Пётр Азарэль
Две жизни Пинхаса Рутенберга

3

На другой день в девять часов вечера Пинхас стоял на крыльце, ожидая её. Уже минут десять, как её не было, и он уже собирался спуститься с крыльца, когда услышал лёгкий скрип открывающейся двери. Она показалась в её проёме и смотрела на него, нерешительно топчущегося на пороге. Наконец она поманила его рукой, и он, стряхнув с себя оторопь, последовал за ней.

В маленьком вестибюле они обнялись. Она взяла его за руку и ввела в большой уставленный старинной мебелью салон.

– Тётя – сестра моего отца, вышла замуж за известного адвоката. Он умер десять лет назад.

– Я вижу, дом принадлежал состоятельному человеку, – осматриваясь, произнёс Пинхас.

– Да, хороший дом. Иногда я приезжала её навестить, – продолжила свой рассказ Эмилия. – Детей у них не было. Она завещала его мне.

– Как она себя чувствует? – спросил он.

– Неважно, очень слаба. Врачи говорят, недолго ей осталось. Я её, конечно, досмотрю. Отец мой, владелец аптеки в Сан Ремо, хотел, чтобы я продолжила его дело. Но я сказала, что вряд ли смогу, и стала хорошей медсестрой. На фармацевта теперь учится мой младший брат.

– Мой отец тоже хотел, чтобы я остался в нашем городке и занимался магазином вместе с ним, чтобы потом его наследовать. Но хотел учиться и уехал, а в магазине стал работать с отцом один из братьев.

– Пинхас, хочешь, я сварю кофе? – спросила она.

– Спасибо, с удовольствием выпью.

– Я сегодня купила вкуснейшие пирожные с заварным кремом.

Она пошла в кухню, а он стал рассматривать развешенные на стене салона картины. Появилась Эмилия с подносом с кофейником, двумя фарфоровыми чашками и блюдом с пирожными и поставила его на большой дубовый стол.

– Садись, Пинхас. Сегодня ты мой гость, хотя я не такая хорошая хозяйка, как мама. Она дочь обедневшего аристократа. Поэтому согласилась выйти за муж за моего отца-аптекаря. Он её очень любил.

– Я, Эмилия, тоже любил жену. У меня двое сыновей и дочь. Но мой брак подошёл к своему завершению, и я уже написал жене, что буду разводиться.

– Я ещё никогда не встречала такого человека, как ты, интересного, честного и откровенного.

– Всё потому, что ты такая женщина, которой хочется открыться и в которую хочется влюбиться.

– А я уже переступила этот порог, Пинхас, – зарделась она.

– И я, Эмилия. Я уже в первый день это понял.

Он взял её руку в свою большую ладонь и, наклонившись, поцеловал. Она поднялась с кресла и подошла к нему.

– В тот день я тоже это поняла, Пинхас. Я люблю тебя.

Она стояла перед ним в шёлковом, обтягивающем её хрупкое тело, платье. Он встал, нависая над ней, и заключил её в свои объятия. Она положила руки на его плечи и поцеловала в губы, уже не избегая, как вчера, ответа его губ. Ему было легко её поднять, и он понёс её к двери в комнату, ещё не зная, что за ней. Это была её спальня.

– Ты не ошибся милый, – произнесла она, покрывая его лицо поцелуями.

Потом, после безумной страсти, они лежали на тёплой от их горячих тел простыне, не в силах оторваться друг от друга.

– Пинхас, мне было хорошо с тобой.

– А я просто в восторге от тебя, Эмилия, – ответил он.

– Отчего у тебя на спине шрамы? – спросила она. – Тебя так били в России?

Он давно ожидал, что она спросит, и был к этому готов.

– Нет, в Италии.

– Такого не может быть, Пинхас.

– Может, Эмилия. Я прошёл здесь древний обряд возвращения в еврейство. Я очень хотел его исполнить.

– Но ты же и так еврей. Я почувствовала, что ты обрезан.

