Рена Корнрайх Гелиссен
Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

– Я не отдам вам отца! – Голос мой прозвучал твердо.

– Только гляньте на эту девку! – заржали они мне в лицо. – Она думает, мы не шлепнем ее вместе с папашей, этим грязным евреем!

Я повернулась и показала на папину белую рубаху.

– Посмотрите, как белоснежен его воротник. Он не грязный! Как вы смеете говорить, что мой отец грязный? – Я не понимала смысла их речей. – Моя мать своими руками выстирала и выгладила эту рубашку. – Я указывала им на чистый воротник.

– Во дает эта ненормальная! – потешались они, взводя курки. – Хочешь помолиться перед смертью, kleines jude?

Хлопая глазами, я смотрела в дуло винтовки, нацеленной на меня. Было странно думать, что эта маленькая черная дырочка будет последним, что я увижу.

Мои руки комкали подол свежевыглаженного платья.

На секунду мне послышался смех с дороги, идущей вдоль реки. Он был такой добродушный и жизнерадостный, что я стала думать: не свихнулась ли я, ожидая смерти?

– Чем это вы, ребята, здесь заняты? – выкрикнул с дороги знакомый голос. Позади солдат появились два смеющихся человека на велосипедах.

Наша расстрельная команда отдала салют.

– Хайль Гитлер, офицер Йокш! Мы как раз собирались шлепнуть этого еврея и его девчонку. Если хотите, можете сделать это сами на правах старшего.

Я не верила своим мокрым глазам. Я не свихнулась. И это не сон. Всего в паре метров от меня стоит Ганс Йокш.

– Я бы лучше пропустил пивка. – Он похлопал солдата по спине. – А ну, прыгайте к нам на велосипеды, ставлю по кружке каждому!

– Давайте сперва их пристрелим, тогда жажда проснется как следует!

– На что они вам сдались? К тому же я не могу больше ждать. – Он сел на велосипед, показывая всем своим видом, что отказа не примет. – Погнали, вперед! У меня еще куча дел. А вы завтра других евреев себе найдете. – Солдаты злобно посмотрели на нас, но сделали, как им велят, поскольку офицер Йокш – старший по званию.

Казалось, их голоса затихали вдали целую вечность, а мы стояли, не в силах пошевелиться. У меня было ощущение, будто ноги вросли в землю. Я не смела взглянуть на папу. А он не смел взглянуть на меня. Слезы застилали нам глаза, мы не могли оправиться от пережитого потрясения. Потом потихоньку поплелись домой, но на полпути рухнули на землю, нелепо шаря руками по грязи. Ноги отказывались нести нас.

По Нюрнбергским законам любого арийца за секс с неарийкой могли приговорить к смерти, поэтому многие еврейские семьи считали, что Ressenschamde – концепция «расового позора» – защищает их дочерей от бесчестия. Однако вскоре после происшествия на реке один немецкий солдат увидел меня по пути на работу и спросил обо мне Алекса, сына Йозефа.

А посреди ночи он, пьяный, шатаясь, явился к Алексу.

– Открой дверь! – орал он. – Алекс, открой сейчас же и веди меня к Рене!

Йозеф быстро разбудил сына, и тот, выбравшись через окно, побежал к нам предупредить. Йозеф тем временем тянул время, отвлекая немца, чтобы Алекс успел вернуться.

– Хаим! Сара! – кричал Алекс с улицы. – Быстрее прячьте Рену! Ее разыскивает немецкий солдат.

Мой сон как рукой сняло.

– Папочка, ты тут сторожи, пока я спрячу Рену, – сказала мама. – Крикни, когда их увидишь. – Я услышала мамин голос и выскочила из постели, пока она шла к моей комнате.

– Иди за мной.

Мать взяла меня за руку и отвела на чердак.

– Ложись на живот. – Голос у нее оставался спокойным, и руки не выдавали внутреннюю дрожь. Я легла, и она засыпала меня сверху сеном.

– Не шевелись, пока я не скажу.

Она разгладила сено, чтобы не было видно, что под ним кто-то есть.

– Мамочка, они близко! – послышался папин голос.

– Рибоно шел олам (Всевышний, защити мое дитя), – помолилась мать и поспешила вниз.

