Николай Ахшарумов
Три суда, или Убийство во время бала

VIII. Итоги следствия

На другой день первыми моими посетителями были оба отца – убитой и убийцы. Они сошлись вместе, так что не было возможности предупредить их встречу.

Русланов и Ичалов неодинаково относились к постигшему их несчастью и не походили один на другого.

Первый из них, среднего роста, седой, с мягким выражением лица, приятными манерами и приветливым обращением, внушал большую к себе симпатию. Горе как бы сломило его, и он предавался ему всем своим существом, будучи не в состоянии сладить с собою.

Ичалов, большого роста, крепкого сложения, с резкими чертами лица и выразительными глазами, в преступлении своего сына видел прежде всего страшное оскорбление своей гордости. Он извинил бы сына, окажись тот убийцей из-за любви, но не мог примириться с мыслью, что сын его мог оказаться в то же время похитителем бриллиантов.

Они оба потребовали видеть заключенного: один – чтобы выведать тайны душевных движений, побудивших его совершить убийство, другой – чтобы дознаться, произведена ли им кража.

Я принужден был отклонить их просьбы, опасаясь за исход такой встречи.

В полдень ко мне привели молодого арестанта. Я увещевал его сознаться, не сомневаясь в его виновности, но встретил вчерашнее упорство и присутствие духа. Я даже не заметил в нем утомления, которого следовало ожидать от неизбежного, казалось бы, внутреннего волнения и ночи, проведенной в тюремном замке.

– Я невиновен в убийстве Руслановой, – настойчиво повторял Ичалов. – Улики против меня – простые случайности.

– Даже если вы действительно не виновны в убийстве, зачем вы запираетесь о поездке в Москву? Как можно отвергать очевидность?

Ичалов молчал.

Я объяснил, что должен отправить его в Москву для очных ставок со служителями гостиницы «Мир» и посыльным № 61.

– Куда хотите, – сказал Ичалов. – Знаю, что законы наши суровы, а формальности и чиновники еще суровее.

– Вы, кажется, не можете упрекать кого бы то ни было в незаконном обращении с вами. Прощайте. Советую вам быть более откровенным.

На следующий день Ичалова повезли в Москву. В то же время я отправил сообщение к уездному судебному следователю о допросе живущих в имении Афанасьева. Их следовало допросить о том, когда именно Ичалов был на охоте с их барином, а живущих в селе Яковлево – о том, когда и откуда приехал молодой Ичалов перед поездкой с отцом в губернский город. В Самару я сообщил о необходимости допросить Афанасьева.

Сам я между тем старался объяснить себе тайные, неуловимые стороны этого дела. Допрашивая Руслановых, Петровского, Бобровых и многих других, я хотел понять характер отношений, в которых Ичалов состоял с Еленой Владимировной. Но я ничего не узнал, кроме того, что мог сам предполагать, будучи знаком с местным населением и его нравами: Ичалов изредка бывал у Руслановых, ухаживал за молодой девушкой, но ухаживание его ограничивалось обыкновенной любезностью. Ничего особенного никто не замечал.

Арест Ичалова произвел неописуемое впечатление в городском обществе. В действительность преступления никто не хотел верить, и арест Ичалова приписывали судебной ошибке.

Более всех меня поражал Петровский – своим равнодушием ко всему этому делу. О невесте своей он, по-видимому, забыл, хотя в ночь осмотра трупа я ясно видел его несомненное горе. Злые языки поговаривали, что он более всего сожалел об ускользнувшем из его рук приданом.

– От людей я ожидаю всего, кроме хорошего, – говорил мне Петровский, – оттого ничему и не удивляюсь.

Не прошло и двух недель, как отовсюду были получены ответы. Ичалов был привезен обратно. Из доставленных мне отдельно результатов следственных действий оказывалось, что все служители гостиницы «Мир» узнали в Ичалове квартиранта номера 15. Посыльный признал его за того самого человека, который давал ему поручение отнести посылку к Аарону. Коридорный Топорков показал, что пиджак он получил от него в подарок.

