Михаил Салтыков-Щедрин
Помпадуры и помпадурши

Справедливость требует, однако ж, сказать, что по окончании церемонии он поступил со мною как grand seigneur (вельможа), то есть не только отпустил условленную сумму сполна, но подарил мне прекрасную, почти не ношенную пару платья и приказал везти меня без прогонов до границ следующего помпадурства. Надежда не обманула меня: бог хотя поздно, но просветил его сердце!

Через двенадцать дней я был уже на берегах Сены и, вновь благосклонно принятый монсеньером Mona на службу, разгуливал по бульварам, весело напевая:

 
Les lois de la France,
Votre excellence!
Mourir, mourir,
Toujours mourir!
О, ma France!
О, ma mere!»
(«Законы Франции, ваше превосходительство!
Умирать, умирать, всегда умирать!
О, моя Франция! О, мать моя!»)
 

«La question d'Orient. Le plus sur moyen d'en venir a bout»[¹⁶⁹]. Par un Observateur impartial. Leipzig. 1857. («Восточный вопрос. Вернейший способ покончить с ним». Соч. Беспристрастного наблюдателя. Лейпциг. 1857) «подозревают, что под псевдонимом „Беспристрастный наблюдатель“ скрывается один знаменитый московский археолог и чревовещатель; но так как подобное предположение ничем не доказано, то и этого автора я нашелся вынужденным поместить в число знатных иностранцев (прим.авт.)».

«Хочу рассказать, как один мой приятель вздумал надо мной пошутить и как шутка его ему же во вред обратилась.

На днях приезжает ко мне из Петербурга Кxxx, бывший целовальник, а ныне откупщик и публицист. Обрадовались; сели, сидим. Зашла речь об нынешних делах. Что и как. Многое похвалили, иному удивились, о прочем прошли молчанием. Затем перешли к братьям-славянам, а по дороге и «больного человека» задели[¹⁷⁰]. Решили, что надо пустить кровь. Переговорив обо всем, вижу, что уже три часа, время обедать, а он все сидит.

– Расскажи, – говорит, – как ты к черногорскому князю ездил?

Рассказал.

– А не расскажешь ли, как ты с Палацким познакомился?

Рассказал.

– Так ты говоришь, что «больному человеку» кровь пустить надо?

– Непременно полагаю.

– А нельзя ли как-нибудь другим манером его разорить?

– Нельзя. Водки он не пьет.

Бьет три с половиной, а он все сидит. Зашла речь о предсказаниях и предзнаменованиях.

– Снилось мне сегодня ночью, что я в гостях обедаю! – вдруг говорит Кxxx.

Или, другими словами, прямо навязывается ко мне на обед. В величайшем смущении смотрю на него, тщусь разгадать: какие еще новые шутки он со мной предпринять выдумает? Ибо, как человек богатый, он может предпринять многое такое, что другому и в голову не придет. Однако делать нечего; следуя законам московского хлебосольства, решаюсь покориться своей участи.

– Дома, говорю, у меня ничего не готовлено, а вот в Новотроицкий, коли хочешь...

Сказал это и испугался.

– В Новотроицкий так в Новотроицкий, – говорит. – Только, чур, на твой счет. Мне, брат, сегодня такая блажь в голову пришла: непременно на твой счет обедать хочу.

Делать нечего, поехали.

Выпили по рюмке очищенного и съели по небольшому кусочку ветчины. Мало.

А между тем, по непомерной нынешней дороговизне, вижу, что уже за одно это придется заплатить не менее пятнадцати копеек с брата.

Тогда я счел, что с моей стороны долг гостеприимства уже исполнен и что засим я имею даже право рассчитывать, что и он свой долг выполнит, то есть распорядится насчет обеда. Ничуть не бывало. Уже рассказал я ему и о том, как я у Ганки обедал, и о том, как едва не отобедал у Гоголя, – а он все смеется и никаких распоряжений не делает. Тогда дабы уничтожить в душе его всякие сомнения, я позвал полового и спросил у него счет.

– А обедать-то как же? – спросил меня Кxxx.

– Я, с своей стороны, сытехонек! – ответил я, едва, впрочем, скрывая терзавший меня голод.

Тогда он, весело расхохотавшись, сказал:

– Ну, брат, вижу, что тебя не победишь! Веришь ли, всю дорогу, из Петербурга ехавши, я твердил себе: не все мне его кормить! Пообедаю когда-нибудь я и на его счет! Вот те и пообедал!

Затем, когда недоразумение между нами кончилось, засели мы за стол, причем я, из предосторожности, завесил себе грудь салфеткою.

Подавали: селянку московскую из свежей осетрины – прекрасную; котлеты телячьи паровые – превосходные; жареного поросенка с кашей – отменнейшего.

Зная исправность моего желудка, я ел с таким расчетом, чтоб быть сытым на три дня вперед.

Наевшись, стали опять беседовать о том, как бы «больного человека» подкузьмить; ибо, хотя Кxxx и откупщик, но так как многие ученые его гостеприимством во всякое время пользуются, то и он между ними приобрел некоторый в политических делах глазомер.

Прикидывали и так и этак. Флотов нет – перед флотами. Денег нет – перед деньгами. Все будет, коли люди будут; вот людей нет – это так.

Сидим. Повесили головы.

Однако ж, когда выпили несколько здравиц, то постепенно явились и люди.

– Как людей нет! кто говорит, что людей нет! да вот его пошлите! его!

Гаврилу! да! – кипятился Кxxx, указывая на служившего нам полового.