Вжавшись в пол и чувствуя, как пульсирует на досках мой живот, я повернула голову набок и старалась не дышать. Я слышала, как офицер долбит в нашу дверь прикладом винтовки и орет:

– Где Рена? Приведите Рену!

– Ее нет дома. – Папа сделал вид, будто его бесцеремонно разбудили.

– Я тебе не верю, Scheiss-Jude! Ты бы не позволил своей драгоценной дочке шляться так поздно.

– Она гостит у родных в другом городе.

– Сейчас проверим! Я знаю, где вы, сукины дети, прячете свои любимые вещички! – Он оттолкнул папу, ворвался в дом и сразу полез на чердак. В фермерских домах чердак – единственное место, где можно спрятаться, не считая картофельного погреба, потому он сразу туда и направился.

– Она здесь? – Он слегка ткнул в сено штыком. – Может, хотите сами сказать, прежде чем я всажу штык в ее хорошенькие глазки? – Доски скрипели под его ногами, от каждого его движения пол подо мной трясся.

Он провоцировал маму и папу сделать движение, которое выдаст мой тайник. Но они стояли, словно каменные, и молчали.

– Значит, она не в этой куче. А может, в этой? – Он несколько раз ткнул в сено, словно оно живое, словно он хочет его убить. Мое сердце колотилось о деревянный пол. Я старалась не запаниковать, но была уверена, что он слышит каждый удар и толчок пульсирующего потока крови в моей голове. Вспышка стали сверкнула в четырех дюймах от моего носа.

Я не шевелилась.

– Ты врешь, еврей, я знаю. В следующий раз чтобы она была дома, когда к ней заглянет немецкий офицер, или я перережу тебе глотку! – Он с такой силой хлопнул дверью, что в буфете зазвенел фарфор.

Мама вернулась на чердак.

– Рена, с тобой все в порядке? – Я держала ее за руку, стараясь не плакать, стараясь казаться смелой. Но какая там смелость, когда такое потрясение?

– Тебе придется заночевать здесь, – она загладила мои волосы назад, – вдруг он вернется? Попытайся отдохнуть. Мы подумаем обо всем утром. Но в казармы ты больше не пойдешь, это точно. – Она поцеловала меня в лоб, прижала к груди, и мои слезы промочили ее ночную рубашку.

Та ночь изменила все. Мне стало опасно оставаться в Тыличе. Произошедшее весьма встревожило деревню, чуть ли не все выразили желание помочь. Один из друзей-гоев отвез моему словацкому дяде письмо о том, что я приеду к ним жить, как жила у них Зося, и папа долго раздумывал, кого попросить переправить меня через границу.

Когда Германия только вторглась в Польшу, Анджей воевал с немцами, но потом он тайком вернулся в Тылич и сейчас сотрудничал с польским сопротивлением.

Кому знать границу лучше, как не Анджею?

Мой отец ни разу не встречался с Анджеем, но тем утром он отправил посыльного, чтобы пригласить к нам домой парня, с которым мне запретили видеться. Мне обо всех этих приготовлениях не сказали ни слова. Но таков мой отец – со мной советоваться никто не стал.

Я стояла на кухне, когда услышала голос Анджея у наших дверей. У меня подогнулись колени. Мать испытующе смотрела на меня. Я ни разу даже не взглянула ему в лицо.

– Добро пожаловать, Анджей! Присаживайся. – Отец подвинул к нему стул. – Хочешь сигарету?

Мы с мамой наблюдали из соседней комнаты.

– Спасибо, пан Корнрайх. – Анджей взял сигарету и благодарно кивнул.

– У меня есть к тебе огромная просьба, Анджей… Мне очень трудно тебя просить, но я должен. В Тыличе Рене стало небезопасно. Мы с ее матерью волнуемся за нее каждый день.

– Я слышал, что случилось ночью, пан Корнрайх. Понимаю вашу тревогу.

– Мне нечем тебе заплатить за эту услугу.

– Я не возьму у вас никаких денег. Мы с Реной дружим с детства. И для вашей дочери я сделаю все, что попросите.

– Спасибо тебе. – Папа сделал паузу и погладил подбородок, где полагалось быть бороде. – Ты производишь впечатление человека слова. Если ты сможешь переправить Рену в Словакию, мы с ее матерью вновь обретем ночной сон.

