Сборник
Жил-был один писатель… Воспоминания друзей об Эдуарде Успенском

Николай Устинов
Про Эдуарда Успенского

Иллюстрировать Эдуарда Успенского мне не довелось. Но читал я его всегда с удовольствием, мы вращались в одной журнально-издательской среде, имели общих друзей и знакомых, да к тому же и жили в одной деревне. Эдик был яркой личностью, незаурядной и очень активной! «Задумчивая лень» была ему несвойственна категорически. Он всё время что-то организовывал, доказывал, спорил, ругался. И на помощь ему всегда приходил его секретарь и друг, специалист по авторскому праву Толя Галилов. А Эдик был как кипятильник, который погрузили в кастрюлю с водой, сразу от него «шли пузыри», он начинал «булькать» и многих людей вокруг вовлекал в это «кипение». Он не передвигался, а носился. Мне кажется, что его невероятные сюжетные построения тоже результат какого-то внутреннего «бульканья» и «вспышек». В результате получился неожиданный, единственный в своём роде писатель. Надо же придумать такую сказку – живёт в обычной квартире крокодил, курит трубку, в общественном транспорте ездит на работу, а работает в зоопарке – крокодилом… Трогательная, светлая, и, в общем, очень серьёзная история о дружбе, о материях высоких. А почтальон Печкин, а дядя Фёдор! А пёс и кот! А Тр-тр Митя, наконец!

Успенский охотно участвовал в коллективном творчестве, если соавторы тоже были люди «булькающие», как остроумнейшие Хайт и Курляндский. В наше село Троицкое Эдика привёз Витя Чижиков – тот жил здесь уже несколько лет. Эдик купил опустевший дом и приезжал работать, хотя долго у нас никогда не задерживался: ему нужна была частая смена обстановки. Она включала в нём какие-то творческие силы.

Успенский сразу же стал авторитетом у сельских ребятишек. В крыше своего сарая он проделал отверстие, вставил туда оконную раму, и под нею установил стол для пинг-понга. Когда приезжал дядя Эдик, пацаны толпой бежали к нему и паслись у него целыми днями. Он разговаривал с ними по-командирски сурово, и они слушались его беспрекословно. Мальчишки осваивали его пинг-понг, а Эдик стучал на машинке, время от времени кидая короткие реплики кому-нибудь из своих спутников – он никогда не приезжал один. Да к тому же обычно привозил собаку и ручную галку Кралю в клетке. Кажется, иногда брал с собой и попугая.

Однажды мы с этой галкой чуть не устроили пожар, только не в Троицком, а в другом доме Успенского, на станции Клязьма. Я очутился там проездом. В доме помимо меня находились Эдик и Толя Галилов. По комнате свободно летала галка Краля. Вела она себя благопристойно, безбоязненно садилась людям на плечи, приятно так когтиками скребла.

Села она на моё плечо, заглядывает сбоку умным серым глазом. Я, конечно, умилился, утратил всякую бдительность. А она клювом выхватила у меня изо рта горящую сигарету и улетела. Дом деревянный, все стены в открытых книжных полках, масса рукописей, папок, связок бумаг! Как писал Шергин: «Ах да руками мах!» А она исчезла в этих бумажных дебрях, и когда мы стали кричать и вопить, вылетела уже без сигареты. Бог миловал, возгорания не произошло, а могло бы полыхнуть! Мы, кажется, уже даже стояли с полными вёдрами наготове…

Успенский был очень популярен у финских читателей, и Витя Чижиков заслуженно разделял его успех как иллюстратор. Оба они побывали в Финляндии по приглашению крупного финского издательства. Это издательство помимо Эдика издавало и других советских авторов – например, нашего генсека Брежнева с его военными воспоминаниями. Успенский в интервью финским газетам благодарил издательство за то, что оно издаёт его и, как он выразился, «нашего уважаемого президента». «Я посетил книжные магазины, – говорил Эдик, – чтобы узнать, как расходятся мои книжки. Мне это не всё равно. И я увидел, что расходятся они лучше, чем воспоминания нашего уважаемого президента. И я понял, почему. Это потому, что их не иллюстрировал художник Чижиков!»

