Роман Владимирович Торощин
Джеймс
Запахи, запахи… Они – как пятна чернил на серой промокашке. Вспыхивают, заполняют отведенное им пространство, но не сливаются в единую и стройную картину – как вспышки молнии беспросветной ночью. Освещают, но не дают разглядеть дальний склон, не успеваешь. И какое-то время в глазах еще стоит четкий отпечаток на сетчатке, но он тает-тает и опять лишь темнота в расплывающихся черных разводах…
Чайник уже успел закоптиться и закипеть. Вода чуть пахла тиной и природой. Бросив для пущей красочности ягоды брусники, Джеймс отхлебнул этот горячий древний напиток. Грибы были сочными, питательными, но не вкусными. Лук тоже. Но ядрёностью он не был обделен, аж слеза проступила. Пес подозрительно понюхал предложенное блюдо, и как бы извиняясь, сделал несколько шагов назад, прижал хвост и сел в ожидании уже полюбившегося печенья.
Насытив желудок биомассой, «Девятый» растянулся на матрасе. Какой был час? Это сказать было трудно. Единственный хронометр находился на дрезине. И то, Джеймс подозревал его в некомпетентности. Но часы были исправны, это какие-то внутренние шестеренки у самого странника расшатались, то растягивая, то скручивая время по своему усмотрению.
Ни ветра, ни звезд. Будто черно-белый глухой телевизор с программой по природоведению. Пес прижался в поисках тепла и внимания.
"Тебе бы имя дать. Вот я, к примеру, «Девятый», а ты? С другой стороны, для чего нужно имя? Чтобы в толпе отыскать откликнувшиеся глаза. А ты и так безошибочно поймешь, что я обращаюсь именно к тебе, ведь больше никого нет. Или ты всё же считаешь, что имя тебе нужно? Чтоб не пульсировать бесформенно, а стать завершенным? Пожалуй, мы еще не проскитались 40 лет, чтоб изжить себя, чтоб обрести свободу от условностей. А ты хочешь быть свободным или нужным?"
Пока еще безымянный пес положил лапу и голову на грудь хозяину.
"Понятно. Твой выбор очевиден. Ну что ж, давай придумывать. Хотя… Я буду звать тебя Джимом. А я останусь "Девятым". Зачем мне два имени?"
И вот так, будто печенье, «Девятый» подарил собаке своё имя. В тайне желая, чтоб в месте с именем поделиться и частью своих страданий. Собаке они не во вред, собака этого даже не заметит, она от природы не склонная к рефлексии, а мужчине станет легче, теоретически. К тому же был в этом какой-то фарс из серии "по образу и подобию своему". Тем более, Джеймсу так было бы удобнее вести разговор с собой, и при этом не сходя с ума.
"Ну что, дружок, имярек мой, давай отдохнем, а вот уже завтра всерьез отнесемся к скитанию". Собака, награжденная именем, будто медалью, радостно лизнула хозяина в нос, нежно придерживая лицо лапами, и подбив бок «Девятого», словно подушку, уютно улеглась и заснула.
В печи тлели красные глаза дров…
***
Свет пробился сквозь мягкое окно и пробуждающим киселем растекся по палатке.
Джеймсу ничего не снилось, точнее снилось что-то маленькое и черное. Не печальное, не тревожное. Просто черное, как дальний угол в голой комнате новостройки. Не обжитый, ни запаха воспоминаний, ни надежд.
Но как только включилось сознание, тут же включился и сквозняк в голове. Хлопающие двери, рваные паруса штор, гул восточного базара и противный привкус прогорклого масла. Биполярность удобно уселась на плечах, напоминая, что ее терпение закончилось, и пришло время хулиганить.
Холодный пот уже привычно потёк по спине, кровь превратилась в свинец и медленно стала заползать во все доступные полости.
