Пол Стэнли
KISS. Лицом к музыке: срывая маску
– Вам куда? – спросил водитель.
– Кому, нам? Да не, никуда…
Водитель разозлился:
– А чо пальцы подняли? Куда вам?
Мы признались, что в Grossinger’s, курорт в Борщовом поясе. Джин там просто знал кого-то, кто нам интересен.
– Залезай, – прозвучал скорей приказ, чем приглашение.
И вот мы уже катимся по грязной темной дороге, и мне уже страшновато. И тут я вижу, как впереди на обочине останавливается другая машина.
Нас ждут, отлично. Сейчас им подадут двух жидов на шампуре.
Мы остановились. Из той машины вышла группка тоже крутых чернокожих. Перед моим взором пронеслась вся моя жизнь. Но они просто хотели поболтать и выпить по глотку. Когда они вернулись в машину, мы сказали: «Парни, вы ж не обязаны нас везти», на что водитель раздраженно-угрожающе прошипел: «Сказал отвезу – значит отвезу».
И правда довез – до самого Grossinger’s.
Гитариста того мы так и не выследили, но те поездки только подтвердили нашу твердую преданность делу. Ну кто еще, кроме Джина, стал бы так кататься, автостопом, в нашей одежде, без определенного ночлега, ночуя на полу, с грошами в кармане. Нормальные люди уже давно бы просто объявление в газету дали.
В итоге мы так и сделали. Потом. Вообще мы в основном просматривали объявления. Только не гитаристов, а барабанщиков. Решили, что начнем с барабанщика. Нам попалась интересная объява в Rolling Stone, мы позвонили. Задали наш главный вопрос:
– Ты готов ради успеха пойти на все?
– Ну, – ответил парень на том конце провода.
– Платье наденешь?
– Ну.
Мы с ним договорились встретиться на 8-й улице, напротив студии Electric Lady. Оценили, что одет он круто – круче нас. Выглядел чуть старше нас, имен имел штук пять: Джордж Питер Джон Крискуола, трали-вали, короче – Питер Крисс, и нормально. Пошли в пиццерию, взяли по треугольнику пиццы, сидим, едим минут пять молча. Тут Питер и ляпнул:
– А у меня член девять дюймов (почти 23 см. – Прим. пер.).
Я не знал, что ответить.
Передайте, пожалуйста, сыр?
Парень этот от нас сильно отличался. Писать и читать Питер умел плоховато, и мудрецом его не назовешь. Но мы согласились посмотреть его на концерте, который у него как раз намечался в каком-то бруклинском баре. Заведение это называлось King’s Lounge, а двое парней-музыкантов в группе Криса выглядели, как будто они готовят пиццу или заливают «бетонные башмачки», чтоб топить трупы. Питер – совсем другой, и от него исходила уверенность. Была в нем клевость.
Народу много не набилось, но в выступлении Криса меня приятно поразило то, что он играл в этом баре так, как будто работает на стадионе, забитом под завязку. Он был полностью погружен в процесс. После концерта мы попросили его прийти к нам на базу завтра, чтобы попробовать поиграть.
Когда он впервые заиграл с нами на 23-й улице, звучало все не очень хорошо. Питер плохо разбирался в британской музыке. Знал, конечно, The Beatles. Любил Чарли Уоттса из «стоунз». Возможно, из-за того, что сам полагал, что играет как Чарли Уоттс – то есть основы без выпендрежа. А вот всех других барабанщиков – чьи партии он не мог снять – он ненавидел.
А еще Питер не понимал форму песни. Куплет, припев, бридж – ему эти слова ничего не говорили. Если я просил «подхватить на втором куплете» он просто тупо сидел. Ему приходилось запоминать песню от начала до конца, и если мы останавливались, то он терялся полностью. Возможно, именно в результате этого и играл бешено. Вы можете назвать такой подход неортодоксальным, но это не совсем точно, здесь, скорее, просто дело в беспорядке. Его партия менялась от куплета к куплету. Но при всем недостатке цельности он выигрывал за счет витальности, огня. Такой он был, как из лоскутков.
