Николай Ахшарумов
Три суда, или Убийство во время бала

VII. Обыск

Я выехал из дома, захватив гипсовый слепок со следов и взяв с собой четырех понятых и городового.

Скоро мы остановились у подъезда деревянного дома против дворянского клуба. Мы позвонили, слуга отворил дверь.

– Дома Никандр Петрович? – спросил я.

Слуга подозрительно оглядел мою компанию и, держа за ручку входную дверь, отвечал:

– Нет-с, его нет дома! Батюшка их у себя.

– Все равно, дайте нам войти и доложите господину Ичалову, что судебный следователь имеет надобность его видеть.

Слуга отправился докладывать, а мы вошли в залу. Через минуту к нам вышел престарелый отец подозреваемого.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Здесь живет сын ваш, Никандр Петрович, не так ли? – спросил я.

– Точно так. Сам я деревенский житель и приехал сюда дня на два. Но что значит ваше посещение?

– Где ваш сын?

– Где мой сын? Не знаю, где-нибудь в гостях. Но что вам, наконец, нужно? С вами понятые…

– Ваш сын подозревается в уголовном преступлении. Я должен произвести обыск у него в квартире, и если его нет дома – я попрошу вас присутствовать при обыске вместо него.

– Что такое? Мой сын подозревается в уголовном преступлении? Кем же это он подозревается?

– Судебной властью.

– Да кем именно?

– Мною, судебным следователем. Прошу допустить меня к исполнению моей обязанности.

– Милостивый государь! Вы оскорбляете честь моего сына. В роду Ичаловых не бывало преступников. Вы мне ответите за ваши дерзкие и нелепые подозрения. Объявляю вам, что я вас до обыска не допущу! Эй, люди!

– Господин Ичалов, ваши усилия напрасны! Вы не в силах воспрепятствовать мне произвести обыск и можете только подвергнуть себя суду за сопротивление.

– Это насилие! Это бесчинство! – кричал взволнованный старик.

– Это исполнение требований закона.

Старик несколько успокоился.

– Я не противник закона, – сказал он, – но пустого подозрения недостаточно для того, чтобы полиция могла врываться в мой дом и бесчестить мое имя.

– К несчастью, подозрения мои довольно основательны, а судебное исследование никого бесчестить не может.

– Хорошо, – сказал он, – исполняйте то, чего требуют ваши обязанности. Но вы будете мне отвечать, если ваши подозрения окажутся нелепостью.

Я пожал плечами. Старик удалился.

Мы вошли в спальню его сына. Обстановка комнаты свидетельствовала, что в ней живет холостой молодой человек. Постель с утра была не убрана. На полу валялись окурки. Платье и белье было раскидано по диванам и стульям. На столе стоял стакан с недопитым чаем. Все показывало, что хозяин не приучал себя к особенному порядку.

Ни в шкафах, ни в комодах, ни в шкатулках я не нашел ничего, что могло бы служить для дела. Вещи выкладывали, вновь укладывали и замыкали. Возле спальни был небольшой кабинет, изящно меблированный. В нем, по-видимому, ночевал отец Ичалова. Тут стояло бюро, ключа от которого я найти не смог.

Долото сделало свое дело. В ящике я нашел много писем, но, просмотрев их, пришел к заключению, что они дела не касаются, хотя непреложно свидетельствуют, что хозяин их – большой поклонник женских прелестей. На стене над письменным столом висел фотографический портрет Анны Дмитриевны Бобровой. «Ну, – подумал я, – на недостаток побед Ичалов пожаловаться не может».

Обшарив все комнаты, мы не нашли ничего, что могло бы иметь какое-либо отношение к делу. Я считал дальнейший обыск бесполезным и приискивал уже в голове своей приличную фразу, чтобы оправдать пред стариком Ичаловым напрасно причиненное беспокойство, как в одном из коридоров натолкнулся на большой шкаф с платьем.

Я велел вынимать платья. Старый слуга Ичалова, Григорий, не без ворчанья исполнял мое требование.

– Барина платье понадобилось, – ворчал он. – Извольте, сударь, извольте, платья у барина достаточно.

С этими словами он вынул из шкафа панталоны и жилет коричневого цвета.

– Где же пара к этим панталонам? – спросил я у Григория.

– Какая пара?

– Сюртук или визитка.

