Роберт Курганов
Двадцать четыре
– Всех наверх! – рявкнул Бурдюк укутанному в старое тулупье часовому, и тот, хрумкая резким снежком, побежал в коморку разводящего. Через десять положенных караул с запасными выстроился по тревоге в нитку под вой хриплого сиренного динамика, перебивающего ледяной хруст сапогов. Лица тут же до красна распекло щипким морозцем.
Первый затрясся, от крови и синюшного холоду темный в сумерках, как араб, голым валяющийся на песке в своей пустыне. Да только то не песок.
– Лейтенант Перевенцев! – к заду одышавшегося Бурдюка подставили стул, зад грузно уселся, и Бурдюк, приклонившись вперед сколько позволяло брюхо, объявил приговор:
– За нарушение служебных полномочий… Рукоприкладство… К представителю власти… В лице… По закону времени приговорен к смерти! По ходатайству личного состава… приговор… заменен выморозкой… Где он должен был и остаться!
Чуть не до рвоты еще придавив живот, Бурдюков согнулся ближе, ближе к Первому:
– Что ж ты, заступничек? Что творишь? На-хре-на? – изжогой вырычал откуда-то из глубин чрева Бурдюк, презрительно не разжимая зубов.
– Пфф.. Р-рр.. – отозвался мертвым горлом Первый.
Воронцов тут же пал на коленки, чуть не по-матерински прильнул к Первому, обнял доброй и еще теплой меховиной рукавов его голову и ухом приноровился к сиплоте слов:
– Песню, говорит-т, – перевел он Бурдюку.
– Песню? – Бурдюк отпрямился, схмурил недоуменные брови, оглянулся на Дубину. Тот пожал плечами и махнул оператору, иди сюда, мол.
– Пс-тф… – собравшись, продолжил Первый, а уж после снова крупно затрясся как раздолбанный электрогенератор, которому смерть, но который все тарахтит, и – чтоб его! – работает.
– Поставь, – снова перевел Воронцов, кругло выпучив глаза и с сомнение повторил тихо сам себе: Поставь? Поставь… Песню поставь!
– Песню? – Бурдюк, скрипя шаткими ножками табуретки, как зубами, повернулся к оператору: – У нас что, музыка где-то есть? Нарушаем?
– Нашлась песня на тех хардах из последней партии, – оператор шагнул чуть вперед: – Он ее списал и слушал. А потом…
