Сара Лейбовиц
Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери
Семьдесят лет спустя
Эти Эльбойм
Как представительница второго поколения, пережившего Холокост, я проходила через него по-разному в разных возрастах.
Когда я была ребенком, то думала про себя: я спрыгнула бы с того поезда, сбежала бы через окно и пускай бы я оцарапала колени или сломала ногу. Я приземлилась бы на насыпь, перекатилась по ней и бросилась бежать в лес. Присоединилась бы к партизанам, жила бы с ними, научилась сражаться с нацистами, стрелять из пистолета и мужественно боролась бы за право быть человеком и продолжать жить. Я не пошла бы в газовую камеру. Нет, они не затащили бы меня туда.
Когда мне было пятнадцать с половиной, я думала про себя: я бы поступила, как моя мать, которой тогда было столько же, сколько мне. Я не стала бы спрыгивать с поезда, потому что не смогла бы бросить моих родителей, братьев и сестер. Я не смогла бы жить с сознанием того, что оставила их, а сама спаслась. Я поехала бы в Аушвиц со своей семьей и наверняка пережила бы первоначальный отбор. Я проводила бы дни в Аушвице с мужеством, силой и мудростью, как моя мать. Я смотрела бы по сторонам внимательным острым взглядом, стараясь найти путь к выживанию. Я не сдалась бы и не погрузилась в отчаяние. Я делала бы все, чтобы остаться в живых. Или – если подумать получше – почти все.
Когда мне было двадцать три и мне впервые дали на руки моего новорожденного сына, я думала про себя: если бы в этот момент я спускалась с поезда, нацисты наверняка отняли бы у меня ребенка и дали кому-то из матерей, чтобы та унесла его в колонне женщин и детей. А меня оттолкнули бы в сторону, к тем, кто прошел отбор и был признан годным к работе. Но я не смогла бы расстаться с моим сыном. Я бы увернулась и побежала к той колонне, идущей в неизвестность. Я качала бы моего ребенка на руках, входя с ним в газовую камеру. Я не смогла бы жить, зная, что мой сын убит.
Когда мне было тридцать восемь, я думала про себя: сейчас я в возрасте моей бабушки Блимы Гершковиц, да отомстит Господь за ее кровь. Она приехала в Аушвиц с шестью детьми. И в этом возрасте у меня тоже было шестеро детей.
Спустя еще десятилетие с небольшим, когда мне исполнился пятьдесят один год, я думала про себя: моя вторая бабушка, Шейндель Лейбовиц, да отомстит Господь за ее кровь, прибыла в Аушвиц в этом же возрасте, будучи матерью десятерых и бабушкой четверых. Нацисты обеих моих бабушек сочли престарелыми, негодными для физического труда, и потому немедленно отправили в газовые камеры. Возможно, в моем нынешнем возрасте они отправили бы туда и меня.
В любом возрасте человек может представить себя на месте тех, кто оказался в Аушвице.
Первые часы в Аушвице
Сара Лейбовиц
Две очереди, из мужчин и из женщин, двигались вперед, постепенно отдаляясь от нас. Я осталась на платформе с другими девушками, которых вывели из строя. Кажется, не больше одного процента из приехавших оказались справа вместе со мной. Я не знала, хорошо это или плохо. И надеялась, что позднее мы еще встретимся.
Вокруг нас с сиротливым видом лежали узлы и чемоданы, выброшенные из вагонов. Нам велели построиться в колонну по пятеро. Мы стояли и ждали. Я изголодалась, хотела в туалет, была вся грязная и напуганная. Внезапно я увидела отца. Он стоял вместе с мужчинами, которых вывели из общего строя, неподалеку от меня. Я вырвалась из колонны и бросилась к нему. У него оказалась бутылка воды, и он дал мне попить. Из нашего тюка он вытащил немного хлеба и смальца (гусиного жира), который дала ему сестра, Фейге Соломон, мать Шони, когда он вылезал из поезда. Он обмакнул два кусочка хлеба в смалец и дал их мне. Я немного подкрепилась.
