Росс Уэлфорд
Что не стоит делать невидимке

Глава 4

Ба говорит, что у мамы в моём возрасте тоже было акне, но она это переросла и сделалась «такой прелестной юной леди».

Это правда. На фотографии в моей комнате у неё коротковатые светло-рыжие волосы и огромные, слегка печальные глаза. Из-за них я иногда думаю, что она знала, что умрёт молодой, но потом смотрю на другие фото, где она смеётся, и думаю, что вовсе она не была печальной. Просто – не знаю – слегка… помешанной?

На тот случай, если вам интересно, грустно ли мне – я едва её помню. Она умерла, когда мне было три. Рак.

Мой папа к тому времени уже бросил нас. Ушёл, исчез. «И скатертью дорожка», – постановила ба. Ей почти невыносимо произносить его имя (Ричард, хотя, как по мне, выглядит он скорее как Рик), и единственное его фото, которое у меня есть, – это зернистый снимок, сделанный вскоре после моего рождения: мама держит меня на руках, а папа стоит с ней рядом, улыбаясь. Он худой и бородатый, волосы у него длиннее маминых, а глаза прячутся за тёмными очками, будто он какая-то рок-звезда.

«В больницу заявился поддатый, – сказала ба во время одного из наших (очень) редких разговоров об этом. – Это было его обычное состояние».

Мама с папой не были женаты, когда я родилась, но поженились позднее. Мне дали мамину фамилию, Ледерхед – у ба такая же. Вот что написано в моём свидетельстве о рождении:

Дата рождения: 29 июля

Место рождения: госпиталь Святой Марии, Лондон

Мать: Лиза Энн Ледерхед

Род занятий: учитель

Отец: Ричард Майкл Малкольм

Род занятий: студент

И так далее.

Расскажу вам краткую версию. В любом случае, это практически всё, что я знаю. Ба не склонна об этом распространяться, потому что, как мне кажется, это слишком уж её расстраивает.

Когда ба была маленькой, она переехала в Лондон и выросла там. Они с дедом разошлись где-то в 1980-х. Теперь он живёт в Шотландии со своей второй женой (Мораг? Не помню). Маме было двадцать три, когда у неё родилась я. Ба говорит, они с папой не планировали заводить семью – просто так вышло.

Папа исчез, когда я была маленькой. Это было не такое исчезновение, при котором вызывают полицию и так далее. Не было никакой загадки. Он просто «скрылся с места происшествия» и, если верить ба, обитает сейчас где-то в Австралии.

Последний раз мы разговаривали о нём несколько недель назад.

Мы всегда пьём чай, я и ба, когда я возвращаюсь из школы, с тех самых пор, как мне исполнилось семь. Знаю: большинство семилеток пьют молоко или сок, но только не я. Чай и тортик или печенье. И никаких там кружек: приличный чайник, с фарфоровыми чашками и блюдцами, плюс сахарница, хоть ни одна из нас не кладёт в чай сахар. Просто для красоты. Поначалу чай мне не особо нравился. Очень уж он был горячий. А теперь ничего, люблю.

В школе, на уроке воспитания личности у мистера Паркера, мы говорили о профессиях. Я, как обычно, тихонько сидела на задней парте, когда разговор зашёл о том, чьи родители чем занимаются и как люди иногда идут по родительским стопам. А всё, что я знала про своего папу, – это то, что он был «студентом», если верить моему свидетельству о рождении.

Я пару дней вынашивала план, как бы поднять эту тему. Ба наливала чай, и я спросила её, почему папа исчез – как вступление к вопросу, что он изучал.

Вместо того чтобы ответить прямо, она сказала:

– Твой отец вёл очень дикую жизнь, Этель.

Я кивнула, не особенно понимая.

– Он сильно пил. Слишком много рисковал. Полагаю, ему хотелось жить без ответственности.

– П… почему?

– Я правда не знаю, милая. Думаю, это всё от слабости духа. Он был слабый и безответственный человек. Некоторые мужчины не в состоянии выполнять отцовские обязанности, – сказала ба. Её очки сползли вниз по носу, и она посмотрела на меня поверх них. – Думаю, твой отец был одним из таких.

