, гляжу. Господи, помилуй! От Парфёнова художества, поверь, Гриша, ноги мои затряслись, из глаз слёзы брызнули. Стою, держусь за стену, сам себя отпеваю. Смотрю, вошёл в храм Парфён. Идёт, шатается. Тут разом силы у меня прибавились, слетел я вниз по лестницам, как голубок, и к нему. «Ах ты, – говорю, – поганец! Что ж ты творишь в доме Божьем? Чтоб духу твоего нынче не было! Никаких денег не получишь, разбойник, скажи спасибо, что кормили зазря». А он мне: «Воля ваша, да только тыщу рублёв мне надобно на билет, куда я без билета?» Отдал я ему эту тыщу и ушёл. А Кузьме наказал гнать из храма поганца и близко не пущать отныне. Вот такие дела, Гриша. Вашу-то работу я видел, вот и подумал, что все так пишут. Выручай, брат!

– Леса надо поправить. Высота серьёзная, – ответил Григорий.

– Гриша, не беспокойся! Станичников подниму, всё сделаем, поправим, только скажи как! – затараторил отец Михаил. – Завтра и приступим.

Так-то оно так, но забыл батюшка, что июль – месяц полевой. Работных мужиков по пальцам пересчитать, а тут страда – куцы им за плотницкие новины браться. Бог милостив, подождёт!

День проходит, второй – нет плотников. Григорий занервничал. Задумка была – расписать храм благотворительно, без денег, по старой дружбе с отцом Михаилом. «Оно, конечно, – думал Гриша, – ежели отец захочет мзду художникам дать – примем с благодарностью. А нет – так и суда нет. Распишем во славу Божию, а наградой будет нам гостеприимство да хлебосольство казацкое. Однако поспешать надо: Москва долго ждать не будет: два заказа в работе. И оба такие, что срок как удавка на совести!»

Выходит, поправлять леса своими силами надо. Доски, гвозди есть, руки тоже есть, правда, к плотницкой работе не шибко подходящие. Молоток – инструмент серьёзный, не то что кисточка, тут думать надо! Что ж, надо, значит, надо. Помолясь, взялись за дело. Поправили лестницы, перестелили настилы, сделали ограждения. К вечеру третьего дня управились.

Поутру встали ранёхонько, выпили чайку с сухарями – и в храм. Отец Михаил уж там. Пропели Антония Оптинско-го о начале всякого дела – и за работу! Григорий с товарищами отправился на самый верх, а Полине поручил размечать орнамент на уровне храмовых окон, на третьем ярусе метрах в шести от пола. Поднялась девонька на леса, поглядела вниз, и дух её девичий от высоты занемог – голова кружится, колени ватные, в глазах слёзы. От слёз взгляд расплывается, всё вокруг ещё страшней становится. Что делать? Просидела Полина на корточках первую половину дня, не смея ни встать, ни приступить к разметке. Часов в двенадцать стали художники спускаться вниз. Спустился и Григорий. Видит: у дальнего окна кто-то ёжится в белом рабочем халатике. Подошёл поближе, рассмеялся!

– Ты что, Полинка? – Гриша поглядел на стену, не тронутую рисовальным угольком. – Много ль нарисовала, голубушка?

– Я… я… Вы простите меня, Григорий Борисович, я обязательно, я после обеда продолжу…

– Э нет, любезная Полина, продолжать бояться негоже!

Григорий перегнулся через перила и крикнул выходящим товарищам:

– Обедайте без меня!

Затем вручил девушке палочку с привязанным на конце рисовальным угольком и помог встать.

– Так, Полина. Смотри только на стену и в стороны, чтобы видеть максимально всю протяжённость работы. Вниз не смотри, но под ноги поглядывай! Так. Сначала нам надо определить верхнюю и нижнюю границы нашего орнамента. Находим уровень и ведём вдоль всего яруса горизонталь. – Не отпуская руки Полины, Григорий сделал шаг вперёд и потянул за собой перепуганную девушку. Она мелкими шажками засеменила вдоль стены, вычерчивая правой рукой угольную линию. Левой рукой она судорожно сжимала ладонь Григория.