Семейство Ичалова отказалось свидетельствовать, вероятно, опасаясь сказать что-либо невыгодное. Дворовые люди показали, что Никандр Ичалов только на неделю приезжал к старому барину в село Яковлево, откуда – им не было известно. Потом он отправился вместе с отцом в город. О его раненой руке все рассказывали, что, по его собственным словам, он порезал руку во время охоты у Афанасьева.

Афанасьев на допросе у самарского следователя показал, что он, действительно, недавно встретил на станции Ичалова, сказавшего, что возвращается из Москвы и едет к отцу в деревню. На охоте он с ним в нынешнем году не был.

Меня поражало упорство Ичалова.

– Как же вы после всего этого хотите еще запираться? – спросил я у него. – Может быть, вы и действительно менее виновны, нежели кажется, но тогда объяснитесь, скажите истину. Афанасьев прямо отрицает ваше показание; к чему же вы беретесь за ложную систему защиты? Суд не может решить дела иначе, как обвинив вас.

Он же стоял на своем.

Эксперты сличили почерк Ичалова с почерком записки, найденной у портнихи. По их мнению, сходства не было ни малейшего.

Врач, рассмотрев ножи, отобранные мною в квартире Ичалова, заключил, что Русланова не могла быть зарезана ни одним из них.

Вообще, многое было непонятно в этом деле, и невольно возникал вопрос: не было ли еще других участников преступления? Истощив напрасно все усилия выведать у Ичалова истину, я решился свести его со стариком Руслановым. Я думал, что вид истерзанного горем старика исторгнет из уст его то, что он как будто только не решался выговорить.

– Скажите мне, умоляю вас, – говорил старик Русланов, глядя на молодого человека, – что побудило вас к преступлению? Вы еще так юны, глаза ваши так добры, в них видна чистота души вашей! Не может быть, чтобы похищение диадемы было целью убийства. Не укрываете ли вы кого-нибудь?

– Господин следователь, я прошу вас избавить меня от допросов господина Русланова, – сказал мне Ичалов. – Отвечать на его вопросы я не желаю.

– Хорошо. Конвойные, отведите арестанта в тюремный замок.

Двадцать шестого января я получил из села Яковлево синее пальто, белую баранью шапку и чемодан Ичалова, которые потребовал приобщить к делу. Все это я отправил в Москву для предъявления свидетелям, которые и признали их за вещи, бывшие у Ичалова во время его пребывания в Москве.

Я спросил у Никандра Петровича, не желает ли он представить чего-либо в свое оправдание, но он ответил отрицательно. Тогда я исполнил последнюю формальность предварительного следствия, объявив подсудимому о его окончании.

– Тем лучше! – ответил Ичалов. – Пытка ближе к концу.

Аарон, напротив того, делал множество ссылок на обстоятельства, не имевшие отношения к делу. Я был принужден отказать ему в их разъяснении, так как это только напрасно продлило бы время.

Ичалов вовсе не хотел просматривать следственное производство, Аарон потребовал копии со всех протоколов.

Передавая дело прокурору окружного суда для составления обвинительного акта, я выразил ему свое внутреннее убеждение, что Ичалов и Аарон не одни участвовали в убийстве.

Через семь дней я узнал, что обвинительный акт был составлен и представлен прокурору судебной палаты. Пока дело от прокурора перешло в обвинительную камеру для утверждения акта, а затем через прокурора палаты воротилось к прокурору суда и им было представлено окружному суду, настало восемнадцатое февраля. Суд назначил это дело к слушанию на тринадцатое марта, и я с нетерпением ожидал развязки этой драмы.

IX. Суд Божий

Наступил роковой для подсудимых день. Весь город стремился присутствовать при рассмотрении дела по обвинению дворянина Никандра Петровича Ичалова «в убийстве с целью ограбления» и купеческого сына Хаима Файвеловича Аарона «в не донесении об убийстве и в присвоении и сбыте бриллиантов, добытых посредством известного ему смертоубийства».

По распоряжению председателя окружного суда публика впускалась лишь по билетам. Всех мест было полтораста. Тем не менее в восемь часов утра все коридоры суда были переполнены любопытными, надеявшимися протиснуться в зал заседания. У многих были с собой корзинки с провизией: все ожидали, что дело протянется долго. У подъезда также была толпа любопытных, которых не впускали жандармы.