Это было самое доброе, что она когда-либо о нём говорила. Не бывало почти ни разу, чтобы она упомянула его, не произнеся слов «пьяный» и «по-детски». Она всегда напрягает плечи, поджимает губы, и по всему её виду становится ясно, что она предпочла бы говорить о чём угодно, кроме моего папы.

Мы так и не добрались до вопроса, что же он изучал, потому что ба сменила тему, рассказав мне, как отчитала этим утром какого-то юношу, сложившего ноги на сиденье в метро.

В общем, сейчас мы живём вдвоём, я и ба, там, где ба родилась, на ветреном северо-восточном побережье в городке под названием Уитли-Бэй. Правда, по мнению ба, живём мы не в Уитли-Бэй, а вовсе даже в Монкситоне – чуть более элитном районе, который, как сказало бы большинство людей, начинается по меньшей мере в трёх или четырёх улицах западнее. Я всё равно считаю, что живу в Уитли-Бэй. Так что мы счастливо проживаем в одном доме, но, видимо, в разных районах.

Я говорю – вдвоём, я и ба. На самом деле есть ещё прабабуля – мама ба. Но она не то чтобы здесь. Ей почти сто, и она «живёт в своём мире», как говорит ба – но не в плохом смысле. Год назад у неё был удар – это когда из мозга течёт кровь; потом были «осложнения», и она так толком и не поправилась.

Прабабуля живёт в пансионате в Тайнмуте, в паре миль от нас. Она не очень разговорчивая. В последний раз, когда я её навещала, мои прыщи цвели буйным цветом, и она вытащила из-под шали свою крохотную лапку и погладила меня по лицу. Потом она открыла рот, чтобы что-то сказать, но не произнесла ни звука.

Иногда мне интересно, что было бы, если бы она всё-таки сказала что-то. Изменило ли бы это то, что случилось дальше?

Глава 5

Он увязался со мной. Опять. Уже третий раз за эту неделю.

Это было за пару дней до того, как я стала невидимой, так что мы уже почти добрались до событий в гараже.

– Как делишки, Эффи? – сказал он. – Домой чапаешь? Я ф тобой пойду, э?

Как будто он оставил мне выбор, появившись прямо в тот момент, когда я закрывала шкафчик – в засаде сидел, что ли.

(Я посмотрела, что значит «чванливый», кстати. Это значит «высокого о себе мнения» и очень точно описывает Эллиота Бойда. Меня в нём и много других вещей раздражают. «Эффель» – одна из них, или, как он говорит, «Эффи». Я знаю, что это просто акцент такой, но, раз уж я обречена носить имя столетней давности, было бы неплохо, чтобы его хотя бы правильно произносили.)

Так что мы пошли домой, и Эллиот Бойд практически без умолку болтал о своей любимой на данный момент теме: Уитли-Бэйском маяке. Ну, по крайней мере, он больше не пытался показывать мне карточные фокусы, на которых был повёрнут в прошлом месяце.

Маяк стоит в конце пляжа. Он ничего особо не делает, только красуется на открытках. Он не светится, ничего подобного, и этот факт здорово бесит Эллиота Бойда. (И, насколько я знаю, его одного.)

Я узнала, хотя вообще-то не хотела знать:

1. Этот маяк был построен в тысяча восемьсот каком-то там году, но маяки тут были практически всегда.

2. Когда-то это был самый яркий маяк в Британии. Наверное, это вроде как интересный факт.

3.Можно подняться на его верхушку, если войти через заднюю дверь, которую никогда не закрывают.

В его энтузиазме есть что-то трогательное. Наверное, дело в том, что он не местный. Для всех остальных это просто неиспользуемый маяк в конце пляжа, понимаете? Стоит там, ну и бог с ним.

Для Эллиота Бойда же это способ понравиться людям. У меня есть подозрение, что он просто притворяется, будто ему всё равно, что думают окружающие, но втайне ему очень даже не всё равно, и он надеется, что, если станет интересоваться чем-то местным, это ему поможет.

Возможно, я ошибаюсь, конечно.