– Спокойнее, Полина, ещё спокойнее. Видишь, это совсем не страшно! Думай о линии. Для тебя сейчас самое главное – ровная горизонтальная линия, – повторял Григорий, стараясь своими длинными ногами шагать вровень с шажками Полины. – Так, а теперь ведём нижнюю горизонталь. Э-э нет, теперь сама! – Гриша отпустил руку ученицы и остался стоять на месте, подбадривая движение девушки весёлыми комментариями. – Полина, не оборачивайся и не ищи меня глазами. Ты смотришь только на стену, под ноги – и вперёд. Я рядом. Я наблюдаю, как ты всё время перестаёшь бояться!..

Григорий говорил нарочито громко. Голос многократно отражался от стен, и в его гулкой тёплой полифонии Полина действительно ощущала присутствие бригадира. С каждым шажком она всё смелее смотрела вперёд, нажим палочки оставлял на стене всё более чёткий и ровный угольный след. Незаметно для себя она обошла по ярусу весь четверик. Заканчивая линию, Полина посмотрела вперёд и увидела улыбающегося Григория.

– Как?! Я думала, вы рядом со мной идёте… – Прежние опасения мгновенно объяли хрупкое тело девушки. Она снова почувствовала в коленях противные ватные тампоны, а из глаз брызнули слёзы…

– Стоп! Полина, ни шагу назад! – рассмеялся Григорий. – Умница! Можешь обернуться и посмотреть на свою работу. Ты сделала это!

Полина обернулась и увидела под нескончаемо долгой линией, которую она вычертила вместе с Григорием Борисовичем, ещё одну, такую же. Такую же длинную и даже, как ей показалось, более уверенную и красивую.

– Это я сама начертила? – девушка прищурилась и, обернувшись к Григорию, с хитрецой спросила: – Без вас?..

– Сама! Я свидетель, – ответил Григорий. – Ну что, теперь справишься?

– Справлюсь! – Полина очаровательно улыбнулась.

Сторонний наблюдатель мог бы заметить, как улыбка девушки, полная счастья и открытой наивной радости, смутила Григория. Но рядом никого не было, и смущение бывалого иконописца осталось, как говорят в таких случаях, за кадром.

– Идём обедать? – спросил Григорий, переступая по лестнице вниз и подавая Полине руку.

– Я сама, – ответила девушка.

2

Представляю возмущение читателя: «Любовь у порога, а о главном герое, бригадном генерале Григории, до сих пор автор не сказал ни слова!» Верно. Но не будем горячиться – рассказывать, собственно, нечего. К тридцати годам личная жизнь Григория Борисовича Камышина вполне укладывалась в стандартный набор российских стереотипов: школа, институт, армия, работа. Ни романтических приключений, ни отчаянных влюблённостей или безрассудных поступков Гриша на свой счёт не записал, несмотря на особую внутреннюю восторженность, назначенную ему природой, и резкий категоричный ум. Правда, служить ему пришлось не в заштатном российском уезде, а в Афганистане. Мириады мух, раскалённый песок в лицо, мутная бессмысленная героика и на каждом шагу смерть, смерть, смерть – вот и вся романтика.

Впрочем, в студенческие годы (кажется, на третьем курсе) случилась с Григорием весьма любопытная история. Зашёл он как-то с друзьями в храм. Минут десять парни слонялись под гулкими сводами, затем один за другим потянулись на улицу. У кого-то разболелась от духоты голова, кто-то просто заскучал, глядя на церковное однообразие. И только с Григорием произошло нечто неизъяснимое. Он вдруг почувствовал, что каждая икона в храме глядит на него и шепчет: «Подойди, Гриша, постой со мной. Дай, дружок, полюбоваться на тебя!» Объятый сладостным волнением, молодой человек обошёл все святые образы, и перед каждым его охватывало незнакомое прежде ощущение гулкого космического покоя. Он знал, как ликует влюблённое сердце, как блаженствует восторженный ум над решением абстрактной проблемы. Но перед иконами Гриша впервые испытывал совсем иное ликование. Светлое искрящееся ликование о неземном и вечном!

«Как странно, – думал он, вглядываясь в очередной образ, – через месяц мне стукнет двадцать четыре года, но только сегодня я совершенно случайно обнаружил огромное “несуществующее” прежде пространство! И в этом пространстве есть центр, ядро. Я чувствую его сверхплотное образование!» Церковное окружение – подсвечники, фрески на стенах, иконы в громоздких деревянных киотах, резной иконостас – представилось ему как совокупность притягательных сил этого ядра, его проросшая в мир паутина.

