Роман Воронов
Иона
Я поднимаю чашу за нашего Господа Бога, который Сам есть Истина, знает Себя, знает Истину, и держит ее, Истину, при Себе.
Он осушил свой сосуд и посмотрел на дно:
– Есть еще пара капель, согрешить последний раз, но добраться до истины.
Я не удержался, крикнул «Браво, брависсимо!» и обнял Иону через стол, расчувствовавшись от прекрасной игры этого человека.
Освободившись от моих объятий, Священник, секунду назад казавшийся счастливым от поклонения публики, приобрел оттенок враждебности и подозрительности на лице, а голос его, севший уже изрядно, недовольно прохрипел:
– Не желание ли иметь что-либо есть движитель развития человека и его души, в частности, через обретение определенного опыта? А где проще всего узреть предметы вожделения, как не у ближайшего своего соседа? Быть может, зло – не сама зависть, а лишь те пути, что ею возбуждены и привели завистника не к трудам, а ко греху? Стоит ли в каждом заглядывающемся на жену чужую или подсчитывающем количество голов в стаде соседа видеть грешника?
Поднимаю чашу за Господа Бога, что наполнил мир разными предметами, но не поделил их меж детей своих поровну.
Иона запрокинул голову, стряхивая в глотку последние капли своего «эликсира», и вдруг резко уронил ее на грудь, нервно вздохнул и рухнул всем телом мимо стола на каменные плиты пола.
Я медленно поднялся со своего места, плавно и тихо, как встает зрительный зал в финале гениального произведения, сыгранного на грани понимания происходящего на сцене, прежде чем взорваться и рукоплескать до полного утомления актеров, вынужденных выходить на поклон в десятый раз.
– Великолепно, – все, что я мог выдохнуть. – Непревзойденная вечеря.
Актер, видимо, устал настолько, что не собирался подниматься. Я обошел стол и протянул руку священнику – помочь встать. Иона не шевелился, вена на его шее, вздувшаяся, упругая и синяя, не пульсировала, я наклонился поближе – падре не дышал.
Глава 4. Расследование
Я сидел за небольшим железным столом, зачем-то намертво прикрученным ржавыми болтами, аж по шесть штук на ножку, к каменному полу, и отупело смотрел на чистый лист, что подсунул мне инспектор, сильно смахивающий на того сыщика, который встречал меня на пирсе во сне, только теперь без серого котелка и клетчатого плаща, но с усами и хмурой подозрительностью во взгляде.
– Что писать-то? Я все рассказал.
Случившееся выбило меня из седла; голова трещала, словно не почивший «на сцене» Иона, а я сам осушил «Грааль» размером с ведро, мысли путались, хотелось откинуться, расслабить мышцы, но табурет, предложенный мне моим «мучителем», не предполагал комфортного расположения на нем, и спина из ноющего состояния грозила перейти в режим болевого шока.
Долговязый полисмен, старая, натренированная ищейка, внимательная к мелочам и беспощадная, когда это было выгодно ей, отвратительно оскалившись, съязвил:
– Как все было на самом деле, да вы не торопитесь, отдохните, соберитесь с мыслями и не спеша, обстоятельно…
В подтверждение своих слов он вынул из шкафа еще несколько листов и кинул на стол:
– Если не хватит, добавлю.
Моя дрожащая рука с трудом начала выводить: «Я, ни то ни се…» – и почти сразу же остановилась. Первая мысль (утверждают, что она самая верная) на предмет дачи показаний показалась мне чересчур откровенной, даже экзотической, и я не решился изложить ее на бумаге. Звучала бы она приблизительно так: «Я, ни то ни се, совершил задуманное мной идеальное преступление. Зная о замыслах падре Ионы собрать на вечерю своих прихожан и объединить принесенный каждым кагор в один общий напиток, я заранее добавил яд в чан, обеспечив таким образом после объявления хозяином о моем неучастии в принесении вина полное алиби».
Нет, я даже вспотел, такого о себе писать не буду, иначе начнешь презирать собственное я, что ведет в итоге к меланхолии и сопутствующим ей впоследствии сердечным приступам. Мне тут же вспомнилось добродушное лицо священника, ответившего на мой вопрос «Ваша выгода ясна, а мне зачем идти туда?» еще в комнате: «Я не скажу тебе заранее, кто из присутствующих какому греху подвержен и, мой друг, тебе самому придется определить «убийцу» (того, кто готов им стать). Ты же хочешь проявить себя как детектив-интеллектуал?»
Я горько усмехнулся, теперь против самого горе-следователя ведется расследование.
– Вам смешно, – поинтересовался долговязый «Мегрэ», от взгляда которого ничего не могло ускользнуть.