– Я позабочусь об этом, – благородно ответил Анджей. – И я клянусь, что буду защищать ее даже ценой своей жизни и ни один волос не упадет с ее головы. Я даю вам слово чести, что доставлю ее в Словакию живой и невредимой. Мне придется держать ее за руку, поскольку местность там неровная, но я не дотронусь до нее самой, пан. Можете мне доверять.

Отец скрепил договор рукопожатием, но в его в глазах мелькнуло то, чего я раньше в них не видела, – униженность и поражение.

Вечером мать поцеловала меня в бровь, рыдая и причитая: «Рена, будь храброй, будь осторожной, будь здоровой».

Я пообещала писать им и передавать еду.

– Я вернусь, как только все уладится.

– Счастливой тебе дороги, – торжественно произнес папа. – Благословит тебя Бог.

Я поцеловала его на прощание и обняла Данку. И мы вышли в зимнюю ночь, – я и Анджей, – наедине, без старшей спутницы.

– Нам надо будет идти всю ночь, – наставлял меня Анджей. – Нельзя даже перешептываться, ни единого слова, поскольку собаки улавливают звуки издалека, а если она залают, их уже ничто не остановит. За нами выйдут патрульные, и проскочить через их сеть шансов почти нет. Если я покажу жестом ложиться, бросайся на землю. Головы не поднимай и не шевелись, пока я не дам знак встать. – Он взял меня за руку. – Я буду держать тебя за руку всю дорогу, чтобы ты не упала. Это будет как в детстве, когда я вас с Данкой провожал домой по склону.

Было холодно, шел дождь вперемешку со снегом. Если окрестность пронзали лучи прожекторов, мы падали лицом вниз, чтобы не отбрасывать тени. По этой скользкой слякоти было бы трудно шагать даже днем – со смехом и с зимними песнями про санки, – а тут ночь, и ты молча, в тишине и темноте крадешься под страхом смерти, стараясь не хрустнуть, наступив на свежий наст. Вдоль оврага мы двигались между деревьями, через подлесок, не оставляя следов.

Анджей оступился и на мгновение отпустил мою руку.

Потеряв равновесие, я изо всех сил старалась не сорваться в пропасть, но полетела вниз. Я кубарем катилась по крутому склону, пытаясь ухватиться за ветки деревьев, но лишь рвала о них рукавицы. Прикусив язык, я плюхнулась в воду, на подушки обледенелых валунов. Ночная тишина была нарушена. Под мою одежду пробиралась ледяная вода. Мы напряглись, вслушиваясь, не разбудили ли собак в окрестных конурах. Было слышно, как с моих рукавов капает вода. Мы не смели пошевельнуться или вздохнуть. Но лая не было слышно.

В конце концов Анджей дал мне знак подняться. Я медленно, опираясь на речные камни, встала. Ноги едва держали меня, они тряслись от холода и страха.

Ухватившись одной рукой за дерево, Анджей потянулся ко мне. Я вцепилась в него ногтями, и он держал меня, пока я еле-еле поднималась вверх по обрыву. Наконец мы оказались на ровной земле. Он принялся растирать своими руками мои, пытаясь их согреть, а я стиснула челюсти, чтобы приглушить стук зубов. Он улыбнулся, понимая, как мне мокро и холодно, а потом взял меня за руку еще крепче и повел дальше, вперед, к нашей цели.

Огонь в фермерском домике поначалу показался миражом. Я была уверена, что вижу сон, ведь шел второй или третий час ночи, но нет – там, за снежным полем, блестели яркие огни. Анджей знаками показал, что нам надо к конюшне. Приютившись между лошадьми и коровами, мы стали ждать.

– Это связной пункт между словацким и польским подпольем, – прошептал он мне в ухо. Я кивнула, понимая, что мы теперь в безопасности.

Встретить нас вышел фермер Карл, который стал хвалиться, как обыграл в покер пограничников. Его жена угостила нас горячим какао, а мне дала сухую одежду. Карл предложил нам лечь вместе, но Анджей убедил его, что это будет неприлично, и меня в итоге уложили на семейной кровати, а Анджей пошел спать на чердак. Утром мы с Карлом и Анджеем в одежде словацких фермеров залезли в повозку и отправились в Бардеёв.

У дома дяди Якоба Анджей опять взял меня за руку.