Ровно в десять часов председатель открыл заседание. Ввели подсудимых. По обеим сторонам их стояли жандармы с обнаженными саблями. Ичалов не пожелал иметь защитника; защитником Аарона явился известный московский адвокат. Прочитали список присяжных заседателей, и по жребию были выбраны для присутствия двенадцать комплектных и два запасных, которых и привели к присяге.

Затем был прочитан список свидетелей, которые все явились. Их также, кроме двух Руслановых, привели к присяге. Отводов ни в том, ни в другом случае не было. Всех свидетелей, вызванных обвинительной властью, было девяносто девять человек, между ними были корнет Норбах и Петровский. Защита кроме того вызвала четырех лиц, мне неизвестных. Более половины из лиц, бывших на балу, не были призваны в суд, так как показания их были бы совершенно бесполезны.

Секретарь прочел обвинительный акт. Председатель, изложив вкратце сущность обвинения, спросил Ичалова, признает ли он себя виновным. Тот ответил отрицательно.

– Подсудимый Аарон! Вы обвиняетесь, во-первых, в том, что двадцать второго октября прошлого года в гостинице «Мир» купили у неизвестного вам лица серебряную диадему с тридцатью пятью бриллиантами и, узнав из газет, отобранных у вас при обыске, о том, что диадема, находившаяся в ваших руках, добыта посредством смертоубийства, не донесли о продавце, оказавшемся впоследствии дворянином Никандром Петровичем Ичаловым.

Во-вторых, вы обвиняетесь в том, что, зная, что диадема была добыта посредством смертоубийства, вы присвоили ее себе, продали из нее четыре бриллианта и намеревались сбыть остальные, что вам не удалось сделать только по причинам, от вас не зависящим. Признаете ли вы себя виновным?

– Нет! – сказал Аарон, разводя руками и мотая головой. – Я совершил коммерческую сделку. Купив диадему, я считал себя вправе продать четыре бриллианта и хлопотать о продаже остальных. Газеты я читал, но полагал, что известие об убийстве девицы Руслановой было газетной уткой, так как оно мне представлялось совершенно невероятным. Факт покупки диадемы не отвергаю, но не признаю за собой никакой вины. Я теряю при этом триста рублей моих собственных денег и прошу суд войти в мое положение.

– Какого числа вы получили диадему?

– Двадцать второго октября я сторговался вот с ним, – сказал еврей, кивнув на Ичалова, – а двадцать третьего октября получил диадему от посыльного.

– Через сколько дней вы получали издаваемые в Петербурге газеты по выходе в свет каждого номера?

– На другой день.

– Значит, двадцать шестого числа вы уже могли читать газеты, вышедшие двадцать пятого октября?

– Должно быть, так.

– Вы читали о том, что с убитой похищена серебряная диадема, в которую было вправлено тридцать шесть бриллиантов, из них один оставлен на месте преступления, а остальные унесены с диадемой?

– Читал.

– Во время чтения этих газет диадема была уже у вас в руках?

– Так точно.

– Вы не могли не заметить, что диадема, похищенная убийцей, вполне походила на ту, которую вы купили?

– Да, но я думал, что это случайность.

– Вы отметили, однако ж, карандашом в газетах все то, что относилось к похищению диадемы.

– Нет, я не отмечал.

– Кто же делал отметки красным карандашом?

– Не знаю.

– Садитесь. Суд приступит к проверке доказательств. Господин судебный пристав, введите свидетеля, действительного статского советника Владимира Александровича Русланова.

Я взглянул на стол вещественных доказательств. На нем лежали: план дома Русланова, клок коричневого сукна, пиджак, штаны и жилет того же цвета, сплюснутая диадема, тридцать шесть бриллиантов и модель диадемы, сапоги и гипсовые снимки со следов, синее пальто и белая баранья шапка, записка неизвестного лица к Елене Владимировне и, наконец, номера газет с отмеченными на них красным карандашом статьями. То были предметы, приобщенные мною к делу в качестве вещественных доказательств.