Я резко отодвинул от себя лист бумаги и раздраженно сказал:
– А в чем, собственно, меня обвиняют?
Инспектор неторопливо выдвинул ящик стола и выудил оттуда потертую записную книжку, служившую полицейскому верой и правдой много лет в самых разнообразных качествах: и стульчиком, и подушкой, и щитом, и даже грозным оружием (был случай, о котором стоило рассказать, но не в этот раз), – и потряс ею передо мной:
– На основании показаний десяти свидетелей вас обвиняют в убийстве.
Я икнул:
– Десяти свидетелей?
– Да – спокойно констатировал инспектор. – И каждый из них утверждает, что вы единственный вошли в церковь в восемь вечера с вином, коим и был отравлен досточтимый падре.
Конечно, некоторое количество людей присутствовало на улице и мой приход в храм мог не остаться незамеченным, но руки мои были свободны от какой-либо ноши, входя в двери церкви, я ничего при себе не имел. Он блефует, догадался я:
– Можно ознакомиться с показаниями?
– Я оглашу их сам, – инспектор напялил на орлиный нос очки, и, полистав записную книжку, остановился на нужном месте. – Пожалуйте, первое свидетельство. Господин такой-то полагает, что вы, человек, никогда не посещавший церковь, являясь по сути атеистом, неспроста нанесли визит падре. Возможно, спор не только о единстве Бога, а о Его существовании вообще… – полицейский поднял глаза на меня. – В вашем-то понимании Бога нет, – и снова уткнулся в книжку. – …Мог привести к конфликту, повлекшему за собой гибель служителя церкви.
Инспектор причмокнул и уставился на меня через стекляшки окуляров ледяными серыми глазами:
– Что скажете?
– Если бы падре проломили голову чаном для кагора, это походило бы на финал эмоционального спора, – я развел руками. – Отравление же готовится заранее. По-моему, шито белыми нитками.
Инспектор, удовлетворенно покивав, сделал в своем блокноте пометку.
– Следующий свидетель взял на себя смелость утверждать, что вы «молитесь» двум «богам» одновременно, литературе и сыскному делу, – полисмен покрутил ус и еле заметно улыбнулся), – и посетивший вас ранее, а именно утром того же дня, падре пытался указать вам на грехопадение в обнимку с парочкой кумиров, за что вы и решили коварно наказать, тут так и сказано – «коварно», его самым суровым образом.
Инспектор снова внимательно посмотрел на меня:
– В этом случае у вас было время подготовиться, не правда ли?
– Время было, – прищурился я. – А вот яда не было, не храню я в шкафчике для посуды отравляющие вещества, и да, чтобы его приобрести, мне нужно было выйти, а я не покидал комнаты после визита священника до самого вечера. Вам придется поискать свидетелей, видевших меня днем.
Полисмен опять (манера у него, что ли, такая) покивал, сделал запись и добродушно сказал:
– Поищем, а заодно и шкафчик проверим. Не желаете «послушать» следующего обвинителя?
Я вальяжно махнул рукой:
– Вводите.
– Некто имярек настаивает на том, что вы, будучи персоной не воцерковленной, весьма далекой от почитания Бога, молитвенных бдений и соблюдения ритуалов, тем не менее позволяете себе произносить Имя Его где ни попадя и совершенно без толку и требуемого пиетета. Вероятнее всего, Иона, как ярый поборник чести Господа нашего Бога и доброго имени церкви Христовой, попытался вразумить и урезонить недостойное поведение «ни того ни сего», что и привело его (Иону) к преждевременной погибели.
– По данному обвинению могу лишь посоветовать вам, – я широко улыбнулся инспектору, – продолжать поиски свидетелей моей несостоявшейся дневной вылазки, а заодно и несуществующего продавца яда.
Полисмен, казалось, вообще никогда и ни на что не реагирует эмоционально:
– Благодарю за подсказку, – только и промолвил он. – Продолжим?
– Хорошо, что у вас десять, а не сто свидетелей, – буркнул я хрипло, не без раздражения.
– Четвертый недвусмысленно намекает на вашу атеистическую мораль, призывающую смотреть на отца и мать как на биологический источник вашего существования, имеющий к вам опосредованное отношение (после достижения вами определенного возраста), поддерживаемое общественным мнением того социума, в коем вы вынуждены пребывать. Подобные взгляды преспокойно могли стать камнем преткновения и яблоком раздора между подозреваемым и Ионой.
– Знаете, инспектор, обвинения, основанные на предположении о состоявшейся утренней ссоре у меня в квартире, повлекшей за собой вечернее преступление посредством отравления, – весьма слабая ваша позиция. Докажите хотя бы, что у меня имелся яд, коим отравлен бедняга Иона, и, кстати, а почему версия самоубийства вами отвергается?