– Но девять лет назад я принял крещение, – произнёс Пинхас. – Для евреев это большой грех. Недавно я поехал во Флоренцию поговорить с главным раввином. И он всё организовал. Я лёг на пороге синагоги, и экзекутор нанёс бичом тридцать девять ударов.

– Боже мой, тебе же было безумно больно.

– Я даже потерял сознание.

– Ты лечился в госпитале?

– Нет. Вначале мои раны обработал раввин, а потом уже дома лечила Рахель, моя сестра.

– Я обожаю тебя, Пинхас, – прошептала она и легла на него.

Он перевернул её на спину и вошёл в её мягкую упругую плоть.

Утром она осторожно освободилась от его тяжёлых сильных рук. Ей удалось не разбудить его. Он безмятежно спал после ночи бурной продолжительной страсти. Она оделась и вышла из дома. Тяжелобольная тётя ожидала её в больнице.

Пинхас проснулся и какое-то время лежал, смотря в лепной потолок. Эмилия ушла, и он мог теперь спокойно подумать о своём стремительно проистекшем романе. Опять, как девять лет назад, его душу захватила страстная любовь к христианке. «Конечно, как и всё в жизни, это происходит по воле случая, за которым порой прячется дьявол-искуситель, – рассуждал он. – Эмилия, как и Ольга, полюбила искренне. И любовь наша взаимная и бескорыстная. Но когда доходит до практического оформления отношений, начинают работать бескомпромиссные религиозные законы. Когда я решил венчаться с Ольгой, принятие христианства не казалось мне проблемой. Но теперь я изменился, я стал другими, и возврата к прежнему не произойдёт. Хорошо, что Эмилия не спросила, почему я крестился. Это стало бы началом конца наших отношений. Ведь она, как любая женщина, желает выйти замуж. И она бы поняла, что второй раз я к этому не готов».

Он поднялся с постели, оделся, увидел на столе оставленный ею ключ и вышел, заперев дверь. Поздняя осень нагнала на город облака. Ночью стало моросить и на пороге поблескивали лужицы, в которых купались сорванные ветром пожелтевшие листья. Пинхас спустился с крыльца и направился на улицу, где он мог поймать пролётку.

В конторе он постарался сосредоточиться на работе, но воспоминания о ночи любви возвращались вновь и вновь. Он позвонил домой. Рахель обеспокоенно спросила, что с ним. Он ответил, что всё в порядке, и вечером он придёт. Наконец, ему удалось заставить себя думать о проекте. Заказчик, которого он нашёл с большим трудом, ждал результата в конце года. Он впервые получил заказ на дамбу, предотвращающую затопление долины реки во время весенних паводков. Он позвонил заказчику и договорился о встрече послезавтра в гостинице, в городке к северу от Милана, где протекала река, и о поездке в долину на место строительства. Пообедав в ближайшем кафе, он отправился на вокзал купить билет. К вечеру дождь усилился, и он вернулся домой. Рахель накормила его супом с клёцками, который он любил с детства. Она ни о чём не спрашивала, и ей ничего не нужно было объяснять.

На следующий день он уехал на север к предгорьям Альп. Вернулся через день и вечером поехал к Эмилии. Она была дома и, услышав звонок, открыла дверь и бросилась ему на шею.

– Куда ты исчез, Пинхас? Я так соскучилась.

– Я тоже, дорогая. Но мне нужно было уехать по работе на три дня. У меня сложный проект на севере, который начнёт строиться уже в январе.

– Ты такой умный и сильный, – произнесла она. – Сегодня плохая погода и я приготовила лазанью. Ты любишь?

– Я люблю итальянскую кухню. Особенно те блюда, которые готовит красивая женщина.

– Ты мастер на комплименты, Пинхас, – засмеялась она.

– Но еврейская, русская и французская кухня мне тоже очень нравится.

– Для каждой кухни тебе нужна будет новая любовница?

– Сейчас мне не нужен никто, кроме тебя, – ответил он.