– Ведь я сдержал обещание, которое дал твоему отцу?

– Конечно, сдержал.

– Я касался только твоей руки.

Мне хотелось, чтобы он не отпускал мою руку никогда. Я пугалась этого большого города, чужой страны.

– Я люблю тебя, Рена.

– Спасибо, что доставил меня к дяде Якобу Шютцеру. – Я вспыхнула и сорвалась с места, пока он снова меня не поцеловал, пока я не отдала ему свое сердце навеки.

Словакия

Прежде чем высунуть нос из дома Шютцеров, мне пришлось освоить словацкий и лишиться своих длинных кос, чтобы выглядеть как городские девушки. Казалось, я должна забыть обо всем, что связывает меня с любимой родиной. Когда я пыталась рассказать тете Регине и дяде Якобу о том ужасе, в котором живут польские евреи, они думали, что я преувеличиваю. Мне не верили! Мои кузины Цили и Гиззи считали, что я слишком серьезная, и все время хотели вытащить меня куда-нибудь развлечься. Мне при всем желании не удавалось забыть родителей и тяготы, которые легли на них и на мою сестру, но в Словакии, похоже, никто не понимал всей серьезности ситуации в Польше.

Я скучала по Тыличу и родным. Я скучала по Анджею. И вдруг однажды, откуда ни возьмись, он стоит у наших дверей. Привез мне контрабандой посылку от мамы с кое-какими вещами.

– Спасибо, Анджей. – Я нервничала и не хотела затягивать наш разговор.

– Рена, мы можем поговорить с глазу на глаз?

Я огляделась по сторонам, не смотрит ли кто, и мы пошли за дом.

– Я слышал, что молодых евреев и евреек скоро будут забирать в трудовые лагеря, – начал Анджей, – кроме тех, кто в смешанном браке. Если ты выйдешь за нееврея, появятся неплохие шансы, что тебя не тронут.

Тут мне захотелось, чтобы его слова застыли, прежде чем он успеет их вымолвить.

– Я хочу жениться на тебе. Завтра. Я уже обо всем договорился. Мой брат живет в пятнадцати километрах, и у него есть комната, где мы можем пожить. Я больше не буду ходить в Польшу и обратно, кроме исключительных случаев, и нам можно будет жить в Словакии, а тут безопасно.

Я чувствовала себя такой одинокой. Посоветоваться не с кем. Я не знала, как мне надо поступить, но точно знала, что ни семью, ни веру я не предам. Видно было, что Анджей полон надежд. Как бы мне хотелось поверить, что он предлагает хороший выход… но ведь это не так.

«Если честно, Анджей, мне здесь, в Словакии, не очень хорошо. Родители в Польше, и я до смерти соскучилась. Я молодая и крепкая, я сильнее их, но под немцами сейчас именно они. Мне не хочется жить здесь, а хочется в Тылич, домой, но я не могу туда поехать… не знаю, что тут можно сделать».

Мое сердце из груди выскакивало… так хотелось хотя бы раз сказать ему, что я тоже его люблю и что, будь мир устроен по-другому, я с радостью стала бы ему женой. Но вместо этого я произнесла: «И потом у нас ведь разные религии… Так что прости. Я не могу за тебя выйти». Я была не в силах взглянуть ему в глаза. «Нам больше нельзя сейчас говорить. Дядя с тетей заподозрят неладное».

«Если передумаешь, дай знать. – Он взял мою руку и держал ее пару нежных мгновений. – Мое предложение остается в силе».

Как бы мне хотелось выложить ему все, что камнем лежит у меня на сердце! Но я молчала, сохраняя верность своей семье. Я была смущена и растеряна и, не зная, что еще сказать, ушла в дом.

Дядя Якоб заплатил мне недельное жалованье и попросил у Цили и Гиззи для меня наряд посимпатичнее – для танцев или кино. Они старались выманить меня из дома, чтобы я больше бывала в обществе и знакомилась с молодыми людьми, но мне было важнее пойти на рынок, купить на свое жалованье еду для родителей и повидаться там с нашими друзьями-гоями из Тылича. Так я чувствовала себя ближе к дому и не могла дождаться очередного базарного дня.