Мы пригласили его на следующую репетицию.
Следующая репетиция прошла гораздо лучше. Опять-таки в его игре проявлялась его личность и реальная любовь к жизни. У некоторых песен, благодаря ему, появилось совершенно другое настроение, не то, которое мы с Джином представляли, сочиняя. Питер просто не умел играть, как те барабанщики, о которых мы думали. Но то, как он играл, все равно соответствовало нашему «проекту» группы. Сейчас, оглядываясь назад, понимаешь, что, безусловно, тот же Джон Бонэм не подошел бы нашему стилю, хотя, если б у нас с Джином был выбор, мы бы точно пошли в том направлении. А тогда Питер оказался прямо самым подходящим. Барабанил он грубо, нагло, понтово.
Питер инстинктивно играл, слегка убегая вперед. Иногда нам приходилось его догонять. В идеальной ситуации барабанщик – это спинка кресла: ты можешь откинуться назад – она тебя подхватит. Это – основа. Но Питер бежал рядом с нами, как будто другой зверь. И все-таки все срослось. Даже в формате трио мы зазвучали многообещающе. Настолько многообещающе, что мы даже решили снова сыграть для Epic – вдруг они продолжат работать с нами в рамках существующего контракта?
К этому моменту мы с Джином наскребли денег на новое оборудование. Я купил две гитары: Gibson Firebird расцветки «табачный санберст» и кастом-модель, которую мне построил на заказ парень по имени Чарли Лебо. С Чарли я познакомился, когда он работал в маленьком магазинчике на втором этаже на 48-й улице. Это вообще был первый магазин, специализирующийся на винтажных гитарах, в который я попал. А «лес-полы» с санберстом с 1950-х, которые хранил Дэн Армстронг, роскошные инструменты, были мне просто не по карману. Но Чарли, который занимался как раз починкой инструментов, начал свое дело – строить гитары. Я купил у него гитару цвета грецкого ореха с двумя вырезами. Стандартом послужил Gibson Firebird. Мне эта модель нравилась потому, что на ней играл в Cream Эрик Клептон. Я отдал ее отцу, чтоб он попросил парней на работе покрасить ее в черный. Получилась не та черная поверхность, какую ожидаешь увидеть на фортепиано или гитаре, но – черная.
Еще мы купили звуковую систему Peavey с двумя большими динамиками и телескопическими стойками, а также микшерный пульт с гигантскими франкенштейновскими кнопками. Нам он требовался для вокала. На нашей базе и в маленьких клубах, в которых, как нам представлялось, предстоит вскорости играть, микрофоны к комбикам не требовались. Комбики сами по себе давали достаточную громкость.
В конце ноября 1972 в доме номер 10 на восточной 23-й улице собрались несколько менеджеров Epic, включая Дона Эллиса, тогдашнего шефа лейбла. Мы представили себя как новую версию группы Wicked Lester. Разумеется, мы сами понимали, что это совершенно новая, другая группа, но новое имя мы в тот момент не придумали. Мы сыграли наши новые песни, из которых потом в общем и составился дебютный альбом группы KISS. Исполняя «Firehouse», я взял пожарное ведро и «выплеснул» на Дона Эллиса конфетти. Он съежился – думал, что там вода.
Epic решил с группой дела больше не иметь. Отказались от всех законных требований, которые еще могли вытекать из контракта с группой Wicked Lester.
А я в любом случае никогда не представлял себе свою группу в формате пауэр-трио, никогда не хотел даже пробовать, чтоб все держалось только на одной моей гитаре. Так мог делать Джими Хендрикс, Пит Тауншенд, Джимми Пейдж. А я не мог. Кроме того, мне хотелось махать рукой и принимать разные позы, а виртуозной акробатикой пусть занимается другой гитарист.
В общем, снова за парту. Точнее – за газетные объявления. Соло-гитарист нам на самом деле был очень нужен.
15
ТРЕБУЕТСЯ БЛЕСТЯЩИЙ ГИТАРИСТ С ЯЙЦАМИ.