Счастливая и спокойная, она поставила блюда на стол, а Пинхас разлил по бокалам белое вино. После еды он, как и прошлый раз, поднял её на руки и отнёс уже в хорошо знакомую ему спальню. Они предались любви, и она не задавала ему никаких вопросов, словно зная, что они могут положить конец её теперешнему счастью.

4

Со временем его с Эмилией отношения зашли в тупик. Тётя её умерла, и Рутенберг помог организовать достойные похороны. Она предложила жить с ней на вилле, где он раза два в неделю оставался бы с ней на ночь. Но он, поразмыслив, отказался, сославшись на большое расстояние до конторы. На самом деле он хорошо понимал, что этот роман рано или поздно приведёт его к неразрешимой проблеме. Эмилия искренне его любила, это было очевидно. Несомненно, она желала выйти замуж и была готова ждать его развода с женой. Но он уже сделал свой выбор, за который ему пришлось заплатить высокую цену.

Он написал Ольге письмо, прося о разводе. Она была ему верным другом и хорошей матерью их детей, но их разобщили расстояния, и они давно уже не делали одно общее дело. Как только он стал ощущать себя евреем, между ними обнаружились трения, которые прежде не проявлялись. Со временем их семейная несовместимость стала очевидной. Решение его развестись было твёрдым и непоколебимым.

Но Эмилию он любил, и это предвещало неизбежную трагедию разрыва. И однажды после прогулки, на пороге виллы он сказал ей всё, что вынашивал и таил в себе долгое время.

– Эмилия, ты молодая красивая женщина. И конечно, желаешь выйти замуж.

– Твоя супруга отказала тебе в разводе? – вдруг спросила она.

– Нет, любимая. Я порядочный человек и всегда старался быть честным с тобой. Я просто никогда не смогу жениться на тебе.

– Почему, Пинхас?

– Здесь, как и в России, нас не повенчают, так как мы исповедуем разные религии. Я уже прошёл обряд возвращения в еврейство и никогда больше не приму крещения.

– Я всё понимала, но надеялась на чудо.

– Оно не случится, Эмилия. Я люблю тебя, и, если бы ты приняла иудаизм, всё сложилось бы иначе. Но я не смею требовать от тебя гиюра. Это было бы некорректно с моей стороны. Да и твоя большая родня, я уверен, будет против замужества с евреем, у которого к тому же трое детей.

– Я поговорю с родителями. Они хорошие люди. Они поймут меня.

Пинхас едва скрыл горькую усмешку. Он всё более сознавал, какие непреодолимые препятствия стоят между ними. Он обнял её и посмотрел ей в глаза.

– Эмилия, я понимаю, как тебе будет больно уйти, но чем раньше мы расстанемся, тем лучше. Со временем ты забудешь меня и встретишь человека, которого полюбишь.

Глаза её наполнились слезами, и она не смогла их сдержать. Она заплакала навзрыд, положив голову ему на грудь. Потом легко оттолкнула его и сказала: «уходи». Преодолев непокорное желание поцеловать её, попросить прощения и остаться, он спустился с лестницы и, не оборачиваясь, стремительным шагом двинулся по улице. Через неделю он узнал от знакомых людей, что она выставила виллу на продажу и вернулась в Сан Ремо.

Угольное дело

1

Он увлечённо работал над проектом и успел завершить его к началу декабря. Заказчик был очень доволен, и Пинхас получил достойный гонорар. Предвкушением новых проектов и идей он жил недолго. Однажды утром в его офисе раздался звонок телефона.

– Инженер Рутенберг слушает, – проговорил он в трубку.

– Здравствуйте, синьор, – произнёс тот на хорошем русском языке. – Это горный инженер Пальчинский Пётр Иоакимович. В углепромышленном обществе мне рекомендовали обратиться к Вам.

– Буду рад увидеть Вас сегодня у меня в конторе.

Он продиктовал адрес и, предвкушая новое интересное дело, положил трубку. Через минут сорок в контору зашёл моложавый мужчина роста выше среднего в чёрном элегантном костюме. Тёмные волосы были коротко острижены, открывая большие торчащие уши. Он поздоровался и сел на стул возле стола.

