Роберт Курганов
Люблю. Ненавижу
– Ждешь ли ты ребенка? – спросила она однажды, когда они грелись в последних, совсем уже не теплых, лучах рыжего осеннего заката. – Ты никогда о нем не говоришь…
– Я не могу его ждать, я же мужчина… – ответил он с удивлением.
Она переливчато рассмеялась, как смеялась всегда, когда волновалась.
– Я и не думала, что ты родишь мне ребенка, – она всмотрелась в его лицо. – Но ты можешь его ждать, как ждут отражения, когда подходят к зеркалу.
– Как он будет жить без города? – ответил он. Мысли о ребенке ошарашили его, он отстранился и отвернулся. – Ему нужен педиатр, другие дети, школа, институт и другие люди. А их нет.
Она повернула к себе его лицо мягкими ладошками и сказала:
– Дело не в том, что нужно. Дело в том, ждешь ли ты его.
Тоту показалось, что она смотрела сквозь его лицо. У него аж засвербило в затылке.
Тот встал и ушел в дом. Он не знал ответов. Взаимоотношения с их конфликтами усложнили его жизнь, и теперь его дом становился похожим на маленькую копию Города. Он всегда что-то должен. А теперь он должен хотеть ребенка.
К концу осени они вошли в период похолодания. Он все еще не ждал ребенка. Она, кстати, тоже его не ждала. Она только мечтала, чтобы Тот начал его ждать. Но, в любом случае, они оба уже не смотрели друг на друга. Они смотрели на ребенка. А ребенок, возможно, уже смотрел на них.
Хорошо перестало быть. Тот часто бродил по берегу с удочкой и без Пса, сидел на скамейке. Воображаемая нить все еще связывала их, но теперь больше походила на распущенную ею паутину. Он вспоминал о тихой жизни у канала, когда люди только проплывали мимо в виде шкафов, подушек, простыней, детских пеленок, подгузников, кредитных расписок, утренних газет и книг о хорошей жизни, которая, как кино, протекает где-то, но не здесь.
В начале зимы, когда на землю осел первый снег, она побледнела и стала немного прозрачной.
Они оба знали, к чему это приведет, и от бухгалтера он приблизительно знал, когда. Они не обсуждали этого, молча читая каждый свою книжку и не делясь, как раньше, сюжетами.
– Спокойной ночи, – говорила она в никуда.
– Спокойной ночи, – отвечал он подушке, сквозь прозрачное, когда-то такое красивое лицо.
К новому году она почти исчезла. Она еще успела украсить дом разноцветными гирляндами, серпантином, тонкими бумажными фонариками и воздушными шарами. Это было красиво и так по-детски.
Всякий раз, когда открывалась дверь, сквозняк колыхал все эти украшения, пробегал по дому и шалил, срывал игрушки с елки, нетерпеливо шелестел обертками подарков, звонко хохотал в хрустальных бокалах.
– Он уже здесь, – догадался Тот.
– Да… – ответила она, светясь вместе с гирляндами. – Теперь я и вправду жду ребенка.
– Правда? – спросил он спокойно.
– Да… – ответила она тихо.
– Правда, – переспросил он с надеждой.
– Да! – переответила она, звонко и переливчато смеясь.
Он притянул ее к себе и обнял. Она права, этот дом должен проснуться, этот маленький город должен жить. Город должен жить! Даже, если город не смотрит на него. Но он, он смотрит на город.
– Ты не обижаешься? – впервые он чувствовал свою неправоту там, где был безупречно прав.
– Никогда, – она улыбнулась голосом. – Я всегда нахожу для тебя оправдания, принимаю тебя всяким. И поэтому легко прощаю. И всегда буду…
Но она уже таяла в его руках и блекла. Она исчезала стремительно. Исчезал ее смех, ее цветочная лавка, аппарат с газировкой, не родившийся ребенок, счастливое живое кино. И исчезали ее глаза, которые смотрели.
– Наверное, сегодня мне уходить, – грустно сказала она. – Я уже не вижу себя в зеркале.
– Подожди, я успею, у нас еще есть шанс! – он выскользнул из ее объятий, и ничего не объясняя, как когда-то Сосед, бегом выскочил на улицу и умчался на тот берег шоссе в магазин канцелярских товаров. Дверь была не заперта.
В темноте, отмахиваясь от паутины, он бросился к прилавку, к кассе, надеясь отыскать смартфон Соседа с идеями и отчетами об исчезновениях. А вот и его одежда, а вот рубашка с таким же размером, как у Тота. Надо же! Сосед исчез на своем посту у кассового аппарата. Прирожденный бухгалтер.
Зыркая фонариком, Тот шарил под стеллажами, на полках, на прилавке, пока не наткнулся на большой конверт с жирной надписью «Соседу». Глянув в окно, он увидел белую иву в свете луны. Его дома за нею не видать, нужно торопиться.
«Дорогой сосед!
Я уже не вижу руки, поэтому буду краток.
Люди исчезают не все, а только те, кого кто-нибудь недолюбливал, относился критично или ненавидел. Таков механизм. Если вы не любите этого человека, я убираю его. Как бы говорит он. Ненависть и прочее всякое теперь небезрезультатны.
Я человек малозаметный, поэтому продержался долго. Но у меня есть семья, а здесь не обойтись без кризисов. Они любили меня. Но не ежесекундно. Иногда я их раздражал, ворчал, не выполнял обещаний, напивался вина. Но они любили меня, и я благодарен моей семье. Я горжусь ими. И мне не грустно.
Теперь я буду стоять здесь и щелкать кнопкой калькулятора, чтобы знать, что еще жив. Пусть клацает как мой прощальный гимн.
Я любил жить, и не видел…»
Тот еще раз пробежал текст.
Не видел… Ненависть и прочее всякое… Выходит, что Тот ее ненавидел по временам. Любил, да! Но, и ненавидел… Вот почему она исчезает.
Он вырвался из магазина, побежал по скользкому шоссе домой. Хотя бы успеть! Хотя бы успеть! Хотя бы услышать ее голос. На прощанье…
Он пробежал аллею белых плакучих ив и ворвался в свой пустырь. Вот и дорожка, вот и дом, а вот и… луч. Блеснув бледно в окнах, вспыхнул снежно-белый луч, выстрелившись до небес, и растаял в никуда.