Возможно, он:

а) Просто нудный нёрд. Или

б) пытается что-то скрыть за своей бесконечной болтовнёй. Я заметила, что он никогда не говорит о себе или своих родителях: всегда о чём-то. А может, я ошибаюсь. Просто чувство такое. Скоро я это проверю: спрошу что-нибудь про его семью и посмотрю, как он среагирует.

В общем, я вроде как отключилась и просто дала ему бубнить, потому что справа показалось местечко, на которое я уже пару недель как поглядывала.

Уитли-Роуд – длинная улица с полупустыми кофейнями, благотворительными магазинами, маникюрными салонами («весьма пошлыми», по мнению ба) и – по соседству друг с другом – двумя студиями загара, «Ньюкаслская Бронза» и «Студия загара Уитли-Бэй» – последняя выигрывает приз за самое прозаичное название заведения на этой улице.

Мой взгляд притягивала витрина «Ньюкаслской Бронзы». Там виднелась огромная вывеска: «РАСПРОДАЖА ПЕРЕД ЗАКРЫТИЕМ», и, если бы студии загара могли улыбаться, на лице её соседки-конкурентки определённо сияла бы огромная ухмылка.

Мне просто не хватало духу велеть Эллиоту Бойду заткнуться/свалить/отвязаться от меня со своим маяком и каким-то планом, который он там придумал, но мне очень хотелось, чтобы он наконец умолк.

Кому. Какая. Разница?

– Честно, Эффи, эт’ не будет фложно! Соберёмся все вместе, склепаем сайтик, всякое т’кое. Назовём всё «Зажигай свет» – знаешь, как в той пефне?

И он запел. Прямо на улице, и вовсе не себе под нос.

– Зажигай же свет, подари мне любовь в ответ! Та-та ля-ля-ля… любовь в ответ!

Люди стали оглядываться.

– Эт’ же дофтопримечательность, ага? Так пускай сияет на весь мир. Иначе какой смысл ему там торчать?..

Он всё болтал и болтал. Несколько дней назад в школе он сделал презентацию «Факты о маяке». Никто его особо не слушал. По общему мнению, он чокнулся.

Внутри «Ньюкаслской Бронзы» почти не горел свет, но за стойкой сидела, читая журнал, девушка.

– Мне надо сюда, – сказала я и повернула, чтобы войти. – Можешь меня не ждать.

– А, да норм, Эфф. Я просто обожду тут. Эт’… ну знаешь, девчачье место, э?

Я поняла, что он имеет в виду. Студии загара, как и маникюрные салоны и парикмахерские, не естественная для мальчишки-подростка среда обитания.

Что до меня – ба полагает, что уметь разговаривать с незнакомцами очень важно. Она никогда не говорила, что считает застенчивость «пошлой», потому что она не настолько сумасшедшая, но она определённо считает, что её «не стоит поощрять».

«Каждый в возрасте старше десяти лет, – сказала она мне на мой десятый день рождения, – должен уметь держать голову высоко и выражаться чётко: если ты так делаешь, значит, ты с окружающими на равных».

Так что я выпрямила спину и толкнула дверь, которая звякнула колокольчиком, заставив девушку за стойкой оторваться от своего журнала.

У неё были нарощенные волосы цвета экстра-блонд, и она жевала жвачку. Одета она была в бел(оват)ую тунику на пуговицах вроде тех, что носят стоматологи, цвет которой делал загорелое лицо девушки ещё темнее.

Я улыбнулась и приблизилась к стойке.

– Здравствуйте, – сказала я.

(Кстати, ба время от времени советует при первой встрече говорить: «Как поживаете?», но ей за шестьдесят, а мне нет.)

Судя по бейджику на тунике, звали девушку Линда. Линда кивнула в ответ и на секунду прекратила жевать.

– Вижу, вы распродаёте оборудование, – продолжила я.

Она кивнула.

– Агась.

Последовала краткая беседа, во время которой мне удалось выяснить, что три вертикальных кабинки для загара распродаются, потому что «Ньюкаслская Бронза» вела «ценовую войну» со студией по соседству и проиграла. «Ньюкаслская Бронза» прогорела или что-то такое в этом духе.

Кабинки могли стать моими за «две штуки каждая». Две тысячи фунтов.

