Расима Бурангулова
Дорога домой
Обнялись, прошли в дом. Жена Михаила накрыла на стол.
Так все узнали: Асклепий вернулся.
Теперь он возобновил посиделки под покосившимся забором. Он играл, как прежде, на своей гармонике. Его прежние друзья приходили уже семейным парами, с детьми. Асклепий же ждал, что когда-нибудь вернется та девушка в белой шали. Гордыня не позволяла ему спросить о ней.
А она всё не приходила, и пустота, накрывавшая его в городе, начала возвращаться к нему приступами тоски по тамошней, насыщенной светскими событиями жизни, многочисленным поклонницам, успешным друзьям.
И Асклепий стал выпивать – делать то, чего никогда не позволял себе в городе, следя ревностно за своим имиджем.
Здесь же он напивался так сильно, что сутками не выходил из дома.
Друзья не мешали. Позволяли ему жить так, как он мог. Житейская мудрость, любовь к Асклепию подсказывала им, что на некоторые вопросы человек может найти ответы только в одиночку, только пройдя через ту боль, которую заслужил.
И Асклепий пил. Погрузился на самое дно той жизни, что раньше презирал и ненавидел. Стал обычным деревенским мужиком-пьяницей – тем, кем всегда боялся стать. Чувствовал себя комфортно. Жизнь стала проста – впервые для него. Он перестал чувствовать вину за то, что не пишет. Он был почти счастлив, перестав гнаться за успехами, позволив себе плыть по течению своей жизни.
Зато иногда, в пьяном угаре, брал в руки гармонику и играл. Играл от души, закрыв глаза, – поначалу представляя, что напротив сидит та девушка в белой шали и смотрит на него своими огромными серо-голубыми глазами. Но потом музыка увлекала его в свои потоки, и он играл непрерывно, играл часами без перерыва на отдых, играл, изливая в музыке своей тоску о несбывшемся. Тоску своей души, так и не нашедшей покоя в этом мире, не нашедшей своего счастья. Постепенно Асклепий достиг такого совершенства в игре на гармонике, что пронзительность своей музыки он был вынужден запивать алкоголем – уж больно тоскливыми выходили мелодии его души. И выбраться из этого замкнутого круга Асклепий был не в силах.
Шёл второй месяц, как он вернулся домой.
III
Он увидел белую шаль. «Белочка!» – сверкнул в сознании отрезвляющий страх.
– Акаций! – услышал он нежный женский голос где-то совсем близко.
Он зажмурил глаза в надежде, что белая шаль исчезнет вместе с голосом.
– Акаций! Просыпайся! – голос раздался совсем близко, и в нём определённо звучали требовательные нотки.
– Почему ты называешь меня Акацием? – спросил он, не открывая глаз.
– Открой глаза, Акаций! – голос становился раздражающим, и Асклепий-Акаций обречённо повиновался, открыв глаза.
Серый дощатый потолок своего деревенского дома – всё, что он увидел.
Обрадованно он посмотрел на то место, где видел шаль, – шали не было.
«Фу, почудилось… Надо завязывать с выпивкой! – решил Асклепий и посмеялся над прозвищем Акаций: – Интересно, какие сюрпризы выдаёт иной раз сознание. Надо будет сочинить об этом Акации какую-нибудь историю…» С такими мыслями Асклепий открыл дверь на улицу и обмер. На крыльце, вся в сиянии утреннего солнечного света, стояла Она – девушка с огромными серо-голубыми глазами, в неизменной, накинутой на плечи белой шали.
Асклепий стоял как истукан и молчал. Смотрел на неё, боясь, что вот он заговорит с ней – и она исчезнет.
И так много слов сталкивалось друг с другом в его голове, и ни одно из них не подходило, и его писатель заговорил с ним громким голосом, указывая, в каком стиле и в каких выражениях пристало говорить с девой в белой шали сейчас, и что слог должен быть непременно высокопарным, а слова – заслуживающими доверия, но Асклепий стоял, молчал, любовался тем, как свет падал на её волосы и пушинки шали колыхались на ветру…
Молчание нарушила девушка в белой шали.
– Проснулся, Акаций?
«Никакой романтики, я всё ещё сплю, или это бред, но почему Акаций?» Асклепий по-прежнему молча взирал на деву в белой шали, только во взгляде его было столько муки, столько невыразимого желания, чтобы это было явью, и столько боли от осознания того, что это всё сон.
Асклепий обреченно сел на ступеньку крыльца, опустил голову и приготовился слушать свою галлюцинацию. То, что она продолжит говорить, практически не вызывало у него сомнений.
– В какой-то степени ты прав. Видишь меня только ты, Акаций. – Дева присела рядышком, и он почувствовал её пряный запах. «Какие странные духи», – подумал Асклепий и наудачу, повинуясь вдруг взыгравшему в нём инстинкту, обнял деву и жарко поцеловал её в губы. Она была как будто настоящая. Этот поцелуй жёг губы Асклепию. Он вдруг испугался своей смелости, весь взмок от волнения и желания, смотрел на деву и никак не решался промолвить хоть слово.