– А кто его знает! – ответил Григорий. – Разве барин не волен в своем добре? Может, подарили, а может, где и забыли!

– Да был ли сюртук к этим панталонам?

– Пиджак был, совсем еще новый. Видно, Никандр Петрович забыли его в деревне.

Я велел отложить в сторону жилет и панталоны коричневого цвета.

– Покажите мне сапоги вашего барина.

– Какие прикажете? У нас их много.

– Покажите все.

Лакей принес несколько пар сапог.

– Больше нет?

– Есть еще пара, да та совсем никуда не годится. Оно не то чтобы сапоги были старые, да промокли больно и потрескались.

– Где они?

Он их принес.

То были бальные лаковые сапоги, потрескавшиеся, по-видимому, действительно от сырости. Сапоги эти как раз приходились к гипсовым слепкам со следов.

Я собрал все ножи и бритвы, которые смог найти в доме. Затем велел сложить на стол панталоны, жилетку, сапоги и ножи. Все это опечаталось, и я составил протокол обыска, который подписали присутствовавшие.

Григорий, видя, что рассыльный мой укладывает собранные вещи в свою суму, спросил меня:

– Как же, сударь? Вещи эти изволите взять с собой?

– Да.

– Воля ваша-с, а я без барина не могу барское добро из рук выпустить.

– Вы и сами отправитесь вместе со мной. Мне нужно вас допросить. В канцелярии вы получите расписку, что эти вещи у вас отобраны.

– Да мне нельзя идти без спросу! Барин будет гневаться.

– Вы своего барина увидите у меня и там все объясните ему.

Вернувшись к себе, я не застал у себя дома ни Кокорина, ни Ичалова. Велел ввести Григория и сказал ему:

– Предупреждаю вас, что на суде перед крестом и Евангелием вы должны будете подтвердить все то, что мне сейчас покажете! Поэтому отвечайте на мои вопросы только сущую правду.

– Для чего же, сударь, я буду говорить неправду? Все, что знаю – о том извольте спрашивать. А чего не знаю, не погневайтесь – сказать о том не могу.

– Как вас зовут?

– Григорий Дементьевич Качалин. Из крепостных Петра Кирилловича Ичалова. Сороковый год служу им. И как в крепостное время, так и теперь, ничего худого за мною не было. Чист перед Богом и своим господином.

– Дело вовсе не в вас. Давно ли ваш барин здесь, в городе?

– Молодой-то?

– Да, Никандр Петрович.

– Четвертого дня приехали. А прежде, почитай, все в городе жили. Иногда в деревне…

– Откуда он приехал?

– Из деревни.

– Из какого уезда?

– Из здешнего, из села Яковлева. Ездили к батюшке и вместе с ним изволили приехать.

– Когда он уехал в деревню?

– Да как вам доложить? Месяца два с лишним.

– Зачем он ездил?

– Зачем – сказать не умею, на то была их барская воля. Встали утром, велели уложить в чемодан две смены белья, сюртук, да еще кое-какие вещи. Велели погрузить все на извозчика и уехали, даже чаю не кушавши.

– Да разве на извозчиках ездят в деревню?

– Должно быть, поехали на почтовую станцию, там взяли лошадей и поехали.

– Пока барин был в деревне, никаких вестей о нем не было?

– Никаких-с.

– Извозчик какой возил?

– Калачом зовут. Имени его не знаю.

– Какой его номер?

– Не могу знать! Прикажите спросить Калача, его все знают.

– Точно ли вам известно, что Никандр Петрович ездил в деревню?

– Опричь деревни куда же им было ездить?

– Не был ли он в Москве?

– Извольте их самих спросить об этом. Вернулись они вместе со своим батюшкой из деревни.

– Не болела ли у Никандра Петровича рука в тот день, как он уехал отсюда?

– Не приметил. В то утро я их не одевал.

– Сам одевался?

– Сами. Как приехали ночью, часу эдак в первом или во втором, так, видно, с усталости, сбросили пиджак и легли спать, не раздеваясь. Утром, когда я вошел в комнату, они уже были одеты.

– Барин ваш левша?

– Никак нет-с!

– Где был ваш барин накануне того дня, как он уехал?

– Да все дома сидели-с. Целый день были дома и на вечер к Русланову не поехали. Только часу в одиннадцатом они уходили.