Я вернулась на свое место в женской колонне. Нас повели прочь; мы прошли пешком около двух километров. Лагерь казался мне огромным, и в тот момент я еще не знала его названия.
Сначала нам тяжело было идти в колонне по пять. Постоянно кто-нибудь сбивался и переходил в другой ряд, но когда мы поняли, что за это наказывают жестоким ударом, мы быстро научились ходить по пятеро и не выбиваться из своих рядов.
Мы дошли до бани. Поскольку я немного поела и попила, то чувствовала себя чуть лучше, чем по приезде. Я не очень беспокоилась, что с нами сделают что-то плохое, потому что по-прежнему не могла представить, что мы оказались на фабрике смерти, главной задачей которой является уничтожение целого народа – такое осознание было слишком сложным и тягостным для разума юной девушки. Но как старшая дочь я беспокоилась о своей семье в целом, о моей сестре Рахили с ее раненой ногой и брате Йозефе-Шаломе, который куда-то исчез.
Нам приказали раздеться. Сказали, что каждому выделят шкафчик, куда можно будет сложить одежду и пожитки. У шкафчиков были номера, и нам велели запомнить их и местоположение шкафчика. Все мои пожитки на тот момент состояли из носильных вещей – трех рубашек, зеленого свитера, который я сама связала, юбки, носков и туфель. На мне не было украшений, поскольку все наши драгоценности отобрали еще в Мукачевском гетто.
Женщины, которые нами командовали, сами были заключенными, еврейками из Словакии, и провели в Аушвице уже два или три года. Они были жестоки, но поначалу разговаривали с нами вежливо.
Нас оставили стоять в одном белье; мы смущенно поглядывали друг на друга. В этот момент жестокая сторона наших распорядительниц взяла верх, и они начали бить нас, крича, что мы должны раздеться догола. Мне показалось, что небо рушится мне на голову. В нашей семье мы всегда соблюдали приличия, и я ни разу никого не видела голым. Я была в шоке.
Когда мы полностью разделись, нам велели по очереди подходить к пятерым или шестерым женщинам, которые стригли заключенным волосы. Когда настала моя очередь, я оказалась перед одной из них – они все тоже были еврейками. Эта женщина, давно уже находившаяся в Аушвице, начала сбривать мне волосы электрической машинкой. Как любая девочка-подросток я много внимания уделяла своим волосам. Они были темные и прямые, до плеч, и я носила их на косой пробор. В те времена в моде были кудри, поэтому каждый вечер я накручивала свои волосы на папильотки и молилась о том, чтобы проснуться утром с кудрявой головой. У моей сестры Рахили были светлые волосы с природными кудряшками, и она отстригла себе челку. В гетто мы с Рахилью были вынуждены, с огромным сожалением, расстаться со своими длинными волосами и сделать короткие стрижки, потому что гетто кишело вшами. Но теперь эта женщина собиралась обрить меня налысо. Лысая? Я? Я поглядела направо, потом налево и поняла, что налысо бреют нас всех.
В электрической машинке села батарейка, и она перестала работать еще до того, как меня добрили. Женщина взяла большие ножницы и начала грубо состригать остатки. Она несколько раз порезала мне кожу, и на ней остались царапины. Потом у нас обрили волосы с других частей тела. Мы остались голыми, бритыми и униженными.
Дальше нас погнали в следующую комнату, где под потолком проходили трубы с дырочками, подключенные к водяному баку, – так выглядел лагерный душ. Бак подогревался, поэтому вода была горячей, но спустя несколько минут вода в баке закончилась. Нам сказали, что за следующим баком уже пошли, но почти два часа мы стояли голые, дрожа от холода, в ожидании воды. Наконец подвесили новый бак, и на нас полилась горячая вода. Нам раздали бруски мыла, от которых шел отвратительный запах. Командирша сказала нам, что мыло называется RJF – аббревиатура от reine (чистый) judische (еврейский) fett (жир). Женщины вокруг меня не поняли, о чем она говорит. Я тоже не понимала. Они делают мыло из людей? Они сошли с ума?
Мы все намылились этим мылом. Нас вынудили это сделать[3].