Свидетель вошел. Он говорил тихо, изредка утирая слезы. Председатель предложил ему сесть и предъявил вещи, принадлежащие его покойной дочери. Прокурор задал вопрос об отношениях Ичалова с его дочерью. Русланов отвечал, что отношения их были чисто светские и никакой взаимной склонности или особенной близости между ними он никогда не замечал.

К моему удивлению, защитник Аарона допрашивал Русланова в течение получаса и задавал вопросы, которые, по моему мнению, не могли относиться к делу. Председатель несколько раз делал ему замечания о напрасном утомлении свидетеля, но, не желая стеснять защиту, дал ему окончить допрос.

Затем ввели жену Русланова, за несколько дней до того вернувшуюся из монастыря, куда она ездила облегчать свое горе молитвой и постом. Она была в глубоком трауре.

Только она вошла в зал заседания, как ко мне подошел судебный пристав и передал пакет. В нем было извещение о том, что полиция захватила четырех сбытчиков фальшивых кредитных билетов. Как ни жаль мне было покинуть зал заседаний, но дело не терпело отлагательства, и я должен был удалиться, чтобы немедленно начать следствие.

Проходя по коридорам, я заметил отца Ичалова. По его лицу видно было, что он находился в состоянии исступления; жандармы не пропускали его в зал, боясь нарушения тишины заседания.

До одиннадцати часов вечера я был занят допросами. Вернувшись в суд, застал дело прерванным до следующего утра: судебное следствие еще не было окончено. Московский адвокат ужасно утомлял свидетелей и затягивал дело. Об Ичалове говорили, что он держал себя спокойно и ни на одно из показаний свидетелей не возражал.

На следующее утро я рано начал свою работу, чтобы скорее поспеть в суд. Но обыски и другие необходимые следственные действия заняли меня на весь день. Только в двенадцатом часу вечера я приехал в суд.

Публика толпилась по коридорам, и я узнал, что не только судебное следствие, но состязания сторон и даже заключительная речь председателя суда были уже окончены. Присяжные совещались в своей комнате.

Я вошел в кабинет судей. Там мне рассказали о ходе дела и выразили убеждение, что подсудимые будут обвинены даже без признания за ними права на смягчающие обстоятельства.

Мне рассказали, что, когда Ичалову было предоставлено последнее слово, он сказал: «Господа присяжные заседатели, я вижу, что меня окружает бездна улик, но могу уверить вас, что они только кажущиеся. Я невинен! Призываю Бога в свидетели правоты моих слов. Более ничего сказать не имею».

Прокурор в своем возражении указал на неопровержимость доказательств, имеющихся против него. Ичалов встал снова и сказал: «Никогда Ичалов не был и не будет убийцей, еще менее – вором. Мне стоило бы произнести только одно слово, и вы убедились бы, что мое место не на скамье подсудимых. Однако я не скажу его, но повторяю вам: не делайте ужасной ошибки! Не осудите человека невинного».

«Вас же никто не стесняет, господин Ичалов, – заметил председатель, – скажите это слово, мы просим вас». Но Ичалов все-таки упорно молчал.

В ожидании выхода присяжных я пошел по коридору, спрашивая и сравнивая мнения о ходе процесса.

Вдруг я услыхал, что кто-то зовет меня по имени. Я обернулся. Подле меня стояла Анна Дмитриевна Боброва. Она была в черном платье, лицо ее покрывала страшная бледность, глаза блестели.

– Вы одни здесь? – спросил я у нее.

– Одна. Брат мой завтра должен рано ехать и лег спать. Говорят, что все места заняты и что меня не впустят. Помогите мне, ради Бога, пробраться в зал суда.

При содействии судебного пристава мы вошли в ложу. Все места были заняты. Пристав приказал принести стул, который поставили в проходе между рядами скамеек.

Только Анна Дмитриевна села, раздался голос пристава:

– Суд идет.

Все встали. Двери за нами затворили, и я должен был остаться в ложе.