– Понятно, – сказала я. – Спасибо. – Я повернулась, чтобы уйти.

– Постой-ка, дружок, – окликнула меня Линда. – Ты это для себя?

– Эм-м… ну да.

– Это для…? – И она сделала такое круговое движение возле лица, означавшее: «Это для прыщей?»

Я кивнула, подумав: «Ну и наглость!»

Линда слегка улыбнулась, и лишь тогда я заметила, что её щёки под толстым слоем макияжа и загара испещрены ямочками, как кожура грейпфрута.

Шрамы от акне.

– Ах, дружок. Скверно у тебя дела, а? У меня в твоём возрасте такое же было. – Она сделала паузу, потом снова посмотрела на меня, наклонив голову, и добавила: – Хотя не… не настолько плохо, пожалуй.

Вот спасибо. Она поманила меня в заднюю часть магазина, а там стянула простыню с длинного белого солярия и подняла крышку.

Вам, наверное, доводилось видеть солярий? Вы ложитесь в него, закрываете за собой крышку и вроде как оказываетесь внутри огромного тостера для сэндвичей. Над вами и под вами загораются яркие ультрафиолетовые трубки – вот, в общем-то, и всё.

– Он древний и обтёрханный, – сказала Линда, потирая царапину на крышке. – Но ещё работает. Нам просто больше нельзя использовать его коммерчески. Новые правила. И продать его мы тоже не могём. Завтра его вышвырнут на помойку.

Короче говоря, она отдала мне его даром (офигеть, знаю!), и пять минут спустя мы с Эллиотом Бойдом тащили его по Уитли-Роуд, держа за концы.

На полпути к дому мы остановились передохнуть. Бойд запыхался гораздо сильнее моего.

– У меня вот никогда не было загара, – сказал он. – Ни разу не бывал за границей.

Если он намекал, что хотел бы прийти и воспользоваться солярием, то я намеревалась сделать вид, будто не поняла этого. Даже ему не хватит бестактности спросить прямо.

– Я прост’ думал, раз уж я помогаю тебе уволочь его домой, может, я смогу как-нибудь прийти и попользоваться им?

Хм-м. Очень тонкий намёк. Я обнаружила, что совершенно не в силах сказать нет. Это было бы вроде как грубо, а Бойд был так доволен, всё болтал и болтал – когда сможет прийти, каким загорелым станет – и я просто отключилась, молча волоча солярий по тротуару.

Пятнадцать потных минут спустя я расчистила в гараже местечко. Я поставила солярий прямо и прикрыла его простынёй, и он вроде как слился со старым шкафом, горой коробок и другим гаражным барахлом, предназначенным на церковный базар.

Ба и Леди дома не было. Да мы и не используем гараж для других целей, кроме как для складирования всякого хлама.

На самом деле, учитывая, что ба едва ли заходит сюда, я думала, что смогу вообще не рассказывать ей про солярий. Самое последнее, что мне было нужно, – это чтобы она запретила мне им пользоваться, либо потому что это «пóшло» или небезопасно, либо потому что он израсходует слишком много электричества, либо… Не знаю. Ба иногда странная. Никогда не знаешь наверняка.

Бойд весь вспотел, а лицо у него покраснело.

– У тебя будет клёвый загар, – сказал он.

Он вроде как пытался поддерживать разговор, и с его стороны было мило помочь мне дотащить солярий до дома, так что я сказала:

– Ага. Эм… спасибо за, ну знаешь…

Повисла неловкая такая пауза, прежде чем я наконец выдавила:

– Так что-о-о, эм… Я, пожалуй, ну знаешь… эм…

И он сказал:

– Лады, эм… я… ну знаешь… эм… Увидимся.

И всё. И он ушёл.

К тому времени как ба вошла в дом, я давилась своей дневной дозой «Доктора Чанга Его Кожа Такой Чистый» (прошло уже три недели – никаких видимых улучшений).

– Привет, ба! – сказала я, когда она вошла на кухню.

Ба посмотрела меня с выражением, которое с лёгкостью могло сойти за подозрительность. Я что, с энтузиазмом переборщила?

Хотя, вероятно, я просто всё усложняла.