Когда с душем было покончено, мы остались стоять и сохнуть на ветру, без полотенец. Каждая получила серое платье, сделанное из ткани, похожей на мешковину. Все платья были одинакового размера, из одного куска ткани, без швов и пояса. Поскольку я была невысокой, мое платье тащилось по полу. Еще мне выдали ботинки, которые оказались мне велики. В огромном платье и ботинках не по размеру я едва могла ходить.
Девушки рядом советовали: «Сури, отрежь подол платья», – но ни у кого из нас не было ножниц.
Еще кто-то сказал:
– Когда дойдем туда, возьмем камень и оторвем подол.
Но и камней нигде не было. Вокруг было чисто, почти стерильно. Пришлось мне ступать прямо на подол своими гигантскими башмаками.
Кто бы поверил, что мы проходим в этих платьях две недели и два дня кряду, ни разу за это время их не сменив!
Первая ночь в Аушвице
Сара Лейбовиц
В конце нашего первого дня в Аушвице нас отвели в карантин. Нам сказали, что мы просидим взаперти две недели, чтобы убедиться, что у нас нет никаких болезней.
По дороге нам попадались мужчины; они кричали: «Откуда вы?» Мужчины говорили на венгерском. Один из них бросил нам кусок хлеба, и тот упал на землю. Хлеб был черный, из муки с отрубями, выпеченный в квадратной форме. Я подняла кусок, но никто не хотел есть такой хлеб. Кто-то прошептал: «Другого хлеба тут нет». Поэтому я не стала его выбрасывать. В любом случае мне некуда было его бросить. Со всех сторон все было идеально чисто. Ни клочка бумаги, ни листочка с дерева не лежало на земле.
К полуночи мы добрались до Блока 13. Нас выстроили колоннами по пять и снова устроили отбор. Всех, кто казался командиршам неподходящим, отводили в сторону и сразу забирали. Я стояла в строю, зажав хлеб под мышкой. Поскольку на мне было широкое платье, этого никто не заметил.
В строю мы простояли почти два часа. Ни у кого из нас не было часов, а мое чувство времени смазалось, и я понятия не имела, действительно мы стоим два часа, или мне просто так кажется. С этого дня время стало расплывчатым, неопределенным. Время Аушвица.
Пока мы стояли строем, командирша объяснила нам, что мы поступаем в Блок 13. Девушек разделили на группы и стали заводить туда. Когда дошла очередь до моей группы, блокова, старшина блока, показала нам нары, на которых мы должны были спать.
– Вы знаете, где находитесь? – спросила она.
Я не помню, что мы ответили. Да и что мы могли сказать? Она велела четырнадцати девушкам залезать на одни нары и ложиться спать.
Мы улеглись все вместе – семеро головой в одну сторону и семеро в другую, – так что наши ноги оказались между голов других. Никогда в жизни я не бывала в такой шокирующей ситуации.
Кто-то спросил у старшины блока, где подушки, и получил в ответ две пощечины.
Когда старшина ушла, я вытащила хлеб, который прятала под мышкой. Девушки вокруг меня стали просить дать им кусочек. Мысль о том, что хлеб бросили нам потому, что он был невкусным, сменилась пониманием того, что это и есть единственный вкус хлеба в этом месте. К тому времени все мы изголодались.
Кто-то спросил у старшины, где можно вымыть руки, и тоже получил пощечины. Хоть я и выросла в религиозной семье и не привыкла есть хлеб, не исполнив сначала ритуальное омовение рук, я произнесла над ним благословение и с тяжелым сердцем съела его с немытыми руками.
Первая ночь в Аушвице была тревожной. Я понятия не имела, где нахожусь. Мы едва успевали преклонить головы и закрыть глаза, как старшина начинала нас будить. Она заставляла нас выходить наружу на перекличку, чтобы мы запомнили дорогу к своим нарам. Поэтому несколько раз в первую ночь нам приходилось слезать с нар и выходить на улицу на перекличку.
С бритыми головами мы все выглядели одинаково. Мы с трудом узнавали друг друга. Однажды той ночью, когда кто-то вскарабкался на нары, женщина закричала: «На меня парень залез!» Она приняла бритоголовую девушку за парня.