Председатель, два члена суда, прокурор и секретарь заняли свои места. Ичалов стоял подле Аарона. Присяжные заседатели один за другим выходили из совещательной комнаты и становились перед присутствием суда.

Раздался голос председателя:

– Господин старшина! Не угодно ли вам прочитать вопросы суда и ваши ответы.

Старшина, держа в руках вопросный лист, начал читать:

– Виновен ли подсудимый, дворянин Никандр Ичалов, двадцати двух лет, в том…

При слове «Ичалов» возле меня кто-то вздрогнул. Я оглянулся. Анна Дмитриевна поднялась со своего стула с совершенно изменившимся лицом; она неопределенно смотрела вдаль и вся дрожала.

– Что, обвинили? – спросила она у меня.

– Не мешайте! Дайте дослушать, – сказал я шепотом.

Старшина присяжных дочитал первый вопрос и остановился, чтобы дать понять, что за сим последует ответ.

Анна Дмитриевна так сильно схватила меня за руку, что я пошатнулся. Я снова взглянул на нее. Она, казалось, вся обратилась в слух.

– Да, виновен! – раздался вердикт присяжных.

При этих словах Боброва вскрикнула каким-то раздраженным, отчаянным голосом и без чувств опустилась на стул.

– Наконец! – раздался чей-то звучный голос, который заставил всех вздрогнуть. Это слово было произнесено Ичаловым.

Председатель объявил заседание прерванным до вывода лица, которому сделалось дурно. Он отдал соответствующее приказание судебному приставу. Присяжные направились было обратно в совещательную комнату.

В это мгновение Боброва пришла в себя и, поднявшись со стула, направилась к маленькой перегородке, отделявшей ложу публики от залы заседания. Волосы ее распустились и упали на плечи длинными черными волнами.

– Постойте, ради Бога, постойте! – произнесла она слабым, но внятным голосом. – Я виновата, не он. Выслушайте меня. Я убила Елену Русланову!

Затем, падая на колени и подняв обе руки кверху, как бы умоляя о пощаде, она сказала, обернувшись к Ичалову:

– Простите мое малодушие… Простите мне мою трусость, Ичалов!..

Такой же крик, как и в первый раз, завершил ее слова, и она грохнулась на пол.

Все это произошло в течение нескольких секунд. Председатель удалил присяжных. Боброву, по его приказанию, вынесли: она была в обмороке.

Ее отнесли в одну из комнат, в которых помещалась канцелярия суда. Подле нее стал хлопотать медик, и ему удалось привести ее в чувство. По странной случайности, в медике я узнал Тархова. Это особенно обрадовало меня, потому что Тархов был домашним врачом Бобровых и мог сделать более верный вывод о ее душевном состоянии, нежели кто-либо другой из его товарищей по профессии.

Когда все несколько успокоились, председатель предложил секретарю записать в протокол показания Бобровой. Затем он обратился к прокурору, прося его дать свое заключение по поводу слов, произнесенных девицей Анной Дмитриевной Бобровой. Прокурор предложил суду приостановить свои действия, признавая необходимым исследовать, насколько могло быть верным заявление Бобровой.

Прежде, нежели суд мог произнести свое постановление, Ичалов попросил слова.

– Я говорил вам, господа судьи, несколько минут тому назад, что мне стоило произнести одно слово, чтобы быть оправданным. Это слово произнесло за меня другое лицо. Почитаю себя счастливым, что своим молчанием отстранил себя от участия в преследовании и без того несчастной женщины. Вижу в этом волю Божию и подтверждаю слова, только что произнесенные перед вами – я невинен.

– Подсудимый Ичалов! – возразил председатель. – Если вы действительно невиновны в убийстве, вы, во всяком случае, прикосновенны к этому ужасному делу, которое должно подлежать дальнейшему расследованию.

Через несколько минут было провозглашено постановление суда о приостановлении дела с передачей производства в распоряжение прокурора.

На следующий день я получил предложение вновь приступить к следствию.

Часть вторая
Суд Божий

I. Допрос Бобровой

Мне пришлось еще раз распутывать завязку этого необыкновенного преступления. Была ли Боброва действительно виновна (и в какой мере) или какие-нибудь несчастные обстоятельства сложились для нее таким образом, что принудили принять вину на себя, – вот что прежде всего предстояло выяснить следствию.