Позже я вспомнила круглое вспотевшее лицо Эллиота Бойда, и мне пришло в голову, что я была к нему очень близко, а от него не пахло.

Глава 6

На следующий день, в субботу, мне, естественно, до смерти хотелось испробовать солярий в деле, но я не могла, потому что наступил прабабулин сотый день рождения, и в пансионате ей устраивали небольшую вечеринку.

Я говорю «вечеринку», как будто там намечалось какое-то дикое веселье, но, конечно, это было не так, учитывая, что мы с ба практически единственные прабабулины родственники. Был торт, пара человек из церкви, другие жильцы и персонал «Прайори Вью», вот и всё.

Прабабуля жила в этом пансионате столько, сколько я себя помню. Мне рассказывали, что, когда ба только переехала на северо-восток, прабабуля ещё жила в большом старом доме в Калверкоте сама по себе: прадедушка умер много лет назад. А потом прабабуля упала на своей кухне. (Ба всегда говорит «с ней случилось падение», что, по-моему, странно. Вот со мной никогда не «случается падение». Если я падаю, то я «падаю».)

Дом продали и разделили на квартиры, а прабабуля переехала сюда. Вид из окон пансионата выходит на небольшой пляж и руины старого монастыря на вершине скалы.

Здесь очень тихо и очень тепло. Стоит войти в большую переднюю дверь, как холодный уличный морской бриз сменяется горячим и душным одеялом воздуха, который почему-то пахнет одновременно суперчисто и грязновато. Чистый запах – это дезинфицирующие средства, полироль для дерева и освежитель воздуха; погрязнее – это запах школьных обедов и всякого другого, что я не могу распознать, да и, скорее всего, не хочу.

Чтобы попасть в прабабулину комнату, нужно пройти по устланному толстым ковром коридору. Дверь была приоткрыта. Изнутри доносился бодрый ньюкаслский говор медсестры, громко беседующей с прабабулей.

– Вот так, Лиззи, дорогуша. Сейчас гости к тебе придут, именинница ты наша. Не хулиганить, ладненько? Я за тобой приглядываю!

Медсестра подмигнула нам, выходя из комнаты, и я в который раз почувствовала недоумение: почему они с ней так разговаривают?

Мне захотелось догнать медсестру и сказать: «Ей сто лет! Почему вы разговариваете с ней так, будто ей шесть?»

Но, конечно, я никогда этого не сделаю.

Прабабулю зовут миссис Элизабет С. Фриман. Ба говорила персоналу, что её никогда не называли Лиззи и что она предпочла бы обращение «миссис Фриман», но думаю, её сочли высокомерной.

Я знаю, что мне не должно не нравиться навещать прабабулю, но так уж выходит. Дело не в ней. Прабабуля милая и безобидная пожилая леди. Нет, что мне не нравится, так это я сама. Я ненавижу тот факт, что считаю визиты к ней обязанностью, что мне делается скучно, что я чувствую себя неуютно.

Что ещё хуже, так это то, что тот день должен был быть особенным. Сотня лет? Это же круто. Мне хотелось бы ощущать побольше энтузиазма.

Потом ба начала говорить. Это почти всегда монолог, потому что прабабуля отвечает очень редко, предпочитая глядеть в окошко и кивать, а иногда легонько полуулыбаться. Время от времени она даже засыпает. В огромном кресле с подушками под спиной прабабуля казалась крошечной, её маленькая голова с дымчатыми седыми волосами торчала из шерстяного одеяла.

– Ну, ма, как ты поживаешь? Ты ходила сегодня на прогулку? До чего ветреная сегодня погодка, правда, Этель?

– Ага, аж с ног сдувает.

Обычно от меня не требуется много говорить, и я просто сижу на стуле у окна, глядя на волны и наблюдая по часам рядом с кроватью, как бегут минуты. Время от времени я вставляю какое-нибудь замечание, а иногда сажусь рядом с прабабулей и держу её худенькую руку, что, как мне кажется, ей по душе, потому что она слабо пожимает мою ладонь в ответ.

В целом, примерно так всё прошло и в этот раз, вот только под конец произошло кое-что странное.

Проболтав несколько минут, ба сказала что-то насчёт того, чтобы подогреть сосиски в тесте, и ушла поговорить с работниками кухни.