В Блоке 13 вместе со мной было еще несколько девушек из нашей деревни, Комята. Среди них Рухи Кляйн, которая обещала моей матери присматривать за мной; двадцатидвухлетняя Шейви Аврам, двоюродная сестра моей мамы, которая провела со мной все время заключения в Аушвице и осталась рядом позже; ее сестра Идско Аврам, которой было четырнадцать, но она выглядела старше; и четыре сестры из семьи Дейч – двадцатишестилетняя Иегудит (Йейдис), девятнадцатилетняя Либу, Магда (Малка), которая была моей ровесницей и училась со мной в одной школе, и Дина, на год нас младше. Мы все поддерживали друг друга, и моим единственным утешением в ту ночь было то, что несколько моих друзей рядом со мной.
Бригадиров, отвечавших за работы, в Аушвице называли капо. Со временем я узнала, что это слово происходит из итальянского и означает «голова». Главную по блоку называли блокова, старшина. Нашу старшину звали Гизи. У нее были свои заместительницы – штубова, – отвечавшие за комнаты. Старшина, ее заместительницы и капо были заключенными, еврейками из Польши и Словакии. Они попали в Аушвиц задолго до нас и входили в так называемую «элиту», члены которой занимали в лагере высокие посты. Благодаря своей работе они жили в лучших условиях, лучше питались и пользовались некоторыми привилегиями, так что со временем все становились корыстными и жестокими.
У Гизи была сестра по имени Лили, ее заместительница. Лили была болезненной, и Гизи, пользуясь служебным положением, хорошо заботилась о своей сестре. В блоке содержалось около четырех сотен заключенных, и две заместительницы отвечали за каждую сотню человек. Они без колебаний набрасывались на пленниц с криками и побоями.
Посередине первой ночи нас опять разбудили и заставили выйти на перекличку. Внезапно среди узников Гизи узнала свою двоюродную сестру, которая жила у нас в деревне, в строю девушек. Четырьмя годами ранее, в начале войны, родители Гизи и Лили, которые жили в Словакии, отправили своего младшего сына в Комят, чтобы спасти его. К тому времени мы уже стали частью Венгрии, и они решили, что положение евреев в Венгрии будет лучше, чем в Словакии, так что мальчик окажется в безопасности. Теперь Гизи поняла, что если ее двоюродная сестра здесь, значит и ее младший брат, которому уже исполнилось пятнадцать, тоже оказался в Аушвице.
От ярости у нее выпучились глаза. Она схватила двоюродную сестру, которой было около четырнадцати, и начала жестоко избивать ее.
– Мой брат тоже здесь? Идиоты! Вы что, не могли сбежать? – кричала она.
Мы все застыли в ужасе. Мы не понимали, почему Гизи так обращается с двоюродной сестрой. Гизи продолжала кричать:
– Идиоты! Почему вы не сбежали?
Слезы потекли у меня по щекам, в горле встал ком. Девочка плакала и пыталась закрываться руками от сыплющихся на нее ударов, но Гизи все била и била ее, крича:
– Не стыдно вам оказаться тут?!
Я подумала, что Гизи, похоже, выплескивает на кузину гнев за то, что сама провела в лагере уже целых три года.
Я знала брата Гизи – он всегда очень красиво одевался. Насколько мне запомнилось, его не было среди мужчин, которых вывели из строя. Судя по всему, он пошел вперед вместе с матерями и детьми с нашего поезда. Сегодня я понимаю, что Гизи, очевидно, догадалась, что попытка ее семьи спасти мальчика потерпела крах. Она продолжала кричать и избивать свою двоюродную сестру, пока та не упала без сознания на землю. Больше мы никогда не видели ту бедняжку.
Таково было наше первое знакомство со старшиной блока Гизи. Она была коренастая и ходила размашистым шагом. В ее маленькой комнатке на входе в блок стоял стол, покрытый скатертью, и она готовила себе и своей сестре чай и даже кофе, которые во время войны были большой редкостью. Когда она подавала напитки, все женщины в блоке принюхивались к соблазнительным ароматам и печально вздыхали.