Сионистская организация предоставила евреям помещение для бесед о будущем государстве Израиль, но на самом деле эти встречи были предлогом для вечеринок. Цили и Гиззи все тащили меня туда. «Мы подыщем тебе славного еврейского мальчика!» – приставали они, и мне приходилось соглашаться. Не могла же я им сказать, что у меня и так уже есть славный мальчик – только не еврейский.

Дядя Якоб тоже считал, что мне следует чаще появляться на людях, и из-за этого мне было еще труднее отмахиваться от приглашений кузин.

– Мне так хотелось бы сказать твоему отцу, что ты привыкаешь к здешней жизни, нашла подходящую компанию. (Из того, как дядя Якоб произнес слово «подходящую», я поняла, что отец рассказал ему об Анджее). – Было бы хорошо, если бы ты познакомилась с Шани Готтлоббом, портным. Отец одобрил бы, Шани будет хорошим мужем. – Я послушно кивала. Я не хотела знакомиться ни с каким Шани, но, если это порадует отца, как я могу ослушаться? – Я дам тебе денег, чтобы ты могла приодеться. – И дядя Якоб дал мне больше, чем стоил отрез для красивого нового платья.

– Спасибо, дядя Якоб. – Я повернулась, чтобы уйти.

– И еще, Рена. Если я даю тебе деньги на одежду, то хочу, чтобы ты потратила их именно на одежду.

– Да, дядя Якоб.

Он и тут уже все знает. Я сделала, как он просил, и купила отрез, которого вполне хватало на одно платье, но остальные деньги потратила на муку, сахар и сыр для родителей.

Шани был без ума от меня. Он постоянно делал комплименты, говорил, какая я смелая и умная, раз решила сбежать из Польши, и если я хочу тратить деньги на родителей, а не на платья, он не имеет ничего против. Мы вместе ходили на вечеринки и пару раз в кино. Я делала вид, что мне весело, но в душе не чувствовала себя счастливой. Нечему было радоваться.

После двух месяцев наших встреч он вбил себе в голову, что я – та самая единственная, и сделал мне предложение.

– Шани, ты спятил? Я не могу выйти за тебя!

Я не знала, как мне выпутаться из этого положения.

– А что? Твой дядя одобряет, он твой опекун, пока ты здесь.

– Шани, ты милый… Ты мне очень нравишься… – Я пыталась быть максимально доброй и честной, но так, чтобы не оскорбить его чувства. – Мне нравится твое общество, но мое сердце не с тобой.

– У тебя есть кто-то другой?

Я кивнула, прикусив губу от такого признания.

– Я не хотела тебя обнадеживать. Правда, там у меня все равно ничего не выйдет, так что это не имеет значения, но я пока не забыла того человека, поэтому не могу полюбить тебя. Прости.

– Я могу подождать, – ответил он. – Вот увидишь. Я буду любить тебя так, что моей любви хватит на нас обоих. В доказательство я сошью тебе прекрасное пальто, это будет подарок на помолвку, а когда твое сердце перестанет томиться по тому человеку, я смогу занять его место.

На той неделе родители написали мне, как они рады моим отношениям с Шани, и я поняла, что дядя Якоб сообщил им о его ухаживаниях.

– Из Шани получится хороший муж, – сказала мне Гиззи, – он о тебе так заботится.

Семья давила на меня, и я, совсем запутавшись, приняла от Шани прекрасное серое пальто. Мы официально стали женихом и невестой.

…Это случилось погожим субботним утром в начале весны. В воздухе еще чувствовался морозец, а там, куда не заглядывало солнце, лежал снег, не желающий сдавать весне свои позиции. Мы с Шани шли через рынок, когда я вдруг увидела идущего навстречу нам Анджея.

– Привет, Рена! – Он поднес руку к шляпе, его взгляд обжег мне душу.

Мое сердце, конечно же, заколотилось, лицо вспыхнуло. Мне хотелось как-то дать ему знать о своих подлинных чувствах. Но если я окажу ему внимание, то поставлю в неловкое положение Шани, моего будущего супруга. В ортодоксальных правилах и традициях ничего не сказано о том, как следует вести себя в такой ситуации. Я понимала, чего хочу больше всего – а хотела я кинуться к Анджею, обнять его и сказать, как сильно я по нему скучаю, излить ему все, что накопилось в моей душе. Но в ушах звучал отцовский голос, запрещающий мне якшаться с «этим парнем».