Была и у меня одна замечательная поездка с Эдиком. Я сидел один в своём троицком доме, рисовал Блока. И вдруг объявляется Эдик – он вёз народ на север, в Ферапонтово, где у Юрия Коваля была изба. Тогда Коваль ещё машиной не обзавёлся, так что Эдик играл роль возничего. Всего в машине было пять человек: сам Эдик, Юра Коваль, Толя Галилов, фотограф Виктор Усков и тогда ещё молодой писатель Саша Дорофеев. Все места были заняты, и я вслух позавидовал: как, мол, вам хорошо – весна, конец апреля, солнце в зените, в Ферапонтово едете… Хоть бы на коленях у вас улечься! И вдруг Толя Галилов великодушно уступает мне место, езжай, а я Эдика в его избе подожду. Я начал лепетать, что, мол, понарошку сказал, но меня быстро уговорили.

Дорога какая! Через Ростов, Ярославль, Вологду. У нас снега почти нет, а северные озёра подо льдом и снегом. Воздух голубой, солнце – хоть в рубашке ходи! Доехали до Цыпиной Горы, а дальше грязь по самую ступицу. Машину заперли, оставили на шоссе, манатки тащим на себе километра четыре. Вокруг сёла, когда-то многолюдные, а сейчас мёртвые, выбитые окна, но видно, что дома раньше утопали в черёмухе, что хороводы водили на этих зелёных лугах. У Коваля в избе холодрыга, щели кругом. Холодно, хмель не берёт…

Через пару дней я поехал с Эдиком домой, а Коваль, Усков и Дорофеев остались дожидаться лета. Наверно, тогда красоты будет ещё больше! Проехали мы с Эдиком Вологду, он и говорит: «Рассказывай что-нибудь, а то я засну за рулём». Ну, я рассказывал про путешествие в Туркмению, про красную землю степи, про фисташковые рощи, про плач шакалов, про охоту на дикобразов и про то, как сам в капкан попал. Много было интересного, я не раз проверял эти рассказы на слушателях. Гляжу на Успенского, а он не реагирует, физиономия кислая: «Ну тебя к чёрту, не умеешь рассказывать!» Я обиделся: «Тогда давай буду тебя щекотать, что ли!» – «Нет, погуляй лучше полчаса, всё равно толку от тебя не дождёшься». Я погулял, а он поспал полчаса, как Штирлиц, потом посигналил… Вернулись благополучно, в общем.

В основном жизнь и работа Эдика проходили вдали от меня, я видел только результаты его творчества. Но иногда он всё-таки появлялся.

Я отмечал своё сорокалетие в «Праге». Собрались гости, в том числе пришёл Эдик и говорит: «Я только что из деревни, уговорил приехать со мной Сергея Михайловича. Он внизу, швейцар его не пускает, костюм Сергея Михайловича ему не нравится: пусть, говорит, сам юбиляр подтвердит, что этот человек приглашён!» А Сергей Михайлович – это житель нашего Троицкого. Хороший человек и рассказчик замечательный. Я вскинулся, побежал, было, уговаривать швейцара, но Эдик удержал – оказывается, он пошутил! А жаль, я бы ничего не имел против такого гостя!

Удивительно много осталось после Успенского: книги, мультфильмы, записи передач. И память… Разве забудешь его Чебурашку, крокодила Гену и кота Матроскина!

Юрий Норштейн
Простодушный Наполеон

Я с ним познакомился, когда он только пришёл на студию. Он тогда ходил скромный, в твидовом пиджачишке. Это был год 1969-й, когда они начали делать «Чебурашку».

Чебурашка вообще придуман замечательно. Но когда я услышал это слово – вспоминаю: «Чебурашка, чебурашка – где же я это читал?»

Вспомнил! Говорю:

– Эдик, что ты говоришь, что придумал слово? У Горького же рассказ есть про воробьишку^[1].

Он на меня посмотрел каменно, аж скулы заходили – и всё.

Я потом узнал историю этого имени.