– Чем могу Вам помочь, господин Пальчинский? – спросил Рутенберг, откинувшись на спинку стула и с любопытством смотря на него. Русский инженер в Генуе – персона редкая и небезынтересная.

– Я в Италии проживаю с 1907 года. Являюсь полномочным представителем Совета Съездов горнопромышленников юга России. Совет поручил мне изучить итальянский угольный рынок. На основании собранных сведений мною сведений полагаю, что донецкий уголь по своим качествам и ценам может конкурировать в Италии с английским углем.

– Я тоже на это надеюсь, – произнёс Рутенберг. – Чем я могу быть Вам полезен?

– Вы знаете страну, знакомы со здешним углепромышленным обществом. У меня к Вам предложение заняться вместе со мной организацией этого дела.

По телу Рутенберга пробежала тёплая нервная волна, и он почувствовал испарину в подмышках и на спине. Он сразу осознал огромный, неведомый им прежде вал проблем, которые предстояло решить. Готов ли он, потянет ли он такую ещё незнакомую им до этих дней работу? Перед ним сидел ожидающий ответа сильный, уверенный в нём господин.

– Пётр Иоакимович, я понимаю сложность и непредсказуемость такой затеи, которая может оказаться и продолжительной, и безуспешной, и триумфальной. У Вас есть с собой какие-либо материалы для ознакомления?

– Конечно, Пётр Моисеевич.

Пальчинский открыл чемоданчик, вынул из него большую папку в коричневой картонной обложке и положил её перед ним. Рутенберг распахнул папку и пробежался взглядом по листам, скреплённым металлическим зажимом.

– Я собрал сведения о количестве, качестве и ценах ввезённых в Италию за последнее десятилетие горнозаводских продуктов. По требованию Совета приобрёл и отправил в Харьков образцы английских углей, продаваемых на генуэзском и неаполитанском рынках, – рассказывал Пальчинский.

– Я вижу здесь статью профессора Рубина в журнале, – произнёс Рутенберг, пролистывая папку.

– Да, он исследовал эти образцы и опубликовал результаты, – подтвердил Пётр Иоакимович. – Они весьма обнадёживающие.

– Пожалуй, я готов взяться за это дело. Без сомнения, оно большого государственного значения.

На лице Пальчинского засияла улыбка. Он поднялся и протянул Рутенбергу обе руки. Так делают истинно русские люди в момент радости и простодушного доверия. Рутенберг пожал его руки и окинул его взглядом. «Сколько прекрасных людей оттолкнула от себя Россия, – подумал он. – Жаль, не сумели, не довели революцию до победного конца».

Условились, что встретятся в понедельник и разработают план совместных действий. Пальчинский ушёл. Рутенберг вскипятил воду, выпил чаю с печеньем и углубился в чтение материалов. Часа через полтора он закончил, закрыл папку и вышел из конторы.

2

Утром в пятницу позвонил Пальчинский и пригласил к себе домой на обед в воскресенье. Рутенберг поблагодарил и сказал, что придёт с сестрой. Рахель вначале отказалась, сославшись на отсутствие хорошей одежды. Но ему удалось её уговорить, и она согласилась.

Квартира Пальчинского располагалась на втором этаже добротного трёхэтажного дома. На входной двери Рутенберг увидел табличку с фамилией компаньона на итальянском языке и нажал кнопку звонка. Дверь открыл Пётр Иоакимович.

– Входите, дорогие гости, – радушно сказал он и поцеловал руку Рахели. – Познакомьтесь с моей женой.

Из салона вышла молодая женщина лет тридцати в длинном синем платье и, приблизившись к Рутенбергу, улыбнулась и протянула ему руку.

– Нина Александровна, – произнесла она.

Потом подошла и поклонилась Рахели.

– Очень рада, что у мужа теперь такие приятные знакомые. Как Вас зовут, милая?

– Рахель Моисеевна, сестра Петра Моисеевича.

– Я предлагаю перейти на имена. Я Нина, Вы Рахель. Согласны?

– Конечно. Вы очень красивая женщина, Нина.

