Роберт Курганов
Двадцать четыре
– Вырубай! – раскатом грома проорал он оператору, стоящем у своей двери.
Но не перехрипеть ему было того пения, не перезвенеть той гитары. Оператор, видно тоже пьяный воющим навзрыд динамиком, широко расставив ноги, подпер спиной дверь операторской и дерзко покачал головой – не вырублю мол, хоть руби меня!
Зверем прыгнул к нему Дубинин, да с кулака, умел он! А нет, стоит оператор. Стоит и не гнется – бей еще, мол, а сам не уйду. И Дубинин бил, старался, хотя уж и бить-то было не по чем, уж и не было лица, а так только, растолченный в клок сочный помидор. Одни глаза белками все еще смотрят – не уйду! И жутко в них глядеть, и уже одышка и сбиты кулаки зубами. Не уходит, гад!
– Ты что? – тонкогласно дрогнул Воронцов за спиною Бурдюка: раздерганный песней Первый запыхтел морозным жаром и заскользил по розовому снегу к подъему на ноги, отпихивая плечом руку Воронцова – сам встану, сам поднимусь!
– Что-о? Лежать! – Бурдюк выставил пистолет на вытянутую, как лучник с натянутой струной из высушенной звериной нервы: – Лежать! Да что лежать? Стрелять гниду!
Но дерзкий и неожиданно крепкий удар Воронцова – тихого скромняги Воронцова, выбрызгивая из дрожащих Бурдюковых губ слюни и кровь, отбросил того назад, отбросил расхриставшиеся неуместно руки, отбросил пистолет, авторитет, и длинный путь наверх, на который ушло столько сил, и зубов, и столько лет. Бурдюк свалился на лед, задрав ноги.
– Э-эх! Пошло-о! – зычно взвыл кто-то из оплывшего строя, и запасные, смешиваясь со штатными, ринулись безоружной толпой на безбожный караул. Месево настеночной драки разошлось стерво, радостно, вбивалось горячими кулаками в оскалившиеся лихие морды, и снег расхрустелся разухабисто и хрипло под напористыми ногами, и ветер зазвенел порывисто, подпевая жгучей морозной непогодицей. Эх! Давай еще!
Но песня закончилась. Разогревшийся народ обратился лицами к операторской, но оператор не мог включить заново: изможденный и избитый Дубининым, он лежал у двери, опершись о ее низинку затылком. Хоть и затылком – а не пущу! Дубинин поднял сбившуюся в снег шапку, сшиб прилипший к меху снег, надел ее на упрямую голову оператора – холодно же! и уселся рядом, утираясь мокрым рыжим рукавом.