Феликс Камов купил пальтишко для дочки. Как тогда покупали? На вырост. Она запуталась и упала. Феликс говорит:

– Чебурахнулась…

Эдик сразу отреагировал:

– Что-что?

– Ну, чебурахнуться – значит, упасть. Чебурашка – что-то вроде ваньки-встаньки.

Феликс знал это слово, а Эдик – нет. Но у него оно попало – как зерно на нужную почву. Вот в чём был его гигантский талант! Его чутье было безупречным, абсолютным, как парижский эталон метра. А уж что у него как там зацепилось, как у него пошла развиваться идея, сюжет… Это может быть только он сам мог бы рассказать. Может быть.

Когда мы с Наташей^[2] собираемся или по телефону говорим и вспоминаем Эдика, то чаще всего начинаем хохотать.

Это был такой ртутный человек, мгновенный, быстрый, быстрословный, очень реактивный. И конечно, из всей их компании – самый талантливый. Быстрота его сочинения просто поражает.

У него всегда были наполеоновские планы и наполеоновские замашки. Однажды он даже себе купил машину «Чайку». Причём у него багажник был закрыт на висячий замок – так он и ехал, как на телеге. Сам такой маленький, а вокруг него – такая огромная машина.

Заходер его очень ценил. Мы с ним как-то встретились на семинаре в Таллинне, это был 1974 год. Сидели за кофе, и он мне говорит: «Эдик, конечно, очень талантливый человек. Очень! Надо же было придумать такого персонажа! Уже из-за одной этой придумки – выдающийся человек». Заходер всегда был язвительным, а тут – такой отзыв.

Заходер – фантастический стилист, а Эдик фантастически придумывал сюжеты. Они могли бы быть поразительно интересной парой. Но работать вместе они бы никогда не смогли, они бы попросту друг друга съели: ели, ели, да и съели бы.

Эдику очень повезло с Романом Качановым. Тот обладал абсолютно детской непосредственностью, а в восприятии действия ему равных не было. И ведь это лётчик, чей самолёт был сбит и рухнул! И при этом абсолютно простодушный человек. Они работали с Эдиком «на одном телеграфном проводе».

Они оба были простодушные, никогда не вдавались с высокие материи. И по-человечески сдружились, не только работали вместе.

Конечно, Успенский написал книгу века! Я вспоминаю, как Роман ходил с этой книгой и всем её показывал. Я говорю:

– Откуда?

– Да мне дети Аджубея показали эту книжку. Я прочитал и подумал: «Вот это будет следующий мой фильм»^[3].

В то время, когда всё стало расползаться по швам, я остался без работы, без всего. Вдруг мне позвонил Эдик:

– Юра, есть место, там можно сделать студию. Поехали – отвезу.

Приехали, а там развалюха, кошмар! Я говорю:

– Эдик, я не смогу этим заниматься.

Это были первые ростки капитализма. И Эдик тоже был обуян этим. Но в отличие от других у него был огромный запас: талант, чувство юмора и возможность внутренней игры. Он был игрок, азартный человек. «Всё потерять и вновь начать сначала», как сказал Киплинг. Но в результате он… обуржуазился.

Ему нужно было бороться с кем-то. Вот боренья с самим собой – этого ему не хватало в жизни.

Я его как-то спрашиваю:

– Эдик, ты в Финляндии был?

– Да, старик, меня туда пригласили. Дали ключи от квартиры. Всё, ну просто всё работает: лёг – над головой зажёгся свет, нужно выключить – сам выключается, туда, сюда подвинулся – что-то происходит, вдруг сама заработала стиральная машина. Просто космический корабль! И я понял, что… подыхаю! Взял билет «Хельсинки – Москва», сел в поезд, выхожу на границе: «Пиво есть?» Продавщица говорит: «Пива нет». Ах пива нет?! И я почувствовал себя дома и в нужном мне состоянии!

Удивительно, как в нём совещались огромный талант с буквально страсть что-то сломить, буквально за понюшку табаку.

«В нашу гавань заходили корабли…» – это была для нашего поколения центральная песня. Есть такие слова и такие мелодии, которые становятся паролями. Мне страшно нравилась его затея.