С некоторой долей растерянности Гриша подумал, что сейчас он выйдет на улицу и вновь окажется в привычной среде, наполненной кичливыми звуками и путаницей мобильных позывных, где нет ничего, что свидетельствовало бы о существовании этого молчаливого тайного мира. «Два непересекающихся пространства… – размышлял он. – Вода и масло. Какова их общая граница, ведь они – две части целого? Лужа с масляными разводами имеет пределы – это я понимаю. А здесь как?..»

Ребята курили за церковной оградой, ожидая товарища, а Гриша всё переходил от иконы к иконе, проверяя реальность нахлынувшего на него чувства. Наконец вышел и он.

– Ну, Григ! Мы уж думали, ты там с ангелами медовуху распиваешь!

Все рассмеялись. Гриша улыбнулся, хотел что-то ответить, но промолчал. Как пересказать друзьям то, что он сам едва расслышал?

С того дня Григорий всё реже бродяжничал в компании товарищей и по вечерам дегустировал пиво в городских пивнушках. На его рабочем столе появились новые, непонятные книги. Например, книга «Лествица» монаха Иоанна Лествичника. Мать диву давалась, заглядывая сыну через плечо: «Что он нашёл в этой странной литературе?»

Однако сын думал по-другому. Строфы текста шаг за шагом уводили его ум от житейского миропорядка в странное, непостижимое безмолвие. Объяснить словами эту чудесную метаморфозу Гриша не мог. Даже в мирских ситуациях ему не всегда хватало слов выразить свои чувства.

Но вернёмся к биографии. Учился Гриша в Суриковке, на факультете монументальной живописи. По окончании третьего курса студентам были предложены летние практики. Одна из них – заманчивая крымская одиссея – звучала так: Крым, Коктебель, курс акварели «Тропой Волошина». Ещё набирали группу в Волгоградскую область по теме «Волга, купеческий Камышин, экстерьер посадского дома XIX века». Гриша колебался, не зная, какому «южанину» отдать предпочтение. Неожиданно возникло третье направление, северное, получившее в народе кличку «комариный пленэр» – Вологодская область, город Кириллов, село Ферапонтове, русская икона, фрески. Что ж тут думать, именно в «комарово» и записался наш герой. Более того, за неделю до отъезда он с головой погрузился в историю и иконографию этих земель. В разгар поисков ему встретилось выражение «северная Фиваида». Фиваида? Гришино любопытство поползло вниз по карте, в славные египетские земли, в пустыни Фиванскую и Нитрийскую, места поселения первых христианских подвижников, но…

Как быстро летит время! Едва Григорий сделал шажок вслед древнему монашеству, едва обнаружил, что всюду в местах своего возникновения иноческая жизнь оставляла невероятные по художественному откровению иконографические следы, – наступило время отъезда.

Покидав в рюкзак кисти, краски, томик «Лествицы», бельё на смену, Гриша простился с матерью и, гонимый жаждой увидеть своими глазами знаменитые фрески Дионисия, отправился в путь.

* * *

Эх, как бы сочинитель ни тужился рассказать читателю (в подробностях!) о «встрече» живописца Григория с богомазами Древней Руси, увы, передать тайный диалог профессиональных художников, да ещё через многовековую историческую пропасть – затея в высшей степени безнадёжная. Поведаем одно: в Кирилловском музее-монастыре, на своде одной из надвратных церквей, Григорий увидел фреску XVII века – изображение Пресвятой Богородицы с Божественным Младенцем на руках. Перстосложение Богоматери, непривычное для глаза, вышколенного на натурных постановках, поразило Григория. Когда все потянулись к выходу, он всё стоял и, замерев сердцем, вглядывался в красоту жеста Пресвятой Девы. Такого рисования он не знал. Гриша вживался в странную пластику изображения, чувствуя, что только так и можно передать любовь к Божественному Сыну. Когда же он прибыл в село Ферапонтово, вошёл с товарищами в собор Рождества Богородицы и погрузился в мир фресок великого русского изографа Дионисия, горячие слёзы сами собой брызнули из его глаз. Чем дольше Григорий всматривался в живопись на стенах собора, тем более кружилась его голова. Это не было обычным вестибулярным головокружением. Гриша испытывал кружение ума, откликнувшегося на зов неизречённой и абсолютной красоты. Он ощутил себя в центре огромного небесного миропорядка. Отовсюду (припомнился московский храм) к нему тянулись тысячи невидимых нитей, и каждая из них оставляла на сетчатке его внимательного глаза следок Божественной гармонии!