Именно такое объявление дали мы в газету Village Voice. А когда в назначенный день, 23 декабря, открыли дверь нашей базы, то увидели толпу соискателей – больше тридцати. Но, правда, стать рок-звездой подразумевало выглядеть как рок-звезда, так что мы установили определенный ценз: никаких лысых голов, бородатых морд, лишнего веса.
Один парень явился в пиджаке а-ля Джавахарлал Неру и с бусами на шее. По-английски он не знал ни слова. С ним пришла жена, которая ему переводила. «Он из Италии», – объяснила она. Другой парень, по имени Боб Калик, оказался действительно отличным музыкантом, но внешность его не соответствовала нашим идеалам. Кастинг напоминал долгое и бесплодное фрик-шоу, но в определенный момент появился парень в разных кроссовках – красном и оранжевом. Примерно моего возраста, но какой-то глуповатый и настороженный. Мы еще разговаривали с Бобом, а этот уже подключил свою гитару и заиграл.
– Эй, чувак, перестань играть, жди своей очереди, – рявкнули мы ему.
Но потом мы и сами подключились к нему, заиграли, и прямо буквально через минуту все преобразилось. Мы вчетвером оказались чем-то во сто крат бо́льшим, чем втроем с любым другим гитаристом. Мы не были какими-то очень хорошими музыкантами, но вместе мы запустили мощную химическую реакцию.
Еще минуту назад мы были одной группой, а через минуту игры с этим парнем, которого звали Эйс Фрейли, мы стали чем-то другим, чем-то совершенно бесспорным.
Вот оно.
Убийственное.
То, что надо.
Обладал Эйс «свэгом», крутизной, чего уж там. Его игра напоминала мне моих любимых Джимми Пейджа и Джеффа Бека. Но сам он был, конечно, чудиком полнейшим. Передвигался как долбанутый, почти не разговаривал. Еще и плечами пожимал как заведенный.
Мы очень быстро поняли, что сделали стопроцентно верный выбор. Однажды в рождественское время мы, после второй репетиции с Эйсом, пригласили Лью Линета, занимавшегося менеджментом группы Wicked Lester, чтобы оценить, насколько мы ему можем быть интересны. Человек он был хороший, но в рок-н-ролле почти совсем не разбирался. Он занимался группой JF Murphy & Salt, иногда выступавшей в Fillmore East, и старым фолкером по имени Оскар Брэнд. То есть Лью, конечно, относился скорее к битникам, чем к рокерам, но согласился прийти на базу послушать группу, которую мы назвали KISS («Поцелуй»). Слава богу, когда я предложил это название, все члены группы его одобрили. Я-то готовился бороться за него, потому что считал, что еще один шаг к успеху – название, всем и всегда понятное, простое и вечное. По-моему, это название несло кучу смыслов: есть же не только страстный поцелуй, но и поцелуй смертельный, например. Его легко узнать. И само слово настолько хорошо знакомо всем вообще, что люди будут реагировать типа: «KISS? А, да, слыхал про них».
Когда пришел Лью, и мы начали играть, он расстроился и грубовато крикнул: «Не сделаете тише – я пошел».
Когда мы сказали, что будем гримироваться, он чуть не взвыл от злости: «А чего б вам не надеть костюмы, как The Raspberries?» The Raspberries действительно носили подходящие друг к другу костюмы. Лью, конечно, идею нашу совсем не понял.
Ну хорошо. Сами будем делать себе концерты. К тому же еще было много над чем работать. Мы хотели быть пауэр-группой с корнями в британском рок-н-ролле, но желали продвинуть это на десять шагов вперед. И мы до сих пор не придумали, как это будет проявляться. Я исписал идеями кучу блокнотов. Я пытался вообразить группу, увидеть ее глазами фэна, и в картинке этой рядом с горой усилителей стояли узнаваемые – как четверка The Beatles – персонажи, чьи образы содраны из фильмов типа «Зорро», «Одинокий рейнджер» и комиксов. Но в тот момент мы, правда, застряли в тренде New York Dolls и прочих местных групп, и выглядели женственными глэм-рокерами в своих сапогах на платформе, красной помаде и густых тенях.