При том что Эдик никогда не был «болен симфонизмом», он всё пел: «А это был не мой чемоданчик». Помню, он приехал то ли в Болшево, то ли в Тарусу, вышел на сцену и заставил весь зал петь про этот чемоданчик.

Попал и я в «Гавань». Встретился как-то с Натаном Лернером, он говорит:

– Пошли к Эдику! Я должен спеть ему одесскую песню.

Ну пошли. Лернер спел свою одесскую песню «Два шага налево, два шага направо…» Успенский спрашивает:

– Как вы думаете, эта песня могла бы возникнуть у северных народов?

Тут я говорю из своего угла:

– Нет, не могла бы: лыжи бы помешали.

Эдик расхохотался и объявляет:

– Вот тут сидит Норштейн, известный режиссёр. Кстати, Юра, может, ты нам тоже что-нибудь споёшь?

И я спел «Тихо лаяли собаки». Потом Андрей Хржановский мне сказал, что это написал Шпаликов. Мы-то её знали как дворовую. Оказалось, нет^[4].

Он устраивал такие клубные встречи: любой мог выйти и спеть. На один такой вечер он пригласил Никулина. И я попросил Эдика:

– Если ты с Никулиным близко знаком, попроси его: у меня одна студентка делает кино, и нужен голос Никулина, его интонации. Никакого актёрства, студии, ничего не нужно, только голос.

Он говорит:

– Ну пойдём!

Мы пришли в артистическую. Никулин сидит, такое лицо жёлтое, видно, что сердце не справляется.

Эдик говорит:

– Вот Юра хочет попросить: может вы что-то запишете?

– А что там?

Я объяснил.

– Ой, нет-нет! Это нужно попадать в буквы!..

Я говорю:

– Ровно наоборот. По записи будет делаться фильм…

Он было согласился, взял номер телефона. Но ничего не вышло, Никулина вскоре не стало.

Вокруг Эдика сейчас много разговоров. Всё равно со временем утихнет, всё равно главное выходит на поверхность, всё равно главное – его дар, всё равно мы будем говорить о достижениях, которые абсолютно ввели Эдика в мировую литературу.

Возвращаясь к главному для меня – мультипликации. Когда начинаешь вспоминать, осмысливать, то становится ясно: если бы не соединение разных творческих почерков, разных судеб, разных темпераментов, разного понимания, что такое искусство, не соединение интеллекта с одной стороны и простодушия и грандиозного таланта с другой (я имею в виду Успенского) то не произошло бы того, что произошло.

Всемирно известный писатель Эдуард Успенский был когда-то лихой, весёлый и свой в доску, и пусть он именно таким останется в памяти у тех, кто его знал, но при всём восхищении писателем Успенским, я обязан сказать о том, что он учинил с художником Леонидом Ароновичем Шварцманом, нарисовавшим героев повести. Произошло небывалое – подчёркивая свою единственность, Успенский принялся яростно доказывать непричастность Шварцмана к персонажам, заявляя, что он лишь один из тысячи художников, рисовавших Чебурашку, при этом всегда демонстрируя персонаж, сотворённый Лёлей Шварцманом. В сущности, Успенский единолично лишал Шварцмана авторских прав. Причина непорядочности, вероятнее всего, в обожествлённом временем гнусавом голосе рынка. Прожорливая жажда власти и денег ещё и не так способна изуродовать человеческий состав.

Ну, а разговор о границе литературного героя и нарисованного персонажа, надеюсь, будет иметь продолжение в каком-нибудь другом «сюжете для небольшого рассказа».

Александр Семёнов
Мои претензии к академической науке

Вот вы всё: «наука», «наука»…

Ну, и что эта ваша «наука»?

Она, к примеру, утверждает, что вечный двигатель в принципе невозможен.

Нет, они это что – серьёзно? А как тогда эта самая наука отнесётся к тому, что я-то как раз много лет наблюдал безостановочную работу этого самого вечного двигателя? Мало того – лично с ним дружил?

Ведь звали этот perpetuum mobile — Эдуард Успенский.