– Не отвергается, – задумчиво промычал полисмен. – Но и не рассматривается как основная. Послушайте-ка рассуждения пятого свидетеля.
Он перелистнул записную книжку и прочел:
– Этот писака либо марал бумагу, либо пялился в окно, придумывая, чем ее марать, но делал это дни напролет, а сегодня (была) суббота, и думаю, что падре зашел к грешнику попробовать взять его за руку хотя бы в этот день и привести к Богу, в церковь. В церковь-то он пришел, но догадываюсь, что не за тем, ради чего Иона взывал к его черному сердцу.
– Очень смешно, – сказал я, постукивая себя пальцем по лбу. – Если бы не смерть почтенного падре. Ищите яд, инспектор, в противном случае даже вилы, коими писаны все эти показания на воде, сами по себе – мираж. Неужто и следующий обвинитель столь же прост и скучен?
– Не совсем, – отозвался следователь, пробегая глазами показания шестого свидетеля. – Цитирую. Расчетливый, холодный ум, он все рассчитал и продумал, даже грозы дождался, думая, что в день субботний народу в непогоду на улице будет немного и он подкрадется к жертве незамеченным. Мотив? В храме полно золотых безделушек, вот и весь мотив, банальное ограбление.
– Как вам?
Я искренне расхохотался:
– Тогда в том же шкафчике, где и яд, ваши люди обнаружат церковное золото. Знаете, инспектор, а становится все занятнее, давайте-ка дальше.
– Пожалуйста, – инспектор никак не отреагировал на мое бурное веселье и спокойно зачитал: – Тут яснее ясного. Все они, представители богемы, изнеженны и развратны. Посмотрите на его походку, на то, как он одевается, эти узкие брючки и рубашки с полурасстегнутым воротом, блуждающий взгляд, высматривающий открытые места в женских нарядах, а в мужских глазах ответный блеск. Падре раскусил мерзавца, воззвал к чести и совести, а итог таков.
Я покраснел, нет-нет, не подумайте, со мной все в порядке, но представленная свидетелем «картина» вызвала живой отклик воображения, а заинтересованный взгляд инспектора добавил моменту пикантности, но, к его великому сожалению, не истины.
– Это как-то… – я подбирал слова. – Театрально, что ли, несерьезно. Мне кажется, автор сам себя выдал.
– Мне тоже так кажется, – согласился полицейский, перелистнув следующую страницу. – Кстати, версии ограбления придерживается и восьмой свидетель. Вот его слова. В храме полно драгоценных и редких вещей, а время было выбрано специально, вечер субботы, в церкви никого, лучше и не пожелать.
– Инспектор, для ограбления у преступников имеются более простые, нежели яд, инструменты, – я постучал пальцем по столу. – Нож, удавка, бита, быстро и надежно, а высиживать битый час перед жертвой, слушая заумные монологи, да еще и придумать, как запихнуть в чашу отравы незаметно, – по-моему, это абсурд.
– По-моему, абсурдом было соглашаться на посиделки с незнакомцем, да еще и в стенах храма, – нотки недовольства стали проскакивать в речах инспектора, видимо, прекрасно понимающего всю бесперспективность нашей беседы.
– Ладно, идем дальше, я на службе, и того требует протокол. Девятый свидетель не просто дал показания, он зафиксировал их на бумаге.
Полисмен опять дернул ящик стола, и передо мной легли показания некоего N:
– Я, такой-то, такой-то N, могу засвидетельствовать, что этот человек угрожал падре Ионе, и неоднократно, в самых грубых и непристойных выражениях, о чем сам Иона свидетельствовал мне лично. Все записанное мной могу подтвердить на Библии.
– Но это же ложь! – возмутился я.
Инспектор молча показал мне исписанный листок с подписью под текстом:
– Догадываюсь, но, как видите, все изложено на бумаге, а это серьезно.
– Сукин сын, – вырвалось у меня.
– Осторожнее в выражениях, – заметил полицейский. – Многие невиновные, отреагировав подобным образом на донос, оказывались за решеткой или того хуже, – и он показал жестом набрасываемую на шею петлю. – И вот вам, господин «ни то ни се», на десерт.
Следователь перевернул очередную страничку:
– Представьте себе, на глазах у посредственности, не издавшей ни одной книги, не привлекшей в тенета свои ни одного читателя, распускается цветок популярности обычного священника из небольшого городка, слава о котором начинает греметь на всю округу. Зависть – страшное оружие в руках неудачника, вспомните Моцарта и Сальери.