Очевидность доказательств против Ичалова не позволяла сомневаться, что он участвовал в преступлении; поэтому при исследовании дела мне предстояло требовать от самой Бобровой доказательств, что не Ичалов убил Русланову, а она была убийцей. Против обыкновенного порядка, по которому от подсудимого требуются доказательства его невинности, в настоящем случае приходилось просить Боброву доказывать, что она виновна.

Была ли она в нормальном состоянии, когда произносила свое необыкновенное признание? Каким образом молодая девушка из хорошего семейства могла решиться на такое преступление? Каким образом она могла совершить его среди такого многочисленного общества и так искусно схоронить концы, что до ее собственного признания на нее не могло упасть никакого подозрения? Подтвердит ли она свое признание при допросе? Не отопрутся ли они оба?

Я начал следствие с того, что поехал к Боброву, взяв с собой рассыльного. Слуга провел меня прямо в его кабинет. Бобров сидел перед письменным столом и что-то писал.

– Вы говорили мне как-то о пропадавшей и нашедшейся у вас бритве, – обратился я к нему. – Не позволите ли вы мне взглянуть на нее?

– Очень жаль, что вы не захотели ее видеть. Теперь я не знаю, буду ли в состоянии ее отыскать.

– Тархов говорил мне, что вы ее опечатали и спрятали. Прошу вас не скрывать ее; в противном случае я буду вынужден произвести у вас обыск.

Бобров замялся, но, видя, что дальнейшее запирательство бесполезно, сказал:

– Вероятно, она здесь, в письменном столе.

Действительно, в правом ящике того самого стола, за которым он сидел, лежала запрятанная бритва, завернутая в почтовую бумагу, завязанная и запечатанная.

– Позвольте попросить у вас также футляр, в котором она прежде хранилась, и другую бритву, составляющую с этой пару.

Все это он мне подал.

– Где находится сейчас ваша сестра Анна Дмитриевна?

– Я отвез ее к нашей тетке Ефремовой, в двух шагах отсюда, в доме Руфа.

– Вы живете с ней вдвоем?

– Нет, с нами обыкновенно живут мать и отец, которые сейчас в деревне.

– Заезжала ли ваша сестра вчера домой или вы отвезли ее к тетке прямо из суда?

– Ее привезли ко мне ночью из суда. Сегодня утром я отвез ее к Ефремовой, там ей покойнее.

Я отправился к тетке Бобровой.

– Дома ли госпожа Ефремова? – спросил я у служанки, которая отворила мне дверь.

– Дома, пожалуйте.

Несколько минут я прождал хозяйку. Наконец, она вышла.

– Не у вас ли Анна Дмитриевна Боброва?

– Была у меня, но теперь ее здесь нет. Она уехала к дяде своему, Гамельману.

– Где он живет?

– Возле пруда, в доме Бриля.

Я поехал в дом Бриля, а по дороге зашел к себе и спрятал бритвы.

Гамельмана я застал за завтраком. Он засуетился, приказал, чтобы подали лишний прибор, и попросил меня принять участие в его трапезе.

– Извините, мне некогда. Не здесь ли ваша племянница?

– Которая, батюшка? У меня их полгорода. Эмма здесь, только ушла с женой гулять.

– Нет, Анна Дмитриевна Боброва.

– Пять минут ранее вы бы застали ее здесь: она приезжала ко мне давеча с Ефремовой и осталась было у меня погостить. Но сейчас здесь был ее брат и увез ее с собой.

Я опрометью бросился к Боброву, но уже не застал его дома. Я отправился к полицеймейстеру. Скоро вся полиция была поднята на ноги. Городовые, хожалые и приставы разъехались в разные стороны искать Боброву. Ясно было, что брат хотел скрыть свою сестру. Сам я между тем поехал в тюремный замок к Ичалову.

Когда я вошел в его камеру, он сидел на деревянной кровати, облокотившись о подушку. Небольшое круглое окно под самым потолком едва освещало его комнату, воздух был очень тяжелый.