* * *

Эдик (позвольте мне так его называть, поскольку именно так я к нему обращался все годы нашего знакомства) не мог спокойно сидеть на месте. Точнее будет сказать – он не мог сидеть без дела. Если в какой-то момент Эдик не писал, то обязательно вёл деловой разговор по телефону, или тащил друзей в какую-нибудь поездку, или организовывал выступление, или, разложив инструмент, что-то чинил. Руки у него, кстати, были сильные, «рабоче-крестьянские» (одно из любимых его выражений).

Успенскому было просто необходимо, чтобы жизнь вокруг него кипела, бурлила, выплёскивалась через край. Наверное, поэтому дом у него всегда был заполнен многочисленными представителями животного мира, которые без умолку лаяли, каркали, верещали, требовали внимания и еды.

Питал Эдик слабость и к растительному миру. Но его деятельную натуру не привлекали обычные статичные представители флоры, которые еле-еле, вразвалочку, как бы делая одолжение, почти незаметно бессмысленно растут. Мечтой Успенского была росянка – энергичное растение, которое только и делало, что глазело по сторонам: чем бы поживиться. Такому, что называется, палец в рот не клади. Ну, палец росянка, пожалуй бы, не откусила, но мух она уплетала за обе щеки – мама не горюй!

И вот как-то, к безмерной радости Эдика, я доставил ему эту самую росянку. Отдыхая с семьёй в Клязьминском пансионате, я случайно набрёл на какое-то болото, где и обнаружил это прожорливое растение. Росянка лет десять прожила в гостеприимном доме Успенского, где хозяин её холил и лелеял, кормил полезной для здоровья докторской колбасой.

Но как-то Эдик надолго уехал (кажется, в Финляндию, с Витей Чижиковым). Домашние же, не питая, видно, к растению таких же нежных чувств, безответственно забыли его поливать и к возвращению хозяина росянка засохла, не реагируя даже на самых лакомых мух, не подавая никаких признаков жизни.

Тут же у меня раздался телефонный звонок (мобильников тогда ещё не было):

– Саня! Завтра же едем за новой росянкой! – Эдик рассказал о постигшем его несчастье.

– Эдик, я завтра не могу! Мне послезавтра рисунок сдавать в…

– Саня! Я всё устрою, позвоню им, чтобы пару деньков подождали!

– Эдик, да я…

– Саня, я же сказал: всё устрою! Завтра утром едем!

И Успенский «всё устроил», и на следующее утро мы мчались на его чёрной «Волге» на Клязьминское водохранилище. Приехав на место, мы оставили машину у пансионата и отправились искать то самое болото.

За прошедшие годы лес вокруг сильно изменился. Какие-то тропинки заросли, исчезли, где-то появились новые. Вместо мелких ёлочек небо подпирал величественный бор, откуда-то возникли какие-то кусты, молоденькие сосёночки… И хотя я, в общем-то, вроде знал верное направление, вожделенное болото нам никак не попадалось.

Наконец, попалось (ура!!!) одно. Но было оно явно не тем, которое нам было нужно: никаких росянок на нём не наблюдалось. Зато болота начали попадаться на каждом шагу. Полдня мы лазали по ним, устали, перепачкались с головы до ног – безрезультатно.

Наконец я взмолился:

– Эдик, не найти нам это чёртово болото! Давай двигать обратно, а то скоро смеркаться начнёт!

А дело было поздней осенью, когда темнеть начинает действительно рано. Реакция этого, провались он на этом самом месте, Perpetuum mobile была мгновенной:

– Верно, Сань! Пока не стемнело, нам нужно как можно больше успеть осмотреть. Поэтому давай дальше – бегом!

Мои вздохи, стоны, ахи, охи, проклятия не помогли – мы припустились лёгкой трусцой. Хорошо хоть я в то время активно занимался спортом, в частности – бегал. Но через полчасика такого времяпрепровождения я загрустил, заскучал по дому, по семье, по лежанью с книжкой в руках на диване.

К счастью, вскоре мы встретили явно местного грибника. На все расспросы о росянке он только мотал головой: нет, он о такой не слыхал. Когда же Эдик рассказал ему о повадках этого растительного чревоугодника, тот воскликнул: «Так это мухоловка!» и начал путано объяснять, где её найти.