Достав из рюкзака спасительный шприц, краем глаза оценив оставшееся количество панацеи, он всадил иглу в ногу. «Девятый» чувствовал каждый перелив крови, вот она дошла до сердца, вот она пошла по малому кругу, вот подбирается к ногам, вот булькнула в спине, хотела проникнуть в крылья, но они еще не выросли, проползла по позвоночнику, сняла кольчугу с груди, и выстрелила в голову, как ледяная пуля в жару. Джеймс растекся на подспущенном матрасе, ничем от него не отличаясь. Щенок сидел молча и испугано, боясь проявить любую эмоцию, не понимая, что именно из своего щенячьего арсенала подобрать.
«Девятый» выполз на воздух. Свежести не нашел. Как в душной комнате без отопления, а за окном холод…
Силы были, и он встал. Еще в детстве самым нелюбимым моментом в походах был сбор обратно домой. Своими руками приходилось разбирать мечты, убирать мусор странствий и в путь, туда, где нет приключений. Лишь дотошные усилия без вознаграждения.
Благо, собирать пришлось не много, лишь палатка с наскоро очищенной печью. Пёс деловито запрыгнул на сиротливо стоящую дрезину и сел, словно штурман, следящий за верностью курса. Хотя вариантов сбиться с пути не было – рельсы не предполагали свободы выбора.
Заглядывать в карту и строить планы «Девятому» не хотелось.
Ноги болели. Пришлось даже чуть их помассировать, чтобы разогнать скисшую молочную кислоту. И тихонько, через силу… Как на велосипеде в горку с надеждой на спуск или хотя бы равнинность.
Мягкие окна и лобовое гибкое стекло были закатаны наверх и аккуратно закреплены. Ветер пустой, словно поток от вентилятора, гудел в ушах. В тот момент «Девятый» подумал, что ветра не существует, есть лишь мы, что несемся сквозь воздух и от этого наши лица сухи и волосы, не успевая за нами, колышутся сзади, как потрепанные боевые знамена запыленных крестоносцев. Как рыцари ночных облаков, отстав от арьергарда, скачут по лунной дорожке в своем звездном одиночестве, так и Джеймс двигался в безвременье и в пустоте.
Постепенно монотонность движения усыпила разум, и по телу потекла тихая вода бездумья. Вдруг внезапный, взявшийся ниоткуда образ вырос где-то чуть ниже мозга, в каком-то потаённом кармане разума. Образ светлый, но в меру равнодушный. Его нельзя было описать привычными инструментами, не вложить в заготовленные формы. Будто протянутая терпеливая рука из облака. Образ был не про помощь. Он был про потерянное неодиночество. Но видение так же внезапно пропало, оставив в душе лишь дырку, как в сыре… "Девятый" понимал, что это лишь первая "встреча", что образ вернется. И не один. А со смыслом…
***
Тем временем лесостепь начала крепнуть, стали появляться вековые деревья. Еще лишь как караульные или как шпионы Гулливера в стане лилипутов. "Девятый" понял, что норматив сегодня он не выполнит. Он снял ноги с педалей, и растягивал инерцию дрезины, как резинку. Только после того, как колеса замерли, отказавшись подыгрывать ослабевшему рулевому, Джеймс спустился на придорожную насыпь. Тишина, как тина затянула, серый затухающий день. Он сел прямо на сыпучий гравий, вырвав из него сухую травинку и засунул ее в уголок рта. Вот только мечтательности не было в его образе. Мечтать не о чем было. Все грезы были настолько в данный момент несбыточны, что их хоть как-то облечь в бесформенные суконные одежды не представлялось возможным. Как нельзя вообразить себе посиделки ангелов или семейный пикник демонов. Он даже не стал пытаться.
Пес-Джим первым учуял неладное. Не осознавая, но чувствуя, приближающуюся напасть, он суетливо закружил, раздавая во все стороны тревожные лаи.
"Ну что ", – устало спросил "Девятый», – что случилось?"
Собака подбежала к дрезине и густо зарычала, глядя прямо по курсу.