– Ну, это уже слишком, – мое терпение улетучилось, сказалось дикое количество ментальных нечистот, вылитых на голову (в сознание) без возможности смывать смердящую неправду живой водой истины, я вскочил с места. – Господин инспектор, все представленные обвинения построены на человеческих страстях, связанных с нарушением заповедей Божьих.
Следователь традиционно для него кивнул.
– Свое оправдание я буду строить на двух сокрытых от человеков заповедях, одиннадцатой и двенадцатой.
– Ого! – воскликнул инспектор, наконец-то потеряв профессиональное хладнокровие. – Просветите, будьте любезны.
Я глубоко, как ныряльщик за жемчугом перед прыжком, вдохнул, успокаивая сердце и расслабляя мышцы живота:
– Одиннадцатая заповедь звучит так – «Не созерцай Бога извне, только изнутри». Покойный Иона называл ее Законом Жертвы, полагая, что стоять в стороне от Бога – значит находиться вне Рая, то есть пребывать в Аду, взращивая гордыню. После нашей утренней встречи я пришел к выводу, что закон жертвы нужно «читать» так – «Всяк смотрящий на Бога снаружи есть Лонгин, побивающий Бога копьем неверия, но всяк смотрящий на Бога изнутри есть Иисус распятый, взявший на себя ответственность Бога».
Инспектор писал, делал он это быстро, несколько раз даже порвал от усердия бумагу пером, при этом недовольно морщился, переворачивал испорченный лист и начинал записывать на новом.
Я дождался, пока он закончит, и продолжил:
– Падре Иона взял на себя роль Жертвы в попытке нарушить эту заповедь, за что, судя по всему, и поплатился.
– Почему? – коротко бросил инспектор, не отрываясь от своей стенографии.
– Что положено Богочеловеку, не дозволено просто Человеку, – перефразируя известное выражение, выдал, я не задумываясь.
– Продолжай, прошу.
– Двенадцатая заповедь звучит следующим образом, – откуда я это брал в тот момент, честное слово, сказать не могу, слова просто лились из рта. – «Не вставай выше Бога». Иона называл ее Законом Самоопределения, он говорил, что категория «выше – ниже» присуща физическому миру и близка человеческому сознанию. Выше Бога – зазеркалье, «выше» на самом деле – вне Бога. Люциферу казалось, что он возносится над Создателем, а он падал, отсюда и имя его – падший ангел. Падре определял роль «нарушителя» этой Заповеди как Следователь и отвел ее в своем спектакле мне. Я же в собственных рассуждениях после беседы с преподобным обеим ролям добавил приставку «псевдо-», а к самому Закону Самоопределения подыскал «близнеца» – Закон Весов, считая, что у каждой степени свободы имеется соответствующий уровень ответственности.
– Значит, как вы утверждаете, на вечере вам была отведена роль… псевдоследователя? – инспектор почесал затылок. – И что с того?
Я задумался:
– Иона говорил, что в пределах шкалы десяти заповедей (сознание души – Человек) полностью властвует гордыня (Эго-программа). Она не дает человеку превратиться в животное, просто биологический организм, через соблюдение заповедей и непреступление некоторых черт, принятых в социуме. Гордыня, как ни странно, умеет «наступать себе на хвост», она – инструмент дуальности, двуликий Янус, когда этого требуют обстоятельства. И только когда сознание души обретает Христосознание, то есть Человек «переходит» в состояние Богочеловека, вступает в «игру» Искра Божья, которая и разбирается с Эго на предмет взаимного сосуществования. Вот здесь-то и проявляются последние две заповеди, одиннадцатая и двенадцатая. Я думаю, Иона захотел «перешагнуть» из Человека в Бога.
Последняя фраза пригвоздила меня к стулу сильнее, чем он сам был прикручен к полу. Инспектор пребывал в похожем состоянии, мы молчали.
P. S. От полицейского участка домой я отправился мимо церкви святого Ионы. Солнце, нестерпимо яркое в своем бесконечно голубом доме, словно лампа на потолке, неподвижно висело в зените, ловко пряча мою тень под подошвами старых башмаков. У церковной ограды я остановился, прихожане несли цветы, останавливаясь через каждый шаг и истово крестясь на позолоченный шпиль, исчезали в дверях храма, а те, что выходили из темного коридора нефа обратно, на свет Божий, имели расстроенные, заплаканные лица и ощущение вселенского одиночества в сердцах.
Четверть часа назад инспектор, бросив мне «Свободен», что-то начеркал в своей книжке, и я, сгорающий от любопытства, спросил его о записи. Полицейский со свойственной всем работникам этой сферы любезностью сунул мне раскрытый блокнот прямо в нос. Надпись гласила: – «Я» – это душа, Иона – это Эго, Расследование – Самопознание или Самоопределение.