Как только наша четверка сплотилась, мы стали репетировать по семь дней в неделю. Пока другие группы делали себе имя, выступая в Mercedes Arts Center или околачиваясь в Max’s, Канзас-сити, мы скрылись в нашем лофте на 23-й улице и репетировали, репетировали, репетировали. Как люди, музыканты тех групп были гораздо круче нас, гораздо лучше адаптированы в социальном плане и выглядели более подходяще, но никто не работал больше, чем мы. Я иногда даже на маршруте оставлял свою машину на стоянке такси на 23-й улице и Пятой авеню и бежал в наш лофт репетировать.
Сотрудничество с Эйсом Фрейли складывалось совершенно естественно. Нам не пришлось направлять его, как Питера Крисса. Эйс вписался сразу. Порепетировав с ним примерно с месяц, мы приготовились дать дебютный концерт. Мы забукировали три вечера подряд в зале на Куинс-бульваре, который только что сменил название с Popcorn на Coventry. Там вскоре стали выступать многие модные-клевые нью-йоркские команды, в том числе Dolls, Brats, The Dictators, Television и первая группа Джо Рамона Sniper.
Первый из трех концертов мы дали 30 января 1973 года. Утром того дня я поехал на метро в Лонг-Айленд-Сити, промышленную часть Куинса, расположившуюся непосредственно вдоль пролива Ист-Ривер. Там, у Public Service Rentals, я арендовал вэн, поскольку там была самая дешевая аренда грузового транспорта. На вэне я поехал на 23-ю улицу, и мы загрузили в него загрузили наше оборудование с базы.
Эйс появился поздно и сразу отказался что-либо таскать. Ни одного проводка. Когда мы прибыли в клуб, Эйс и там отказался что-либо переносить. Сидел на заднем сидении, пока мы таскали, а в определенный момент вдруг ни с того ни с сего вытащил свой член и сказал: «Это вот без эрекции».
Что?
Я не понимал, отчего это Эйс с Питером помешались на размере своих членов, но со временем заподозрил, что, возможно, через это они себя определяют, то есть для них размер имеет важное значение.
На наш первый концерт пришло меньше десяти человек. Пространство было рассчитано примерно на пятьсот. А мы все равно играли так, чтоб крышу здания сорвало, потому что понимали: мы запомним этот концерт навсегда. И нам было здорово!
Я хочу это помнить всегда.
В следующие два вечера толпа тоже была небольшая. И после каждого концерта мы ехали на 23-ю улицу, чтоб сгрузить аппаратуру на базу. Эйс неизменно сидел позади и бухал. К его личности мы все еще старались привыкнуть. Концерты подтвердили, что с музыкальной точки зрения он – все, что мы искали в гитаристе. Но они же подтвердили то, что он один из самых ленивых людей, хотя нет, он – этот самый самый ленивый человек, который мне когда-либо встречался.
Эти первые концерты мне кое-что прояснили. Я всегда хотел для группы звук большой, мощный, эдакий двухгитарный ледокол. Как у Humble Pie. Его элементы у нас появились. Но нам все равно недоставало веса, солидности, масштаба. И я просто физически чувствовал, как ребята ставят будущее группы на карту – на сцене они вели себя так, как будто мы какая-то мелочь. Эйс на одном из концертов принялся что-то бормотать в микрофон. Питер сказал: «Хочу сказать моим друзьям с Кенерси – спасибо, что пришли!». Они не звучали как музыканты высшей лиги. И это уменьшало тот образ, который я хотел проецировать. Восприятие было реальностью. Я осознавал, что три парня на сцене в Куинсе совершенно не имеют представления о том, как общаться с аудиторией. Хотите быть мелочевкой? Ну, покричите Тони и Гвидо. Хотите быть звездами? Тогда ведите себя так, чтоб было понятно, что вы – большие и успешные, вне зависимости от того, сколько человек перед вами. Общайтесь с аудиторией так, как будто вы уже в Мэдисон-сквер-гарден.
Я твердо решил, что лидером на сцене буду только я. Говорить буду только я. Когда все болтают – это хаос.