– Куда?

– Не знаю.

– Как был одет Никандр Петрович, когда он уходил вечером?

– А вот в том самом коричневом пиджаке, от которого штаны и жилетку вы отобрать изволили.

– Брал ли он с собой что-нибудь? Например, ножик или бритву?

– Не могу знать.

– Кто шил пиджак?

– А вот портной Фишер, что на Волховской улице. Он всегда на барина работает.

– Был ли пиджак разорван?

– Как можно-с! Чтобы Никандр Петрович разорванное платье надели…

– Посмотрите хорошенько: не похож ли пиджак, лежащий перед вами на стуле, на пиджак вашего барина?

Слуга взглянул на пиджак и сказал:

– Он самый и есть. Только вот заплатки не было.

– Есть ли у вашего барина синее пальто?

– Есть! Обшито лисьим мехом.

– А белая баранья шапка?

– Тоже. Все это есть, как же-с!

– Где эти вещи?

– Должно быть, барин их в деревне оставили, так как они надели их на себя, уезжая отсюда, и назад не привезли.

Григорий подписал свое показание и попросил дать ему расписку в том, что брюки и сапоги были взяты вопреки его воле.

Дав ему расписку и отпустив его, я послал разыскивать извозчика, возившего Ичалова на другой день после бала Русланова. Рассыльный привел его часа через полтора.

– Вас прозывают Калачом?

– Меня.

– А как ваше имя?

– Евстафий Терентьев, по прозванию Калач.

– Знаете ли вы Никандра Петровича Ичалова?

– Знаю. Я стою на бирже против их дома, и опричь меня Никандр Петрович ни на ком не ездит.

– Когда в последний раз вы ездили с господином Ичаловым?

– Да давно уже не ездили, месяца два, почитай, будет.

– А не припомните ли, куда вы его возили в последний раз?

– На чугунку.

– На какую чугунку?

– На московскую станцию, значит.

– Он уехал один?

– Один.

– Что же, он уезжал тогда из города или ездил только на станцию провожать кого-либо из знакомых?

– Уехали из города. При мне билет до Москвы брали. Мелочи, значит, у них не было, так и велели они: иди, говорят, к кассе, там разменяют.

– Во что он был одет?

– Не приметил, помню только, была на них белая баранья шапка!

– А кто вносил его чемодан?

– Да я, значит, и чемодан внес. Так, махонький был. А там, на станции, у меня его приняла прислуга.

Я отпустил извозчика.

Ичалова все еще не было. Я опасался, чтобы, узнав об обыске, он как-нибудь не скрылся. Впрочем, я успокаивал себя тем, что за ним отправился сам Кокорин. Я между тем послал за Аароном, портным Фишером и доктором Тарховым. Когда они прибыли, я поместил их в соседней комнате.

Часов в пять ко мне в комнату поспешно вошел прокурор.

– Правда ли, – спросил он меня, – что вы распорядились привлечь к следствию Ичалова и уже произвели у него обыск?

– Правда. Но каким образом это могло дойти до вас так скоро?

– Отец его вбежал ко мне, как сумасшедший, в то самое время, как я сидел за обедом. Он жаловался на какие-то насилия и притеснения. Расскажите, в чем дело?

Я подал ему следственные документы. Прокурор внимательно просмотрел их.

– Да, кажется, тут не может быть сомнения. Он виновен. Но все-таки нельзя этому не удивляться. За Иналовым нельзя было даже и подозревать подобного преступления; это молодой человек вполне добропорядочный, везде был хорошо принят и всеми был очень любим. Я буду присутствовать при допросе, – продолжал прокурор. – Отец его, выслушав от меня, что ему следует жаловаться через вас в окружный суд, поехал к прокурору судебной палаты. Нет сомнения, что он сам ничего не подозревает об этом деле. Сюрприз будет для него неприятный.

Доложили о приезде частного пристава. Кокорин вошел, он был заметно изнуренный.

– Один?

– Нет, Ичалов дожидается в приемной, с ним мой помощник и городовые. Ну, он меня порядочно-таки упарил.

– Что, он скрывался?

– Да в том-то и дело, что нет, а я вообразил себе, что он непременно должен скрываться. Уж я и туда и сюда – нигде нет. Я объехал и обшарил по крайней мере десять домов, а он играет себе преспокойно на бильярде в трактире.