Джеймс пересел на рельсы, пытаясь поглаживанием успокоить своего маленького спутника. Но действительно, было что-то не так. Он не сразу сумел идентифицировать произошедшее изменение в окружающем мире. Оно не было видимым. И пока не было даже слышимым. Но становилось с каждой секундой ощутимее. Рельсы гудели. Сначала, как внезапный будильник на руке, потом сильнее, сильнее. И вот уже никаких сомнений. Приближается поезд! Участок дороги был прямой, и видимость позволяла наблюдать горизонт. Вначале появилась точка. Черная. С хвостом дыма. Она увеличивалась стремительно. Без предупредительных гудков, без торможения.
Время на раздумья не было. «Девятый» одним рывком поднял передние колеса и попытался стянуть дрезину с рельсов. Но машина не хотела расставаться с уже привычной колеей. Собака бегала рядом, стараясь хоть как-то помочь, но только мешалась. Джеймс, не глядя, отшвырнул ее ногой, чтобы не раздавить в тяжеловесной суете. Поезд, черный как те городские лужи, казалось, даже ускорился, желая настигнуть свою замешкавшуюся случайную жертву. Не имея зубов, он, видимо, намеревался сначала смять добычу, а потом уже поглотить и навечно упрятать в своей дымной утробе. Уже закопчённое стекло кабины приняло на себя отражение испуганных человеческих и собачьих глаз. "Девятый" интуитивно, не прилагая осознанной логики, перебежал к корме и попытался снести зад дрезины. Этот выбор оказался удачнее, передние колеса были подвижными, так как предназначались для поворотов, и поэтому позволили, сами оставаясь в плену рельсов, остальной конструкции покинуть дорожное полотно. Дрезина, чуть заваливаясь на бок, не держась в такой шаткой и нелепой позиции, задрав морду, скатилась с насыпи, лишая несущийся безумный локомотив радости столкновения. Паровоз в облаке горького запаха угля и сажи, в дыму, как в шали, скрежеща рассерженными колесами, промчался в свою голодную даль. "Девятый лишь успел заметить пустоту кабины и черные маслянистые подтёки из-под двери машиниста. Видимо, это и был сам машинист…
***
Джеймс сидел на пригорке, напротив железной дороги. Странные эти пригорки – на них растут камни, щебень, трава и жидкие кусты с маслянистой и закопченной шпалой в корнях.
Никаких мыслей… Это уже становилось нормой… Будто его и не было, будто он был просто облаком, облаченным в штаны. Вместо мыслей в голове был гул. Гул и перестук озлобленных колес…
Привал был единственным логичным выходом в сложившейся ситуации.
Вернув дрезине устойчивое положение, усадив все колеса на землю и собрав выпавшие вещи, Джеймс прогулялся по округе, присматривая место для стоянки и заодно желая найти что-нибудь из подножного корма. Опять грибы, опять ягоды. "Не верю, что собирательство позволяло первобытным людям вести сытую жизнь. Иначе не появились бы охотники". Бубня себе под нос, "Девятый" все же набрал себе на ужин (обед, полдник, кто знает, который час?) пригоршню брусники и десяток подберезовиков. Плотненьких таких, красивых своей непритязательной простотой. Становилось холоднее, значит вечер. Палатка встала, чуть покосившись из-за погнутых креплений, но ни сил, ни желания выправлять поломку не было. Странники забились в нее, будто она давала защиту от внезапно обозлившегося мира. В печке трещал валежник, грибы румянились на ветках-шампурах. Поверх дров стояла уже черная от копоти кружка с походным чаем – раздавленные ягоды, несколько листков брусники и шиповник, оставшийся от предыдущей стоянки. Пёс спал, лишенный сил, поскуливая и, видимо, убегая во сне от обезличенного, и тем еще ужаснее, преследования. Не дожидаясь очередного приступа, Джеймс достал спасительный шприц и впервые без суеты вонзил его. Назвать ощущения эйфорией было бы чересчур надумано, но в этот момент внутренне спокойствие уже было разновидностью дурмана.