…Практика пролетела как один день. Сотни набросков, акварелей и композиционных схем сделал Гриша, пропадая в соборе практически весь световой день. Благо директор музея-заповедника Марина Сергеевна Серебрякова, радуясь его юношескому вдохновению, во всём шла навстречу.

Шаг за шагом из мирского художника-монументалиста Григорий превращался в отшельника-изографа, для которого любая возможность встречи с древним каноническим искусством становилась поистине хлебом насущным. Господь любовался им. Правда, мзду за Своё Отеческое внимание брал не «по-товарищески», а как с любимого ученика – по всей строгости Божественного распорядка. Но об этом позже.

* * *

Для многих прикосновение к церковным темам является источником елейной радости и сладостного умиления. Как пример можно привести сусальную иконографию католического Рождества. Однако подобная велеречивая перхоть в восприятии и изображении Бога говорит как раз о неведении. Бог – жертва. Любимцы Бога – мученики за веру.

Становление Григория как церковного художника не стало исключением. Господь открывал тайны канонического иконописания и одновременно безжалостно лишал молодого человека, полного сил и озорства, прежних привычек и удовольствий. Пришлось юному изографу разворачивать житейскую ладью и приспосабливаться к новым течениям и порогам. Другой на его месте сказал бы: «Мне это надо?» Но Гриша внутренне был рад случившемуся. Его понесло в мир иконописания по-пушкински, наотмашь, со всей самозабвенной тягой к правде, свойственной глубинному русскому менталитету.

3

Не доучившись пару лет, Григорий бросил Суриковку, нашёл случайную подработку и стал писать иконы, обучаясь иконографическому мастерству из книг и случайных встреч. Но Господь вёл. Вскоре вокруг Григория собралась небольшая группа московских художников. Среди них были и люди случайные. Многим хотелось попробовать свои силы в канонической пластике. Да только не все к Богову искусству внутренне податливы. Одни во внешней, формальной стороне изображения видели лишь пустоту и отсутствие творчества. Такие через какое-то время возвращались к светскому художеству. Но оставались другие, готовые идти за «бригадным генералом» напролом к истокам древнего мастерства. Идти, несмотря на житейские невзгоды, творческие неудачи, безденежье и непонимание среды. Так постепенно, «методом естественного отбора» сложилась крепкая иконописная артель. Только, ради бога, не подумайте, что, упомянув термин «естественный отбор», автор имел в виду дарвиновскую борьбу за выживание. Нет-нет, господин Дарвин тут совершенно ни при чём. Ему вообще в горних сферах (а именно там творится иконописание) делать нечего.

Бывало, по году не поступали заказы. Затянув пояса, артельцы писали иконы «в стол», терпеливо ожидая продолжения общей товарищеской судьбы. Господь попускал невзгоды и проверял, так сказать, «на вшивость» новоявленную иконописную братию. «Докажи-ка, дружок, преданность Божественному искусству не на словах, а на деле! – говорил Он Грише и каждому из его товарищей в такие дни. – Откажись от лёгких денег “на гражданке”, работай по десять часов в сутки и жди. Жди, как ждут бойцы под градом снайперских пуль команду своего командира: “В атаку!”»

Полина стала первой представительницей слабого пола в артельном содружестве. Мужское внимание смущало бедную девушку и являлось причиной её социальной замкнутости. Григорий практически не замечал Полину, передав руководство над ней Родиону, человеку тихому и застенчивому. Но вот случилось непредвиденное! В храме «на южных выселках» Григорий (он же Гринёв) разглядел в Полине нежную хрупкую Машеньку Миронову со всеми прелестями, гендерными страхами и, к слову сказать, недюжинной силой характера. Остаётся гадать, как, прочертив с девушкой всего одну совместную линию, Гриша неожиданно для самого себя влюбился. Влюбился мгновенно, невероятно и «по самые уши»!

Говорят, любовь – Божий дар. С этим утверждением трудно не согласиться, ведь любовь – это состояние души. Всё вокруг влюблённого человека оживает и искрится счастьем. Кучи городского мусора преображаются в затейливые цветные мозаики! Что уж говорить о предмете любви. Невзрачное личико сияет подобно солнцу. Оно действительно является таковым. В обыкновенное время мы этого не замечаем, но наше невнимание легко объяснимо! Если мы не видим солнце за плотной силиконовой подошвой облаков, это вовсе не означает, что солнца не существует.