Я вроде и не робкого десятка, но мне не хватило духу ответить на его приветствие. Я не произнесла ни слова. Анджей так и прошел мимо нас, не услышав ответа, но незамеченным он не остался.

– Погоди-ка, разве это не тот самый гой, который рисковал жизнью, чтобы доставить тебя сюда? – прервал мои мысли Шани.

– Да. – Я отвернула лицо.

– Ведь это тот парень, которого ты любишь?

– Зачем ты так говоришь? – рассердилась я.

– Рена, ты только взгляни на себя. Ты вся пылаешь.

И вдруг я осознала, что этот человек никакого зла на меня не держит.

– Прости, Шани… Да, это Анджей. – Я опустила глаза и принялась рассматривать землю под ногами. Мне бы гордо приосаниться, говоря эти слова, но я была смущена и подавлена.

– Почему же ты не подошла к нему? Почему не поздоровалась? Он спас тебе жизнь.

– Я не знала, как ты это воспримешь, – пробормотала я.

– Что значит «как воспримешь»? Я восприму так, как подобает мужчине! Я пожму ему руку и поблагодарю, что он провел тебя в Бардеёв, где твоей жизни ничто не угрожает.

– Ты правда это сделаешь?

Я стала торопливо оглядываться – если так, то я смогу сказать Анджею хоть что-то. Но он уже ушел. Улица опустела.

– В следующий раз представь нас друг другу. – Шани сжал мою руку.

– Хорошо, в следующий раз обязательно, – ответила я.

В тот момент я впервые ощутила нежность к Шани и поняла, что эта нежность однажды перерастет в любовь.

К еврейской Пасхе я отправила домой очередную посылку, но как бы мне хотелось сидеть за пасхальным столом со своей семьей! Да, дядя Якоб и тетя Регина изо всех сил старались, чтобы я чувствовала себя как дома, но я все равно жутко скучала по маме, папе и Данке.

…Это случилось в один из тех весенних дней, когда просто радуешься жизни – теплое солнышко, цветут цветы, зимняя стужа позади. Я шла по рынку на встречу со знакомыми тыличскими гоями, делая по пути покупки для родителей, и тут услышала голос одной нашей давней соседки.

– Доброе утро, Рена. Ты уже слышала, что всех евреев из Тылича хотят увезти за 40 километров от границы?

– А как же родители? Как мне посылать им еду?

– Не волнуйся, Рена. Пока это всего лишь слухи.

Тут другая женщина дотронулась до моего плеча.

– Ты же помнишь Анджея Гарберу?

– Разумеется, она помнит Анджея, глупая ты корова, – подколола ее подруга.

– Мы выросли вместе. – Я старалась выглядеть невозмутимой.

– Он погиб пару недель назад.

Меня как обухом по голове ударили. Земля закачалась. Не произнеся ни слова, я рухнула под ноги соседок.

Где-то над головой раздался мужской голос:

– Дуры! Вы разве не знаете, что у них была любовь? Что они тайком переписывались?

Лежа в полуобмороке, я все же смутно дивилась: откуда этим людям известно то, что мы так старательно скрывали?

Их голоса звучали откуда-то издалека, словно преодолевая тысячу верст. Я протянула к ним руку, пытаясь вернуть себя к жизни, затрясла головой, закрыла ладонью глаза – я не могла разрыдаться прямо посреди рынка, когда на меня смотрит пол-Тылича и пол-Бардеёва. Мне негде было излить свою боль, некуда было бежать. С этого момента я перестала понимать, что делаю в Словакии. Единственное, о чем я мечтала, – это материнские объятия и отцовский голос.

Я попрощалась с Шани и связалась с Толеком, другом Анджея, который тоже действовал в подполье.

– Отведи меня домой, – попросила я. – Больше я здесь не вынесу. Мне надоела вся эта безопасность.

И Толек взял меня за руку и отвел домой, в материнские объятия.

Возвращение не было счастливым и беззаботным, но ничего другого я не хотела.

– Мама! Папа! – Я и не надеялась, что вновь произнесу эти драгоценные слова. Я обняла их так, словно никогда не смогу отпустить, словно их объятия навсегда прогонят мою боль. Держа друг друга под руки, мы вошли в дом.