– Тогда я продолжу, – дева вновь подала голос, как будто ничего страшного не произошло. «Как будто вообще ничего не произошло!!!» Асклепия накрыла бешеная злость на реакцию – точнее, отсутствие реакции – девушки в шали на его поцелуй. «Ничего не буду слушать!» Асклепий зажмурил глаза, заткнул уши пальцами и стал бубнить про себя первое, что пришло на ум. Бубня, Асклепий в ужасе осознал, что бубнит «Отче наш». Теперь ему стало действительно страшно – оттого, что ему вдруг подумалось: а если это была демонесса в белой шали и теперь она исчезнет – от слов его молитвы… Асклепий так испугался, что натворил непоправимое и та прекрасная демонесса никогда больше не явится ему, что продолжал на автомате бубнить молитву, судорожно пытаясь придумать хоть какой-нибудь план дальнейших действий. Кроме цитат из «Фауста», на ум не приходило ничего. Асклепий сбивался с молитвы на Гёте и обратно, но так и не мог определиться, что же лучше – ведь финал «Фауста» не был так уж хорош… Писатель Асклепия стыдливо молчал.
Так прошло минут пять или десять… Асклепий не издавал уже ничего, кроме бессмысленной абракадабры из слов.
Открыв глаза, огляделся вокруг. Девы рядом уже не было.
В отчаянии Асклепий стал бегать по всему двору в её поисках. Не нашёл.
До вечера не выпил ни грамма. Прибрался в доме, приготовил ужин. Зажёг свечи.
Вслух стал декламировать Пушкина:
– «Я помню чудное мгновенье…»
Конечно же, она не пришла в тот вечер. Не пришла и в другие дни и ночи, когда он ждал её.
Окончательно свыкнувшись с мыслью, что это была демонесса и он прогнал её силой своей молитвы, Асклепий засобирался в город.
Друзья промолчали, узнав о его решении.
Ему было стыдно, но он соврал им, что уезжает путешествовать по миру в поисках вдохновения. Втайне Асклепий твёрдо решил вернуться к прошлой жизни в городе, подумав, что отсутствие демонов в жизни не есть свидетельство её пустоты. Поверил в то, что излечился от недуга и теперь уже ничто не будет мешать его счастью. Ведь он достоин счастья – городской жизни в лучах успеха. Асклепий вновь убедил себя в том, что его счастье – это его писательский успех. Асклепий не позволял себе возвращаться к выпивке и все сомнения в правильности принятого решения предпочитал глушить сочинительством. Да, Асклепий стал судорожно писать историю Акация – сказку о взаимоотношениях человека и демонессы, прекрасной, как сама Любовь, – с большими серо-голубыми глазами, в неизменной белой шали на плечах.
Почти закончив пьесу, Асклепий устроил посиделки со старыми друзьями. Это был вечер накануне его отъезда. На гармонике, правда, не играл. Всеми мыслями он вновь был в городе, предвкушая успех своего нового произведения, восторженные рецензии издателей, признания поклонниц. Друзьям не читал – сказал, что плохая примета. Гости быстро разошлись, понимая, что Асклепия с ними больше нет. Он вновь уступил место Аллегорию. Кто бы то ни был сейчас, но он остался один.
В нетерпении ожидал утра, присев на чемоданы. Акацию не спалось. Гармоника манила, но он боялся брать её в руки, опасаясь вновь погрузиться в этот тоскливо-музыкальный запой.
Он просидел час, два… Его стало клонить ко сну, и тут он сдался.
Гармоника оказалась в его руках, залпом выпив стакан самогонки, Акаций с упоением приготовился погрузиться в свою музыку. Но что-то пошло не так.
Гармоника издавала звуки, но не было в них гармонии.
Тоски особой тоже Акаций в себе не наблюдал.
Демонесса забрала с собой всё.
Акаций взвыл в бессильной злобе, почувствовав себя обокраденным.
Прибежали друзья, вызвали врача. Скорая увезла рвущего на себе одежду, рыдающего, воющего и мечущего страшные проклятия Акация в больницу.
С той поры его никто не видел.
Лишь какая-то медсестра говорила, что к пациенту, называвшему себя Акацием, однажды приходила посетительница в белой шали и это был последний раз, когда его видели. Да ещё в соседней деревне парень, лучше всех игравший на гармонике, изредка видел двух странных гостей на традиционных вечерних посиделках – из не местных, никто их не знал. Это была девушка в белой шали, с огромными серо-голубыми глазами, и парень вместе с ней – измождённого, болезненного вида, с лихорадочным таким взором, неизменно обнимавший свою спутницу, будто боялся её потерять.
Паренёк, лучше всех игравший на своей гармонике, жалел лихорадочного спутника светлоглазой девы и играл для него всегда самые душевные свои мелодии, чувствуя, что другого покоя этому болезному уже не светит.
И каждый раз, когда мелодия его гармоники оказывалась особенно нежна, девушка в белой шали вся светилась от счастья. И каждый раз это был вечер, когда спутник девы, обнимавший её так, будто боялся потерять, доставал свою гармонику и играл, вторя душевностью своих мелодий пареньку. И спутница его выходила в круг со всеми остальными девушками и танцевала, плавно покачиваясь в такт музыке, взмахивая белой шалью, будто крыльями, в вечерних сумерках.
И паренёк был счастлив, и круг был замкнут, и эту историю никто никогда так и не прочтёт.
The end.
Аллегорий счастлив. Исповедь Музы
– Да, я приходила к нему пару раз. Это и неудивительно. – Муза опустила глаза, рот её скривился в презрительной ухмылке.
Пауза была долгой. И когда Муза вновь взглянула на Летописца, её огромные, серо-голубые глаза были полны вызова и… слёз.