Я сел подле него на кровать.

– Надеюсь, – сказал я, – что вы, господин Ичалов, скажете теперь всю истину.

– Боброву вы уже допросили?

– Нет еще.

– Тогда я отказываюсь отвечать. Пусть она прежде меня даст свое показание, а там и я расскажу все, что знаю.

Как ни настаивал я, но Ичалов остался при своем решении. Позвав смотрителя, я поручил ему усилить надзор с целью предупреждения какого бы то ни было свидания арестанта с посторонними лицами.

Потом я вернулся домой. О побеге Бобровой я не беспокоился: был уверен, что скоро ее представят к следствию. Однако к семи часам вечера ее еще не было.

Я вышел пройтись по улице, приказав, если привезут без меня, оставить ее с провожатыми в приемной. Но едва только я прошел шагов пять-десять, как увидал тройку, во весь опор приближавшуюся к моему дому. В санях сидели трое: Матов, Кокорин и Анна Дмитриевна.

– Откуда? – спросил я. – Лошади у вас в мыле.

– Из села Гуслицы.

– Как? Девять верст?

– Да!

Мы вошли в приемную. Пленницу с трудом можно было узнать. Куда девался ее румянец? Лицо было истомлено, заплаканные, красные глаза опухли, она едва держалась на ногах. Усадив ее в кресло, я спросил, не желает ли она чем-нибудь подкрепить себя. Она попросила оставить ее одну на несколько минут. Мы вышли.

Я послал Кокорина пригласить, двух понятых, которых через другое крыльцо провели в мой кабинет и поставили за ширмами. Между тем полицеймейстер рассказывал мне следующее:

– Часов до двух полиция не могла напасть на ее след. Утром она была у нескольких своих родственников и после всех – у дяди своего Гамельмана. Оттуда она уехала с братом, но никто не знал куда. Прохожие видели на улицах тройку лошадей с двумя седоками. Кокорин и несколько полицейских взяли верховых лошадей и пустились в погоню по разным дорогам. Беглецов настигли в селе Гуслицы и привезли сюда.

На вопросы Кокорина, куда Боброва намерена была уехать, она отвечала, что не знает и ехала туда, куда вез ее брат.

Я простился с полицеймейстером и Кокориным и пригласил Анну Дмитриевну войти в мой кабинет. Увидев секретаря, она сказала:

– Здесь есть постороннее лицо. Нельзя ли нам остаться вдвоем?

Секретарь по моему знаку вышел из комнаты.

Анна Дмитриевна опустившись в кресло, начала так:

– Я не по своей воле уезжала отсюда. Даю вам слово, что я исполняла только желание моего брата… Он думал меня этим спасти… Меня силой посадили в сани… Прошу вас только не подвергать моего брата ответственности.

– Будьте покойны.

– Но я должна сознаться, что под влиянием быстрой езды, свежего воздуха, при виде спокойных и веселых лиц, идущих по улицам… во мне появился страх потерять свободу. Я не хотела бежать, но была рада, что меня увозят! Этим я как бы очищалась перед своею совестью в том, что вновь покидаю Ичалова на произвол судьбы… И зачем я не бросилась под лошадей, зачем пожалела жизнь?..

– Бог остерег вас. Вы еще не выполнили свой долг, вы еще не договорили вчерашних слов ваших.

Она сделала нетерпеливое движение, точно упрекая себя за эту откровенность, и опустила глаза.

– Вспомните, что в ваших руках судьба невинного, – сказал я.

Она подняла голову, подумала немного и спросила:

– Чего вам от меня еще нужно? Вчера я все сказала.

– Вы сообщили только факт, а суду нужны подробности. Я попрошу вас рассказать теперь, каким образом совершено вами убийство.

Она снова низко-низко опустила голову и, перебирая руками складки своего платья, думала. Я не мог видеть ее лица, но догадывался, что нерешительность овладевала ею. Через минуту она посмотрела на меня пристально, подавила вздох и, повернув лицо в сторону, сказала:

– Я могла и оговорить себя… Чего вам от меня нужно? – вдруг вскрикнула она и впилась в меня блестящими глазами.