– Может ли быть? И он ничего не знает о том, что у него производили обыск?

– Как не знает! Из дому к нему приходил человек сказать об этом.

– Что же он ответил?

– Пускай, говорит, обыскивают.

– Что же это? Беспечность, хладнокровие?.. Введите его.

Полицейские чиновники вышли. Я остался с прокурором. Дверь растворилась, и в кабинет вошел молодой человек. Он притворил за собой дверь и поклонился.

– Позвольте просить вас подойти к столу, – сказал я.

Он подошел. Высокий рост, сильное сложение и необыкновенно красивая наружность делали его замечательным.

– Вы дворянин Никандр Петрович Ичалов?

– Да-с, я Ичалов.

– Который вам год?

– Двадцать третий.

– Ваше вероисповедание?

– Конечно, православное.

– Вы служите?

– Нет.

– Под судом не были?

– Не был, да, вероятно, не буду и в дальнейшее время.

– Дай Бог, чтобы уверенность ваша вас не обманула.

Необычайное спокойствие Ичалова приводило меня в недоумение. Мы с прокурором невольно переглянулись.

– Вы знавали Елену Владимировну Русланову? – продолжал я допрос.

– Да, я был хорошо принят в доме ее родителей и пользовался ее вниманием.

– За что же вы ее зарезали?

– К кому вы обращаетесь с этим вопросом?

– Конечно, к вам. Кроме нас с вами, здесь, как видите, никого нет, кого бы я мог допрашивать.

– Так позвольте вас попросить повторить ваш вопрос.

– Что послужило для вас поводом к убийству Елены Владимировны Руслановой?

– Я понимаю, как бы я должен был отвечать на подобный вопрос, но я слишком уважаю отправления судебной власти, чтобы выйти из роли допрашиваемого.

– Прошу вас отвечать категорически: зарезали вы или нет девицу Русланову?

– Ни Руслановой, ни кого-то другого не резал! И уверяю вас, что, если бы мой отец слышал ваш вопрос, он заставил бы меня с вами стреляться!

Ичалов смотрел мне прямо в глаза. Он был совершенно спокоен. Ни тени волнения не было на его лице! Румянец во всю щеку, глаза глядят как-то насмешливо.

– Так я отвечу за вас: зарезали ее вы и никто другой.

– Отвечая за меня, вы облегчаете мне нашу беседу, и я вам за это очень благодарен, потому что эта комедия начинает мне надоедать.

– Зачем вы ездили в Москву?

– Я в Москве не был, кажется, с февраля, в последний раз я ездил для того, чтобы повидаться с матерью и сестрами!

– А теперь с кем желали вы там повидаться?

– Я не был в Москве. Я приехал с отцом из деревни.

– Я бы вам посоветовал не упорствовать в запирательстве. Я не предлагаю вопросов о вещах, мне неизвестных. Я имею факты. Вы были в Москве.

Ичалов промолчал. Прокурор пристально смотрел на меня, как бы желая сказать, чтобы я смягчил тон допроса.

– Почему, – обратился я к Ичалову, – вы не были двадцатого октября на балу у Русланова, тогда как получили приглашение?

– Я, право, не могу уже упомнить, почему я не поехал на бал. Не поехал, вероятно, потому, что не хотелось ехать.

– Где же вы были во время бала?

– Я был дома, собирался на другой день ехать в деревню.

– Поздно вечером, в одиннадцатом часу, вы, однако же, выходили из дома?

– Я был дома целые сутки.

– Кто это может подтвердить?

– Мои домашние.

– Так вы утверждаете, что на другой день после бала у Русланова вы отправились в деревню к вашему батюшке?

– Я поехал к отцу двадцать первого октября. По дороге я встретил Афанасьева, с которым пробыл несколько дней на охоте.

– Кто это может подтвердить?

– Если одного моего утверждения вам недостаточно, это может подтвердить мой отец и вся деревенская прислуга.

– Домашние ваши не могут знать, сколько времени вы были на охоте с Афанасьевым и не заезжали ли еще куда-нибудь.

– Так это знает Афанасьев.

– Где же сейчас Афанасьев?

– Он уехал в Самару.

– Считаете вы нужным, чтобы Афанасьев был призван к допросу?