– Вы тоже, милая. Поможете мне?

– С удовольствием.

Они последовали на кухню, продолжая свой незатейливый разговор. Мужчины прошли на небольшой балкон, выходящий на улицу. В её дальнем конце виднелись причалы порта, и синело море.

– Женщины, похоже, подружились. Знаете, моя жена из семьи декабристов Бобрищевых-Пушкиных.

– Они были первыми, они разбудили Россию, – заметил Рутенберг. – Расскажи о себе. Нам вместе работать. Поэтому стоит хорошо знать друг друга.

– Ты прав, Пётр Моисеевич. Я сын лесничего. Мать моя – сестра народника Николая Васильевича Чайковского.

– Так ты тоже бунтарь?

– С такой родословной у меня не было выбора, – усмехнулся Пальчинский. – Потом учился в Горном институте в Петербурге. На рудниках во Франции познакомился с дядей Чайковским. Участвовал в студенческих волнениях в девяносто девятом году.

Организовал в альма-матер нелегальную кассу взаимопомощи для студентов, бюро трудоустройства, чтобы помочь найти им подработку, и столовую. Занимался изданием курсов лекций профессоров.

– Прекрасно, Пётр Иоакимович! Я вот думаю, сколько добрых дел может сделать человек, если ему хотя бы не мешать.

– Мне полиция и администрация, конечно, мешала, – вздохнул Пальчинский. – Вызывали на допросы, устраивали провокации. Но ничего противозаконного найти не смогли.

– А я за год до этого поступил в Технологический институт и меня за участие в студенческих демонстрациях исключили.

– И ты не доучился?

– Представь себе, Пётр Иоакимович, через год меня восстановили, как отличного студента. Но за это время я успел стать революционером. Меня вдохновляли идеи Михайловского, Желябова, Перовской, Кибальчича, Михайлова и Лопатина. Кстати, Герман Александрович сейчас проживает в Италии. Летом он был на Капри у Горького. Алексей Максимович меня звал туда, но мне не удалось вырваться.

– А я с молодых лет анархист, сторонник Петра Кропоткина и Михаила Бакунина.

– Я тоже этим увлекался, но пристал к партии социалистов-революционеров, – сказал Рутенберг.

– В 1905 году я участвовал в революционных событиях в Павловске и Иркутске, продолжил Пальчинский свой рассказ. – Потом меня арестовали, и три месяца я просидел в тюрьме.

– А меня посадили в Петропавловку и освободили по амнистии в октябре после манифеста – произнёс Рутенберг. – У нас, Пётр Иоакимович, много общего.

– Но я всё ещё старался быть полезным стране и разработал программу комплексного развития Сибири на основе горнодобывающей промышленности. А вместо этого под угрозой суда вынужден был эмигрировать.

– Я тоже бежал от преследования охранки. Вначале в Берлин, потом перебрался в Париж, и наконец, осел в Генуе.

– А мы с Ниной около двух лет прожили в Риме. Там я участвовал в подписании нового торгового договора России с Италией.

– Так у тебя есть необходимый нам опыт, Пётр Иоакимович, – с удовлетворением заметил Рутенберг, и улыбка пробежала по его лицу.

На балкон вышла Нина Александровна и позвала мужчин к столу.

3

Рутенберг и Пальчинский принялись за дело. Они продолжили собирать информацию о донецком угле и возможностях его доставки в Италию. Но закончить дело не успели. Пальчинского вызвали сопровождать плавучую выставку, организованную для показа в портах левантийского побережья Средиземного моря. Вернулся он через несколько месяцев, и оказалось, что из-за тяжёлого кризиса в горной промышленности Совет съездов не располагает необходимыми средствами для продолжения начатой Пальчинским работы. Но к этому времени Рутенберг уже серьёзно продвинулся в ней и бросить дело не захотел. Пётр Иоакимович оставался официальным представителем и давал ему необходимые сведения и разъяснения. Накопилось достаточно материала, чтобы обратиться к правительству. Несколько дней Рутенберг работал с пишущей машинкой над докладной запиской, стремясь сделать её одновременно информативной и лаконичной. Потом вложил три листа в конверт, на котором напечатал: «Рим. Правительству итальянской республики. От Петра Рутенберга, инженера-технолога, Генуя». Он указал свой домашний адрес на улице Руффини, куда перебрался в начале года.