– Может, проводите нас? – предложил Успенский.

– Не-е-е… – снова замотал тот головой. – Мне домой пора.

– А если я килограмм сосисок дам?

– Сосисок? – насторожился грибник. – Килограмм? А где они у тебя?

– В машине, около пансионата. А потом я вас прямо до дома на машине довезу!

Надо сказать, что, путешествуя по глубинке, Эдик частенько брал с собой из Москвы сосиски. Там они нередко помогали решать различные вопросы, играя роль очень конвертируемой валюты.

После долгих уговоров нам удалось уломать недоверчивого проводника.

– Только дальше я не пойду! – решительно заявил он, когда мы прибыли на место. – Дальше идите сами! Только осторожно, не провалитесь, а то кранты! – напутствовал нас мужик, заботясь, видимо, о своём будущем гонораре.

Да, осторожничать здесь явно стоило. Перед нами был безобидный, на первый взгляд, обширный луг с редкими мелкими кустиками. Но когда мы ступили на него, почва под нами неприятно заколыхалась. Чувствовалось, что под не очень-то толстым слоем дёрна находится что-то жидкое, густое и глубокое. Сразу захотелось повернуть обратно.

Мы и повернули обратно. Но, вопреки мои надеждам, лишь для того, чтобы Успенский срезал для каждого из нас по длинной жерди с веткой-крючком на конце.

Не могу без дрожи вспоминать, как мы бродили по этой трясине. Скажу лишь, что мы нашли-таки эту, пропади она пропадом, росянку и привезли её в Москву. А наш проводник получил свой заслуженный килограмм сосисок и был с триумфом доставлен на чёрной «Волге» (в то время – привилегии больших начальников) в родную деревню.

Многие двигатели при пониженных температурах плохо заводятся, барахлят. Кажется, можно было бы надеяться, что и вечные двигатели не лишены этого недостатка. Но только не Эдуард Успенский. Он «заводился» в самый лютый мороз, при любых погодных аномалиях, природных катаклизмах.

…Есть под Переславлем-Залесским небольшая деревушка Троицкое. В семидесятые годы здесь поселилась целая группа художников и писателей. Первым купил избу замечательный художник Коля Устинов. Затем к нему присоединились тогдашний главный редактор «Мурзилки» Анатолий Митяев, Витя Чижиков, ещё художники. Богемная колония жила в неустанных трудах, дружно и весело. Приобрёл здесь жильё и Успенский. Это была крепкая светлая изба с просторным крытым двором.

Ну, так вот. Дело было зимой, поздним вечером. На улице лютовал жесточайший мороз, метель мела такая, что в нескольких шагах ничего не было видно. Зато в жарко натопленной избе Эдика была благодать. Здесь собрались, не помню по какому случаю, все жившие в Троицком друзья Успенского. Конечно же, за разговорами выпивали, но культурно, степенно, в меру.

Наконец, как и следовало ожидать, это безмятежное сидение стало тяготить деятельного хозяина дома.

– Поедем на машине! – предложил он. – В соседнюю деревню, к Зазнобину!

Зазнобин был самодеятельным художником. Он вырезал из дерева замечательные фигурки и даже целые композиции, многие из которых находятся в различных музеях народного творчества.

– Да ты что! – зашумели присутствующие. – Сейчас нигде не проехать, все дороги замело! Да и машину в такой мороз не завести!

– Тогда я поеду один! – заявил Успенский, накинул куртку и выскочил из избы.

Продолжили разговор, но тот не клеился. На душе у всех было тревожно. «А что, если он и вправду заведёт свои «Жигули»? Поедет, застрянет где-нибудь в поле и замёрзнет?»

После недолгого обсуждения все единогласно пришли к твёрдому выводу: конечно же, в такой мороз завести машину – вне всяких сомнений – невозможно! Точка! И, успокоившись, продолжили беседу.