– Мне это не нужно, а нужно ли это вам, вы знаете лучше меня.

– Где вы оставили ваш пиджак коричневого цвета?

– Право, не знаю! Об этом лучше спросить у моего лакея. Пиджак, вероятно, дома, а если его нет дома, может быть, я забыл его в деревне или где-нибудь во время охоты.

– Ну а если бы я показал вам ваш пиджак и сказал бы, где вы его забыли?

– Очень был бы вам благодарен.

Я достал из шкафа пиджак.

Ичалов смутился, но сразу же сказал:

– Пиджак похож на мой, но только я не ношу платья с заплатами.

– Заплата могла быть пришита и не вами. Вы могли случайно оторвать клок сукна, например, слезая с какой-нибудь лестницы.

Я пристально смотрел в глаза Ичалову, но он уже вполне овладел собой.

– Я не имею привычки лазить по лестницам, – сказал он с усмешкой.

– Потому вы, вероятно, и оборвали ваше платье, что заранее не приучили себя лазить по лестницам. Но этот клок сукна найден на лестнице, по которой вы спускались из дома Русланова.

Ичалов молчал.

– Я могу даже сказать вам, что это платье шил вам портной Фишер.

– Это действительно мой портной.

– Не ваши ли это сапоги?

– Может быть, и мои.

– Не были ли они на вас двадцатого октября?

– Не помню.

– Не в них ли вы были, когда бежали по саду Русланова?

– Когда?

– Двадцатого октября, после убийства!

– Я уже сказал вам, что двадцатого октября не выходил из дома.

– Каким образом досталась вам бриллиантовая диадема Елены Руслановой?

– У меня ее нет.

– Знаю. Вот она, здесь, в этой коробке. Эту диадему вы в Москве продали Аарону по баснословно низкой цене.

– Я никакого Аарона не знаю и в Москве не был.

– Позвольте посмотреть вашу правую руку?

Ичалов протянул ко мне свою правую руку и держал ее наружной стороной кверху. Я ее перевернул. Два больших, уже почти заживших шрама виднелись на ладони. Пятый и четвертый пальцы были наполовину согнуты.

– Прошу вас вытянуть согнутые пальцы.

– Я не могу, пальцы мои болят.

– Отчего болят ваши пальцы?

– Я порезал себе руку во время охоты.

– Так вы настаиваете на своем? Вы не признаете себя виновным?

– В убийстве Елены Владимировны я виновен настолько же, насколько и вы.

– Но я могу рассказать вам теперь все подробности совершенного вами преступления.

– Мне будет очень интересно их выслушать.

– Двадцатого октября, во время бала, вы зарезали Русланову и похитили с ее головы диадему. Спускаясь через окно по лестнице, вы ее уронили и упали вместе с ней. Падая, вы выронили диадему и нож, которым при падении ранили себе руку. При этом пола вашего пиджака застряла в расщепе лестницы. Вставая, вы оторвали кусок вашего пиджака. Затем, подняв оброненные вещи, вы пробежали садом и перелезли через забор. Вы думали, что вас в это время никто не видел. Но вы упускаете из виду, что оставили кусок вашего платья на лестнице, что от ваших сапог остались следы на снегу и что кровью своей вы обрызгали забор. По этим указаниям началось следствие.

Двадцать первого октября вы уехали в Москву, где остановились в гостинице «Мир». Туда к вам являлся ростовщик Аарон, с которым вы условились о цене за бриллианты. На другой день вы послали к ростовщику рассыльного (бляха № 61), а сами скрылись и поехали к отцу в деревню. Верно? Не так ли? Вы видите, господин Ичалов, что я знаю достаточно, чтобы не сомневаться в том, кем совершено преступление. Я советовал бы вам не упорствовать далее в запирательстве: чистосердечное признание облегчает наказание, и вам было бы лучше избавить меня от необходимости уличать вас посредством свидетелей.

– Я не виновен в убийстве Руслановой, – сказал Ичалов.

Я отворил боковую дверь и позвал Аарона. За ним вошли доктор и конвойные.

– Хаим Файвелович Аарон, – сказал я, – нет ли между нами того, кто вам продал бриллианты?

Аарон подошел к Ичалову и сказал ему:

– Отдайте мне мои триста рублей! Я знаю, что они не у вас, но вы виноваты в том, что я их теряю.