Вместе со спокойствием в сердце вползли краски. Забытые, сначала бледные. Но с каждой секундой образы крепли, набухали и расцветали, как куст акации – будто застывший взрыв. И вот он, прямо перед глазами – уголок воскресного утра… С еще не остывшей второй половиной постели, с невидимым шелестом воды в ванной, с тихим перезвоном чашек, с хлопаньем дверц непроснувшихся шкафов на кухне, манящий звук кофейника, гулко пыхтящего заклинания, ворожбя свой магический напиток. Легкие шаги, шелест шелкового халата и сладкий поцелуй в притворно спящие глаза.
"Я скучаю по тебе… нет, скорее, я тоскую. Как падший, лишенный крыльев, смотрит на валяющиеся у дороги птичьи перья. Эта чесотка у лопаток, будто эхо приговора – "Навечно!"… Свист палачьего топора, тяжелый звук падения и внезапная легкость за плечами, от которой тошнота, будто отрубили саму голову…
Я тоскую… Я на самом дне. И на счету – ноль. Все запасные жизни и магические предметы израсходованы. И даже отчаянье не придает сил, а наоборот, приковано камнем к ноге. Поверь в меня, позови меня. Махни мне на удачу ветерком. Не покинь меня!"…
Это не было криком, это была молитва, это были его последние силы…
И вдруг, над ухом прозвенел слабый, истощенный писк комара. Как будто тихий гром посреди церкви.
Быть может показалось, быть может, это одиночество материализовалось и выло на плече? Но нет, отклонившись от курса на сближении, комар вновь пошел на стыковку и сел куда-то в дебри щетины. Ведомый первобытным инстинктов, Джеймс механически хлопнул себя по щеке. И с ужасом замер. С опаской, будто смотришь на только полученную, но еще не заболевшую рану (ох, эти наивные доли секунды, когда надеешься, что все не так страшно), "Девятый" взглянул на ладонь. На ней лежало сплющенное и очень худое насекомое, с капелькой крови, успевшей втечь в голову, но не дотекшей еще до брюшка.
Джеймс замер в отчаянии – он только что не задумываясь лишил жизни живое существо, возможно единственное…
И теперь надо ждать, вдруг еще выпадет шанс, вдруг природа сумела спастись и даст знак, вдруг всё наладится?
Он сидел, уперевшись взглядом в темный угол палатки.
Пес уютно уткнулся мокрым носом в ладонь и неровно спал. Джеймс же находился в пограничном состоянии – нервы обвисли, как бельевые веревки, и слегка колыхались от сквозняка в душе. В полуприкрытые глаза пробирался отблеск от догорающих поленьев. В палатке пахло теплой сыростью и шиповником. И вот вновь странный светлый и безучастный образ вплыл, как облако вплывает в открытое окно из-за шторы. Чувство было такое, будто в твое купе входит священнослужитель чуждой тебе конфессии. Не страшно, но как-то неловко. Понятно, что он мудр, и человеколюбив, но не к тебе. И всё, что он скажет, будет на неизвестном тебе языке… Образ помаячил-помаячил и вновь ушмыгнул в форточку.
"Ну и ладно, еще встретимся", – подумал Джеймс. Сон подкрался, как дождь темной ночью – незаметно и неотвратимо.
***
Следующие несколько дней прошли, как под копирку. Тяжело, пусто и тихо. Теперь "Девятый" всякий раз стаскивал дрезину, когда останавливался на привал или на ночлег. Но шальные поезда закончились. А может закончилось только топливо, а они где-то застыли в нерешительности самостоятельно продолжить свой побег…
Приблизительные расчеты указывали, что до пункта пересадки на водную трассу оставалось километров 500. Для пешехода это было непосильно, для пассажира самолета – 20 страниц книжки, а для капитана железной повозки – 10.000 педальных оборотов.
В небе стали появляться серо-голубые прогалины. Еще грязные, еще подернутые пеленой, но уже с надеждой на возможную чистоту. Ветерок, как раненая улитка, едва трепетал в кронах. А может это сами деревья пытались потрясти головой, хоть как-то размять ветки, устав играть в "морскую фигуру на месте замри".