Не прошло и двух недель, как он получил ответное письмо. Секретарь правительства по поручению премьер-министра просил прибыть для беседы и дачи необходимых разъяснений. Рутенберг известил об этом Пальчинского и тем же вечером выехал в Рим.

В приёмной председателя совета министров ждать пришлось недолго. Деревянная резная дверь открылась, и его пригласили войти. В обширном кабинете, пересечённом надвое длинным столом, находилось трое. В одном, импозантном господине с длинными седыми усами и бородой, сидящем в торце стола, Рутенберг сразу узнал Луиджи Луццатти. Портреты главы недавно сформировавшегося правительства он видел в апрельских газетах. Его не удивило, что пресса спокойно писала о главе государства еврейского происхождения. Антисемитизм большинству итальянцев свойствен не был. Все знали, что небольшая, но влиятельная, еврейская община Италии дала стране много знаменитых людей. Луццатти был вторым премьер-министром евреем. До него дважды правительство возглавлял еврей Сидней Соннино.

– Садитесь, синьор Рутенберг, – произнёс он, показав правой рукой на стул возле себя.

– Благодарю Вас, синьор Луццатти, – ответил Рутенберг, стараясь справиться с волнением.

– Мы с Витторио, министром экономики, – он кивнул в сторону сидящего напротив Рутенберга господина, – с большим интересом прочли Вашу записку. Действительно, у нас большой грузовой флот, который нуждается в работе. Вы, безусловно, правы в том, что нельзя полагаться только на английский уголь, который к тому же дороже донецкого. Верно, что любой кризис в Англии может оставить наши железные дороги и суда без топлива. Вы предлагаете треть всех запасов заменить на донецкий уголь, который будет доставляться в Венецию и Геную из порта Мариуполь более короткими морскими путями.

– Я убеждён в совершенной выгоде этого проекта, – уверенно заявил Рутенберг.

– Для окончательного решения нам хотелось бы получить от Вас некоторые дополнительные данные, – сказал Витторио. – Я пригласил на совещание Антонио Витти, управляющего государственными железными дорогами.

– Мы хотели бы попросить Вас изучить вопрос возможности ввоза российского угля для наших железных дорог, – подключился к разговору Антонио. – И предоставить доклад к концу года.

– Я постараюсь, синьор Антонио, – ответил Рутенберг.

– Желаю Вам успеха, синьор Рутенберг, – произнёс Луццатти. – Я буду держать этот вопрос под своим контролем, синьоры. Благодарю Вас. Вы свободны.

Рутенберг вернулся в Геную окрылённый. Вскоре он подготовил письма экспортному отделу министерства торговли и промышленности России, которые передал миланскому консулу, и направил запросы Совету съезда южнорусских горнопромышленников. Материалы от Совета съезда прибыли в конце ноября, а ответ из российского министерства пришёл только в январе 1911 года. К этому времени он закончил доклад, воспользовавшись сведениями, которыми располагал к этому времени.

Получив поддержку от председателя Совета фон Дитмара, Рутенберг предложил управлению железных дорог приступить к опытам с донецким углём и для этого навести прямые контакты с российскими горнопромышленниками. Управление решило приобрести для испытаний два парохода угля и брикетов. Рутенберга уполномочили вести дело вместе с материальной службой управления. Он сразу же телеграфировал об этом фон Дитмару, который переслал её синдикату «Продуголь». Неожиданно синдикат ответил, что донецкий каменный уголь не отвечает техническим требованиям итальянских потребителей, что совершенно не соответствовало действительности. Делом заинтересовались председатель русско-итальянской торговой палаты A. C. Ермолов и председатель правления товарищества горнодобывающих предприятий Н. С. Авдаков. Увы, результатов их вмешательство не принесло.