– Ты слышала про Анджея? – прошептала мать.

Я кивнула, пытаясь удержать слезы.

– Да, мама. Я хочу пойти выразить соболезнования его матери и сестрам, если вы с папой не против.

– Именно так и прилично будет поступить. Передашь им от нас халу, я тебе заверну.

На улицах после дождя стояла слякоть. Сопровождаемая ароматом теплого хлеба, который я держала под мышкой, я шла по той самой дороге, где мы с Анджеем столько раз проходили вместе. У деревенского колодца я изо всех сил старалась не вспоминать его смеющееся лицо, его нежный, сладкий поцелуй. Проглотив комок и натянув на губы улыбку, я постучала в дверь.

Его мать сразу же открыла, словно стояла и ждала.

– Садись, Рена. Будь как дома. – Она жестом показала на стул. – Анджей может прийти с минуты на минуту.

Она бросилась к окну.

– Он будет так рад, что ты пришла. – Заламывая руки, она смотрела на дорогу за окном. – Думаю, Рена, ты ему нравишься. Не удивлюсь, если однажды он сделает тебе предложение.

Когда Ханя, сестра Анджея, потащила меня на кухню, слезы хлынули из моих глаз. Она объяснила: матери лучше не напоминать, что Анджея больше нет. Оказывается, его выследили пограничники с собаками. Анджей залез на дерево и скрывался там всю ночь. Был мороз, он замерз и свалился на землю.

– К счастью, наши люди нашли его и принесли домой, и поэтому нацисты – слава Господу – его не достали. У него началось воспаление легких. Мы пытались выходить его, но не смогли.

Мое сердце заходилось от скорби по Анджею. Я бродила по улицам Тылича и однажды дошла до деревенского кладбища. Когда я остановилась у могилы Анджея, немецкий часовой бросил на меня сердитый взгляд. По немецким законам, если еврей положит на могилу нееврея хоть что-то, даже камень, это будет считаться осквернением, и меня расстреляют. Я могла лишь окропить слезами уже положенные другими цветы, вспоминая мальчишку, которому я говорила «привет!» по дороге в школу, думая о том, что в мире больше нет человека, который встретит меня здесь, на этом спуске, и возьмет за руку.

Вскоре после смерти Анджея вышел закон, запрещающий евреям жить ближе тридцати километров от границы. Нам разрешили взять с собой лишь по буханке хлеба и смене белья на человека, пришлось оставить все наше имущество, наш дом, нашу землю. Когда мы покидали Тылич, моя лучшая подруга из неевреев Франя провожала нас со слезами. Она была бессильна нам помочь. Хорошо еще, что благодаря возрасту родителей мне удалось получить особое разрешение на корову. Мы сняли комнату у местного фермера и спали на полу на соломенных матрасах. Если я опаздывала на утреннюю дойку, молоко от нашей коровы забирал себе фермер и делал вид, что она сегодня недойная. Но это была ложь, она давала молоко всегда. С заказами на шитье в новом городе было туго. Никто нас здесь не знал, люди относились к нам с подозрением, их сердца были перед нами закрыты. Впрочем, Всевышний к нам все еще благоволил. Каждые пару недель у наших дверей появлялся Толек с миндалем, который он привозил из Словакии. Мы с Данкой несли миндаль на грыбувский рынок, продавали его местным евреям, зарабатывая кое-какие гроши. Благослови Господь Толека, он всякий раз настаивал, чтобы мы оставили деньги себе.

Невзирая на все эти тяготы и лишения, я была благодарна Богу уже за то, что вся наша семья вместе. Я чувствовала себя полезной и знала, что родители нуждаются в нас с Данкой, поскольку мы можем позаботиться о вещах, которые им уже не под силу. Нам доставляло огромное удовольствие опекать маму и папу в их преклонные годы.

Однажды вечером у нас на тарелке остался последний кусочек картошки. Папа передал его маме. Мама кивнула, мило улыбнулась и передала его мне. Я тоже, подражая маме, кивнула и передала кусочек Данке. Ведь мы же, в конце концов, должны заботиться о маленьких. Хотя Данку маленькой уже не назовешь – так что последний кусок картошки вновь оказался на тарелке у папы. Никто из нас к нему не прикоснулся. Нельзя же вырвать еду изо рта у любимых людей. Кусочек был слишком крошечным, чтобы делить его на четыре части, но отнимать еду друг у друга – об этом мы даже помыслить не могли. Лучше уж остаться голодными. Зато сердце у меня в тот вечер было сытым, а это куда важнее, чем сытый желудок.