И затем, разгорячаясь по мере каждой выпитой здравицы, он в особенности начал рекомендовать мне некоего N-ского помпадура, Петра Толстолобова, как человека, которому даже и перед Гаврилой предпочтение отдать можно.

– Это такой человек! – кричал он, – такой человек! географии не знает, арифметики не знает, а кровь хоть кому угодно пустит! Самородок!

– Поди он, чай, и в Стамбул-то доехать не сумеет! – усомнился я.

– Не сумеет – это верно!

Задумались. Стали прикидывать, сколько у нас самородков в недрах земли скрывается: наук не знают, а кровь пустить могут!

– Одна беда – какими способами его в Стамбул водворить! Флотов нет! денег нет! – восклицал Кxxx.

– Чудак ты, братец! сам же сейчас говорил, что флотов нет – перед флотами!

– Кто говорил, что флотов нет? я, что ли, говорил, что флотов нет?

Никогда!! Я говорил...

Выпили еще здравицу и послали Палацкому телеграмму в Прагу. Заснули.

В 12 ночи проснулись.

– Я, – говорит Кxxx, – удивительнейший сон видел!

И рассказал мне, что во сне ему представилось, будто бы Толстолобов уж водворен в Стамбуле и пускает «больному человеку» кровь.

– И так, братец, он ловко...

Но я, будучи уже трезв, ответил на это:

– Не всегда сны сбываются, друг мой! Вот ты вчера видел во сне, что в гостях у меня обедаешь, а между тем кто из нас у кого в гостях отобедал?

По сему можешь судить и о прочем.

Сказавши это, я вышел из трактира, он же остался в трактире, дабы на досуге обдумать истину, скрывавшуюся в словах моих.

Имеяй уши слышати – да слышит!»

* * *

«Как мы везли Ямуцки прынц Иззедин-Музафер-Мирза в Рассею». Писал с натуры прынцов воспитатель Хабибулла Науматуллович, бывший служитель в атель Бельвю (в С. – Питембурхи, на Невским, против киятра. С двух до семи часов обеды по 1 и по 2 р. и по карте. Ужины. Завтраки) (какой странный воспитатель для молодого иомудского принца! – может заметить читатель; совершенно согласен с справедливостью этого замечания, но изменить ничего не могу, (прим.авт.)). Издание Общества покровительства животным.

«В пятницу, на масленой, только что успели мы отслужить господам, прибежал в наш атель Ахметка и говорит:

– Хабибулла! можешь учить прынца разум? – Я говорю: могу! – Айда, говорит, в Касимов, бери плакат и езжай в Ямудию!

Езжал Касимов, бирал плакат – айда в Ямудию!

Езжал тамошний сталица. Чудной город, весь из песку. Сичас к прынцу.

– Иззедин-Музафер-Мирза! – говорю, – хозяин атель Бельвю – на самым Невским, против киятра, обеды по 1 и по 2 р. и по карте; ужины, завтраки – прислал мине тибе разум учить – айда в Питембурх!

– Какой такой Питембурх? – говорит.

Смешно мне стало.

– Балшой ты ишак вырос, а Питембурх не знаешь!

Согласилси.

– Айда, – говорит, – тольки учи меня разум, Хабибулла! пажалста учи!

Стали сбираться. Чимадан – нет; сакваяж – нет! Бида!

– Есть ли, – говорю, – по крайности, орден у тебя? Наши господа ордена любят.

– Есть, – говорит, – орден ишак. Сам делал.

– Бери больше, – говорю.

Ехали-ехали; плыли-плыли. Страсть!

Пескам ехали, полям ехали, лесам-горам ехали. Морям плыли, заливам-праливам плыли, рекам плыли, озерам не плыли...

Одначе приехали.

– Какой такой страна? – спрашивал прынц.

– Балшой ты ишак вырос, а такой дурацкой вещь спрашиваешь. Не страна, а Рассея, говорю.

– Учи мине разум, Хабибулла! пажалста учи!

Езжали один город – один помпадур стричал.

– Какой такой человек? – говорил прынц.

– Помпадур, – говорит.

– Бери орден ишак и термалама на халат!

Ишак брал, термалама брал, плечом целовал, ружьем стрелил... бида!

Другой город езжали, – другой помпадур стричал.

– Бери орден ишак и термалама на халат!

Ишак брал, термалама брал, плечом целовал, ружьем стрелил!

Сто верст езжали, тысячу верст езжали – везде помпадур стричали. Народ нет, помпадур есть.

– Хорошо здесь, – говорит прынц, – народ не видать, помпадур видать – чисто!

В Маршанск на машини езжали – машина как свистнет! Страсть! забоялси наш Иззедин-Музафер-Мирза, за живот взялси.

– Умрешь здесь, – говорил, – айда домой, в Ямудию!

Досадно мне, ай-ай, как досадно стало.

– Балшой, – говорю, – ты ишак вырос, а до места потерпеть не можешь!

Слышать не хочет – шабаш!

– Айда домой! – говорит, – риформа дома делать хочу!

Одну тольки станцию на машини езжали – айда назад в Ямудию!

Ехали-ехали; плыли-плыли.

Один город езжали – один помпадур стричал; другой город езжали – другой помпадур стричал.

Ишак давал, термалама не давал. Жалко стало.

– Ай-ай, хорошо здесь! – говорил прынц, – народ нет, помпадур есть – чисто! Айда домой риформа делать!

Домой езжал, риформа начинал.

Народ гонял, помпадур сажал: риформа кончал».