– Я исполнитель, Анна Дмитриевна, – сказал я мягко.

– Верховного правосудия?

– Да, правосудия.

– Но разве мало вашему правосудию того, в чем я созналась? Оно хочет подробностей, воспоминаний, оно хочет, чтобы я душу перед ним вывернула, чтобы я пережила вновь… Нет, не будет этого!.. У вас нет доказательств!

Я подошел к несгораемому шкафу, достал бритвы и положил их на стол.

– В этом футляре одна из бритв вашего брата, – сказал я. – В запечатанном свертке находится совершенно такая же бритва, составляющая с этой пару.

– Так что же?

– Этой бритвой зарезана Русланова.

– Почему же именно этой?

– На ней ее кровь. На ней волосы из ее брови.

– Как же вы докажете, что на бритве ее кровь?

– Это докажет врачебное ведомство.

– Как же оно узнает, чья именно это кровь? И почему из того, что на бритве кровь, можно заключить, что я убийца?

– Вот вам другое доказательство, – сказал я, показывая записку, отобранную у модистки Мазуриной.

– Я не знаю этой записки.

– Записка выпала из кармана вашего платья, которое переделывалось у Мазуриной после бала.

– Я где-то читала, что одного убийцу нашли по пуговице, оторвавшейся от его жилета. Вы, должно быть, уголовных романов начитались и подбираете всякий вздор. Я ничего больше не скажу вам.

Она замолчала и упорно стала смотреть в сторону.

– Я, конечно, не могу заставить вас говорить. Не угодно ли вам удостоверить вашей подписью, что вы отказываетесь дать показание?

– Не желаю.

Я вышел в переднюю и сделал распоряжение о том, чтобы ко мне немедленно доставили арестанта Ичалова. Появление его, казалось мне, должно было дать другое направление показаниям Бобровой.

Мы оба молчали. Она то вставала и подходила к окну, то садилась снова. Я раскрыл книгу и старался читать, по временам взглядывая на нее. Она раз поймала меня на этом и, усмехнувшись, сказала: «Какой интересный tete-a-tete!»^[1] Я промолчал.

Прошло около получаса. Наконец раздался звонок, за ним послышались в передней шаги и тяжелые удары ружейными прикладами об пол. Двери широко растворились, и в кабинет вошел арестант в серой шинели. За арестантом вошли двое конвойных с ружьями.

Ичалов взглянул на Боброву.

– Боже мой! – глухо проговорила она и закрыла лицо руками.

– Угодно ли вам… – начал было я.

– Уведите его, ради Бога, – сказала она, не отрывая рук от лица. – Я все скажу…

– Бог вам судья! – сказал Ичалов.

Я дал знак, чтобы арестанта вывели.

– Несчастный! И все это я наделала! – сказала Боброва, открывая лицо и смотря на дверь, в которую вышел Ичалов. – Нет, довольно одной… Убить двоих…

Она точно думала вслух, произнося эти слова.

Прошло несколько минут, прежде чем она собралась с духом и сказала, что зарезала Елену и что письмо писано ее рукой. Она заговорила быстро, нервно, точно желала поскорее отделаться от допроса.

– Совершив преступление, я скрылась в уборной и вышла к убитой тогда, когда там уже собралась толпа народа. Я думала избежать подозрения… но вида убитой я вынести не смогла и лишилась чувств.

– Но как же вы ее зарезали? Каким образом вы не замарали кровью ваше платье?

– Она танцевала в зале, а я осталась в уборной, которая подле ее спальни. Несколько раз я выходила в коридор, чтобы посмотреть, не откроют ли окно, как это всегда делалось во время танцев для освежения воздуха. Наконец лакей открыл окно… Он меня не заметил… Я стояла за углом… Он ушел… В соседних комнатах никого не было. Я подошла к окну и кашлянула… это был условный знак… Ичалов по лестнице спустился с крыши, остановился против окна и подал мне письмо, которое у вас в руках. Взяв письмо, я сказала ему: «Подождите, только берегитесь, чтобы вас кто-нибудь не заметил», – и затем ушла в уборную…