Флёрынка^[14] была не таким уж плохим местом, но дела у нас в стране шли все хуже. Грыбувский рынок полнился слухами о том, что в соседнем городке немецкие солдаты изнасиловали нескольких девушек-евреек. В нашу жизнь вновь хлынули воспоминания об офицере, вломившемся к нам на чердак. Как-то поздно вечером мы с Данкой услышали, как мама и папа полушепотом обсуждают нашу с ней судьбу. Утром мы увидели, что у матери заплаканное лицо. Она взяла нас за руки и дрожащим голосом произнесла:

– Дядя Якоб не может взять вас обеих, так что вам надо ехать к Зосе в Братиславу. В Словакии все пока нормально, а у нее там много знакомых среди зажиточных евреев, которые знают, что здесь творится. Они примут вас и дадут работу, там вы будете вне опасности.

– Я не хочу снова бросать тебя! – Я надеялась изменить ее решение.

– Нет, Рена, ты поедешь, иначе я пойду куда-нибудь, лягу и умру. Я не хочу видеть, как моих девочек обесчестят.

Мои слова застряли в горле. Я никогда раньше не видела в глазах у мамы такой тревоги и такого бессилия.

– И я хочу, чтобы ты позаботилась о Данке.

– Хорошо, мама. Мы поедем.

Утром на санях приезжает Толек. Нам нужно остановиться вечером где-нибудь поближе к границе. Идти через границу нельзя, поскольку нынче полнолуние, но надо быть неподалеку, чтобы завтра не пришлось проделывать слишком длинный путь.

Такое утешение – его дружелюбное лицо посреди чужого мира. Я вдруг понимаю, что мы для него не евреи, а просто друзья. Ну почему остальной мир не может видеть вещи так, как видит их он, как вижу их я?

Мы с Данкой крепко обнимаем маму. Она выглядит ужасно маленькой, словно ее придавила к земле тяжесть мира. Родители всегда казались мне нестареющими, но вдруг за одну ночь годы одолели их. Я поражена маминой хрупкостью и папиной сединой.

– Может, вы с Шани наконец поженитесь. Этот Шани – славный парень. Мы с папой будем счастливы, если ты за него выйдешь. – Мама пытается поднять нам настроение. В ее глазах на мгновение вспыхивает искорка. – Вы такие хорошие девочки. Мы очень вами гордимся.

Кутая в одеяла наши ноги и плечи, словно укрывая детей перед сном, она тихонько что-то наговаривает о вере, надежде, заботе друг о друге. Ее взгляд грустный и мягкий.

Папа целует нас в лоб. Он читает еврейскую молитву, благословляя дочерей, которых не может защитить.

Толек цокает, и лошади трогаются в путь к границе. Мы уезжаем в Словакию, оставляя родителей здесь.

Они ковыляют по глубокому декабрьскому снегу и машут нам на прощание. Мамин платок падает. Одной рукой она придерживает на голове парик, а другой размахивает в воздухе, словно пытаясь продлить последние мгновения, когда мы еще вместе.

– До свидания, папа!

– До свидания, мама!

Мы продолжаем выкрикивать прощания, пока от наших голосов не остается только хриплый шепот.

Их крошечные фигурки на горизонте уже исчезли, а мы все продолжаем махать в надежде, что они нас видят. И я знаю, что они тоже машут, тоже надеются. Черные силуэты мамы и папы на фоне снега навсегда остались в моей памяти, словно они все еще стоят там, ожидая нашего возвращения, словно они так и останутся там навеки – в ожидании.

Слезы обычно бывают солеными, но мои на вкус горькие, они превращаются в лед на моих щеках, замерзают во времени.

* * *

Прошло уже больше года с тех пор, как мы приехали в Словакию, и несколько месяцев с тех пор, как я в последний раз видела сестер: они живут на другом конце страны, в Братиславе. Я пишу медленно, вывожу каждое слово, будто само движение пера по бумаге делает меня ближе к младшей сестре.