4

Григорий подошёл к Полине и, комкая в руках какую-то вещь, произнёс:

– Полина, сегодня совершенно серебряный вечер!

Девушка посмотрела на Григория с недоумением.

– Почему серебряный? – переспросила она и, взглянув на артельцев, столпившихся на крылечке трапезной, добавила: – Григорий Борисович, вас ждут.

Гриша помахал товарищам рукой.

– Вот видите, их уже нет, – усмехнулся он, глядя, как сытая и довольная компания спешно растворяется в паутине вечернего сумрака.

– Вы что-то хотели мне сказать? – Девушка ступила на дорожку к церковным воротам. – По работе?

– Полина, простите, я буду на «вы», мне так проще.

– В храме вы общались со мной на «ты»! – Улыбка сверкнула на девичьих губках.

– Ну, это там, – смутился Григорий, – сейчас другое дело. Вы меня простите, я первый раз разговариваю с девушкой не по работе. Просто сегодня после нашего с вами рисования со мной произошло что-то непонятное. Родион спрашивает: «Гриша, что с тобой?» А что я ему скажу, если сам себя не понимаю? Короче, кажется, я в вас влюбился, Полина… Не смейтесь, ради бога. Я бы никогда этого не сказал, если бы мог с собой справиться. Такие дела.

Слова Гришиного признания произвели на девушку неприятное впечатление. Она предполагала услышать что угодно, только не это. От смущения и духоты южного вечера Полина готова была упасть в обморок. Ну что она могла ответить влюблённому генералу, человеку, на которого привыкла смотреть как на персонаж божественной иконографии? Принять сердцем вот так запросто «нетварное» признание в любви было выше её невеликих сил.

– Григорий Борисович, что вы такое говорите! Оставьте сейчас же! Не обижайте меня и сами не обижайтесь, пожалуйста…

Девушка неловко повернулась и торопливыми шажками засеменила в глубину церковного участка к приходскому домику, где настоятель выделил ей маленькую отдельную комнату. Взбежав по лестнице, она распахнула дверь своей девичьей келейки, упала на кровать и… зарыдала. Поля была необычайно разгневана любовной выходкой бригадира. Признание Григория отозвалось в её сердце колкой личной обидой. Какая неучтивость! Внезапное, не проверенное временем чувство – этакий каприз начальника – он посмел высказать ей, артельной песчинке! У него что, совсем нет жалости?!

В тот вечер Григорий долго бродил по засыпающей станице. Зыбкая россыпь небесных светил всюду сопровождала его и к полуночи вывела на задворки. Гриша шёл, не разбирая дороги, и вскоре оказался на дне заброшенного строительного котлована, поросшего полутораметровой крапивой. «Пора возвращаться», – подумал он и решил спрямить обратный путь. Однако метров через сто вынужден был остановиться. Луна освещала заросли крапивы, рассыпая по верхушкам стеблей дивные серебряные блики. Котлован походил на ковш Большой Медведицы, наполненный млечным сиянием. Не видя обратной дорожки, Гриша пошёл напролом, тысячекратно повторяя: «Как же вокруг красиво, почему я такой дурак!..»

Он открыл церковную калитку и остановился. Неподалёку, в крохотном приходском домике, за маленьким одностворчатым окошком спала Полина. А может, не спала. Григорию стало не по себе.

«Эй, Григ, – он сдвинул брови, – ты ж десантура, ёшкин корень! Сопли подобрал – и в строй!»

В памяти вспыхнул один из горячих афганских эпизодов. Сразу стало легче, дыхание успокоилось, настроение выровнялось. Насвистывая марш «Прощание славянки», Гриша выдвинулся, минуя расположение «противника», в отведённый лично для него гостиный уголок.

5

Огибая домик, где спала Полина, наш герой старался смотреть только прямо перед собой. Упражняясь в бесчувствии, он думал перехитрить самого себя – не получилось! Любовь к Полине стремительно распространялась по всему его организму. Вброшенная сердцем в кровеносные артерии, она устремилась по кровотокам вверх и купировала заносчивый ум. Где бы ни пробегала эта вестница счастья, всюду слышался её требовательный голосок: «Люби! Всё равно люби!..»