Ичалов оставался спокойным, не обращая внимания на слова еврея.

– Хаим Файвелович Аарон! Повторите ваше показание.

Еврей снова рассказал то, что уже было известно.

– Ну, что же?

– Ничего! – сказал Ичалов.

Я велел увести Аарона в тюремный замок и предложил доктору осмотреть руку Ичалова. Доктор заключил, что сухожилия двух пальцев были повреждены порезом очень острого ножа.

Тогда я предъявил Ичалову письмо, представленное портнихой Мазуриной. Он сказал, что в первый раз его видит.

Затем я велел ввести Фишера. Он, уже при Ичалове, вновь рассмотрел пиджак, штаны, жилетку и повторил, что все эти вещи сшиты в его магазине по заказу Ичалова для него самого.

– Я постановляю, – сказал я, подавая Ичалову протокол для подписи, – заключить вас под стражу согласно статьям сто девятнадцать и четыреста двадцать один Устава уголовного судопроизводства и пункта четвертого статьи тысяча четыреста пятьдесят третьей Уложения о наказаниях.

Секретарь в это время доложил, что несколько лиц ожидают меня в приемной. Опасаясь какой-либо сцены, я сам проводил арестанта до выхода. Ичалов не сопротивлялся.

В приемной мне бросились в глаза старик Ичалов, Руслановы и Бобровы. Проходя мимо Анны Дмитриевны Бобровой, Ичалов окинул ее каким-то насмешливым взглядом. Она же глядела на него с выражением любви и сострадания, щеки ее пылали, она была взволнована. «Положительно, они влюблены друг в друга!» – подумал я.

Возвращаясь в кабинет, я пропустил впереди себя Русланова.

– Так вот кто негодяй, убивший мою дочь! Кто бы мог подумать! Верните его, если можно, я желал бы с ним поговорить.

– Завтра я удовлетворю ваше желание. Сегодня не могу.

Русланов, просмотрев протоколы, ушел через приемную. Там сидел отец Ичалова, но они не поклонились ДРУГ Другу.

Я остался вдвоем с прокурором.

– Знаете, – сказал мне прокурор. – Хотя Аарон и узнал его, хотя против него существует так много улик первостепенной важности, я все-таки не решусь утверждать, что он убийца: до того он неподдельно хладнокровен! Он отвергает даже свою поездку в Москву, которая удостоверяется такими неопровержимыми свидетельствами. Тут можно потерять голову. Сколько испорченности надо предположить в человеке, по-видимому, таком честном и добропорядочном!

Когда прокурор вышел, я пригласил старика Ичалова. Он был взволнован, но не давал воли словам. Очень сдержанно он попросил у меня объяснений.

Прежде всего мне нужно было его допросить, и я обратился к нему со словами:

– Статья семьсот пятая Устава уголовного судопроизводства предоставляет отцу обвиняемого право устранить себя от свидетельства. Желаете ли вы воспользоваться этим правом в настоящем случае?

– Да, я должен им воспользоваться: неосторожное, необдуманное слово могло бы погубить моего сына. Я не желаю давать показания по существу дела. Но как отец я могу свидетельствовать только о добрых, несравненных качествах моего сына.

– Согласно той же статье, отказываясь от ответов на вопросы, склоняющие к обвинению, вы лишаетесь права свидетельствовать обо всем том, что может служить к оправданию.

– Так я лучше ничего не буду говорить. Расскажите мне подробности этого невероятного дела.

Я ему рассказал.

– Это непостижимо! Он действительно был у меня в деревне, но всего лишь одну последнюю неделю, а до того времени, как он говорил, был с Афанасьевым на охоте. Преступление очевидно, но что же привело его к этому проступку? Боже мой! Боже мой!

Я постарался его успокоить, но слова мои не произвели никакого действия. В страшном отчаянии, совершенно растерянный и расстроенный, старик Ичалов вышел из моего кабинета.

После его ухода я отправился в клуб, где нашел почти все наше общество. Боброва была там же и танцевала очень весело. Увидав меня, она обратилась ко мне:

– Правда ли это, что Ичалов будто бы оказывается убийцей Елены Руслановой? Какой вздор! Можно ли выдумать такую небылицу!

В это время кавалер напомнил ей, что их очередь делать фигуру, и разговор наш прекратился.