Тогда-то прабабуля и повернулась ко мне, на некоторое время взгляд её слезящихся серых глаз словно сделался острым, и она внимательно разглядывала меня. Поначалу я решила, что она смотрит на мои прыщи, и заёрзала, готовая отодвинуться, но прабабуля стиснула мою руку чуть сильнее, так что я осталась на месте, а потом поняла, что она рассматривает не мою кожу. Нет, она смотрела прямо мне в глаза и поразила меня, выдав целое предложение.

– Сколько тебе, касаточка?

(Прабабуля всегда называет меня касаточкой. Это такое древнее ласковое обращение. Мне кажется, прабабуля единственная из живущих, кто его использует. Она никогда не зовёт меня Этель. Только касаточкой.)

Слова напоминали, скорее, очень слабый хрип – это было первое, что прабабуля сказала за всё утро.

– Мне почти тринадцать, прабабуля.

Она слегка кивнула. В комнату вернулась ба, но прабабуля её не заметила.

Прабабуля сказала:

– Тигрица.

Только это: «Тигрица».

А потом, с огромным усилием, добавила:

– Кшчка.

Я придвинулась к ней поближе и переспросила:

– Что-что?

Она повторила, чуть отчётливей:

– Тигрица. Кошечка.

Прабабуля указала на меня и слабо улыбнулась.

Я перевела взгляд на ба – лицо у неё побелело. То есть буквально – с него сбежали все краски. А потом, словно одёрнув себя, ба стала вся такая супергромкая и суперэнергичная:

– Ладно, вечеринка вот-вот начнётся. Давай-ка приведём тебя в порядок, хорошо, ма? Я им сказала, что мы не прямо сейчас хотим сосиски в тесте… – И так далее. Долгий деловитый монолог, который явно имел целью отвлечь меня от того, что только что сказала прабабуля.

Я ничего не поняла. Совершенно. Тигрица? Она сказала «кошечка»? Или что-то другое? Прабабуле, конечно, сто, и она не блещет здоровьем, но она вовсе не слабоумная.

Она повернула голову к ба. Её взгляд по-прежнему не потерял силы, и, всего на мгновение, она сделалась словно вполовину моложе своего возраста.

– Тринадцать, – повторила она. Происходило что-то такое, чего я никак не могла взять в толк, но я бы выбросила это из головы, если бы ба не стала вдруг оживлённой и деловой.

– Да, быстро она растёт, правда, ма? – сказала ба с немного натянутым смешком. – Как скоро всё происходит, а? Батюшки, только поглядите на время! Пора нам отправляться в общую комнату. Гости будут ждать.

ПРИЗНАНИЕ

В общем, есть ещё одна проблема касательно визитов к прабабуле, даже по радостным поводам, вроде дня рождения. При виде пожилых людей мне становится грустно.

Я думаю: вот я только начинаю расти, но для них это всё давно позади, и теперь они скорее уменьшаются. Для них и с ними всё закончилось, и они больше ничего особо не решают, прямо как маленькие дети.

В пансионате есть один старичок, совсем древний и глухой, и персоналу приходится вопить, чтобы он их услышал, да так громко, что и все остальные их тоже слышат, и это одновременно вроде как забавно и вроде как нет.

– И-И-И, СТЭНЛИ! ВИЖУ, СЕГОДНЯ УТРОМ У ТЕБЯ БЫЛ СТУЛ! – однажды проревела на весь пансионат одна из медсестёр. – ЭТО ХОРОШО! ТЫ ЭТОГО ЦЕЛЬНУЮ НЕДЕЛЮ ЖДАЛ, АГАСЬ?

Бедный старенький Стэнли. Он улыбнулся мне, когда я прошла мимо его комнаты; дверь у него всегда открыта. (На самом деле большинство дверей открыты, и невозможно удержаться и не заглянуть. Это всё немножко смахивает на чересчур душный зоопарк.) Улыбнувшись, он неожиданно сделался словно на семьдесят лет моложе, и от этого я тоже заулыбалась, но потом почувствовала себя печально и виновато: почему это я радуюсь, что он выглядит молодо?

Что плохого в старости?