Лишь мне не давала покоя мысль: ну не может так быть, чтобы Эдик не завёл какие-то там «Жигули», когда он этого страстно желает! Да он подключит к замёрзшему аккумулятору свою переполнявшую его энергию и… И в это время дверь распахнулась. На пороге стоял сияющий Успенский.

– ЗАВЁЛ! – возвестил он. – Вот только…

Вот только, как оказалось, бушевавшая на улице метель чуть ли не по самую крышу засыпала несчастные «Жигули». Выбраться из этого снежного плена не было никакой возможности.

Все облегчённо вздохнули.

– Да сейчас разве выберешься из этих сугробов! – посыпалось со всех сторон. – Да там и трактор застрянет! Вот утречком лопатами расчистим…

– Выбраться сегодня из этого снежного плена нет никакой возможности! – убедительно подытожил кто-то.

– Надо сегодня! – ещё более убедительно возразил Успенский. – Да вы меня только подтолкните сзади.

– Какое «подтолкните»!!! – разом загалдели все. – Эдик, ты думаешь, о чём говоришь?! Ты посмотри, какие там сугробы! – выбираться из уютного тепла в ночную морозную пургу никому не хотелось.

– Да я выеду! Вы только немножко подтолкните. Сзади.

– Брось, Эдик! Лучше раздевайся, садись. Завтра все съездим к твоему Зазнобину.

Но никакие доводы, аргументы, увещевания, просьбы, а под конец даже мольбы – не действовали на непреклонного Успенского. И в конце концов со стонами, охами и ахами, стенаниями и проклятьями все как загипнотизированные оделись и выбрались наружу, в бушевавшую снежную вакханалию.

Мотор «Жигулей» ревел, колёса бешено крутились, снег летел из-под них, ещё одной небольшой метелью щедро осыпая толкавших машину сзади. Все послушно делали это, резонно полагая, что выехать из этаких сугробищей совершенно нереально. Но в какой-то момент я заметил, что – это же Эдик! – понемногу, по чуть-чуть, едва заметно глазу, машина начинает продвигаться вперёд.

«А ведь он выберется! – мелькнуло у меня в голове. – Иначе это не был бы Успенский! Он ведь к этим лошадиным силам, что есть в «Жигулях», добавит ещё и свои!»

И тогда, повернувшись к остальным «толкачам», я горячим шепотом сказал:

– Давайте не толкать машину вперёд, а наоборот – тянуть её назад!

Такому тайному сговору и гнусному предательству ничего не мог противопоставить даже неуёмный, не признающий поражений Эдик.

Ещё час «Жигули» и Успенский объединёнными усилиями пытались выбраться из ловушки, но глубокие сугробы и крепкие руки друзей объединёнными же усилиями не оставляли даже слабой надежды на это. И наконец… – Очевидцы! зафиксируйте этот уникальный случай! Историки! своим научным авторитетом подтвердите истинность произошедшего! Летописцы! с красной строки, заглавными буквами отметьте это событие! – … наконец Эдик вылез из машины и обескураженно признал своё поражение:

– Да, видно не получится сегодня никуда поехать!

Так скромный труженик пера и кисти, ваш покорный слуга спас жизнь великому детскому писателю, дав возможность читателям насладиться теми произведениями, которые тот не написал бы, замёрзни он в морозную снежную ночь где-то посреди поля в кабине своего заглохшего автомобиля.

…Предшествующий абзац прошу считать официальным обращением в различные издательства с просьбой отчислять мне определённую сумму от гонорара, причитающегося за переиздание вышеуказанных книг.

* * *

А каков был этот «вечный двигатель» в работе?

Это был чудо что за двигатель! Он не гудел, не дымил, не пах жжёной проводкой. Работать с ним было одно удовольствие! Искрить он принимался только в тех случаях, когда его сотоварищ по общему делу начинал отлынивать.

Вообще, сам большой фантазёр, Успенский всячески поддерживал, поощрял выдумку, нестандартные решения у других. Так в первом издании «Школы клоунов», которую я иллюстрировал, появились игры, «Переменки», необычные колонцифры.

Это было время, когда осторожные редакторы опасались чего-то нового. Но, во-первых, не все редакторы были такими: худред Аня Сапрыгина подобное только поддерживала. А во-вторых, если придумка Эдику нравилась, то можно было быть уверенным, что он уговорит, убедит колеблющихся, защитит, «пробьёт» идею. В этом можно было не сомневаться. И это рождало желание выдумать что-нибудь «этакое», удивить читателя, да и автора тоже.

На похвалы Успенский не скупился, держа художника-иллюстратора своей книги в бодром, раскрепощённом состоянии. Но если тот вдруг начинал (как у меня бывало) на что-то ещё отвлекаться – громы и молнии обрушивались на голову несчастного. Не хочу даже вспоминать об этом. И не уговаривайте.

Мне повезло отчасти наблюдать, как Эдик работает.

В то время он как раз дописывал «Школу клоунов». Мы жили не очень далеко друг от друга и Успенский частенько по дороге к нам заезжал. Он любил расположиться на светлом, покрытом лаком паркетном полу и сделать несколько деловых звонков (ещё раз напомню, что мобильников тогда не было), после чего мы садились выпить чайку, за которым Успенский, радуясь, рассказывал что-нибудь новенькое из того, что он придумал для книги.

Казалось бы, выдуманные герои, ситуации в книгах Успенского не имеют ничего общего с реальной жизнью. Но это не так. Эдик очень внимательно всматривался во всё, что его окружало, поэтому его книги при всей их «придуманности» пронизаны живыми, подсмотренными в жизни нотками.

Привожу пример.

Наша семья состояла тогда из четырёх человек: мы с женой, наш сын Антон и его бабушка, моя мама. Как-то за очередным чаепитием она стала рассказывать Успенскому о своём времяпрепровождении с любимым внуком. Мол, Антон, когда вырастет (а ему тогда было шесть лет), хочет стать лётчиком. И она, бабушка, объяснила ему, что лётчик должен быть выносливым, сильным человеком, и чтобы стать таким, необходимо заниматься спортом. После чего подробно описала свою насыщенную, напряжённую и продуктивную с внуком спортивную жизнь.

А вскоре в «Школе клоунов» появилась «Улица имени бабушки лётчика Антона Семёнова» и эпизод на эту тему. В дальнейшем, правда, фамилия Семёнов была автором заменена на Симонов, но это уже было связано с межличностными отношениями с художником книги, человеком самолюбивым и, пожалуй, скандальным.

Ещё одна сценка в книге также появилась за чашкой чая. Тогда возникла необходимость поделить сладкий пирог с яблоками между участниками чаепития. А нож, пропади он совсем, на самом деле куда-то подевался. Тогда хозяин дома (сами понимаете – в шутку) предложил кусать пирог по очереди.

Спросив позволения, Эдик и этот эпизод вставил в книгу.

Но следует отметить, что Успенский и сам неоднократно предлагал автору этих строк – тогда начинающему литератору – сюжетные ходы, различные сценки и просто шутки. Но самолюбивый (как мы это уже отмечали) автор ревниво отвергал все эти предложения, чем немало удивлял будущего классика, считавшего естественным помочь неоперившемуся коллеге.

Вообще Успенский однажды сильно меня удивил, сказав, что он работает только два часа в сутки и пишет за это время две страницы текста. НО! Во-первых, включая выходные и праздники. И во-вторых, если он какой-то день пропускает, значит на следующий должен написать четыре страницы. Пропускает два дня – шесть страниц и т. д. Казалось бы, не слишком напряжённый график, не очень-то загружает себя работой писатель. Но умножим эти две страницы на число дней в году… Семьсот тридцать страниц!!! Это парочка полновесных романов! И с десяток детских книжек! А что же остальное время? Нет, наш perpetuum mobile не привык работать вхолостую.

То он скандалит в музыкальной редакции Центрального ТВ, потому что там не принимают замечательную музыку композитора (по-моему Б. Савельева) только потому, что тот не является членом Союза композиторов, то встречается с «гаванистами» – теми, кто выступает в его еженедельной радиопередаче «В нашу гавань заходили корабли», то с режиссёром обсуждает сценарий очередного мультфильма, то проводит встречу с ребятами-читателями…