И хотя я никогда еще этого не делал, я знал, что могу. Просто знал. Инструкция у меня уже была: Стив Марриотт. Одна из причин, почему я любил группу Humble Pie – это как раз Стив Марриотт, вокалист, фронтмен, который всегда как будто не просто пел, а вел церковную службу. Он никогда не разговаривал со сцены – заводил публику пением и призывами. И так доводил народ в зале до экстаза. Скажи аллилуйя! Вот и я хотел делать точно так. Народ, кричи аллилуйя! Я хотел, чтоб KISS были церковью. Вот так! Церковь рок-н-ролла. Благословите меня!
Странное желание – для еврея-то.
И еще более странное для застенчивого парня. Но я был абсолютно уверен в том, что на сцене создам некое существо, которое и схватит аудиторию за вымя. Вот, наверное, почему у меня выработался такой странный акцент – между условно-британским произношением и говором проповедника с Юга. Так я хотел сойти за некую экзотику, а не мальчика из Куинса. Этот вот сценический характер скрывал неловкого ребенка с уродливым ухом и несчастливой семьей.
На него, на того, другого, на этот новый образ я спроецирую все свои желания. Я буду ярким и самоуверенным. Притягательным и желанным. Именно тем парнем, с которым все захотят подружиться. Ну а те, кто в прошлом плохо со мною обращался или отверг мою дружбу? Да они локти кусать будут.
Но в действительности я буду Волшебником страны Оз: странный коротышка, управляющий гигантским персонажем.
16
В то время большинство групп нашего города брали за образец The New York Dolls. Я, конечно, ранее слышал о них, но до того момента на концерте их не бывал. Однажды мартовским вечером 1973 года мы с Джином пошли на них, выступавших в танцевальном зале какого-то отеля под названием Diplomat, эдакого грязноватого заведения с проститутками и наркоманами.
Действительно, The New York Dolls были тогда королями рок-сцены Нью-Йорка, и прибыли они по-модному припозднившись. Непростительное опоздание, на самом деле. Выглядели потрясающе. На сцене они – друзья, братство, химия высшего сорта. Качество игры не на такой высоте, правда.
А выглядели все же изумительно совершенно. У всех талии – как мои запястья. Мы с Джином рядом с ними как полузащитники. Мы переглянулись: оба поняли, что по внешнему виду музыкантов KISS не отличишь от пожарных-трансвеститов, или типа того. Да, такие мы никуда не годимся. Не победим мы Dolls в их игре. Забудем о том, чтоб стать лучшими Dolls, нам надо стать лучшими KISS. Нам надо было победить в игре, игравшейся по нашим правилам. Поэтому после того концерта мы решили скинуть все наши разноцветные тряпки и облачиться в зловещее черное.
Я посещал пару бутиков, просто разглядывая там новейшие рок-н-ролльные наряды, особенно шмотки, которые в Лондоне сейчас нарасхват. Однажды мне глянулись штаны в Jumpin’ Jack Flash, которые нашему новому стилю подошли бы идеально, но стоили они 35 баксов. Для меня в то время очень большие деньги. Так что я решил купить ткань и сам такое пошить. Швейной машинкой я до того никогда не пользовался, но я распорол мои любимые джинсовые клеша и их использовал как лекало. Мама все твердила, что-де молнию вшить не сумеешь.
Я все сумею.
Это только вопрос приложенных усилий.
Штаны из красивенького атласа цвета «черный металлик» получились отменными, а их себестоимость приближалась к нулю. И молния, кстати, отлично работала. Джину штаны так понравились, что он попросил меня пошить и ему. Пошил. А Эйсу мама сшила рубашку с аппликацией орла.
Потом мы отправились в зоомагазин и купили себе собачьи ошейники. Мне потребовался ошейник для датского дога: тот, который был для пуделя, оказался слишком мал. Так мы добрались аж до садо-мазо-магазина. Никогда не забуду, как пробирался по лестнице в это заведение, расположенное в квартале мясокомбината, и вошел с широко распахнутыми глазами. Вообще представления не имел, на что я смотрел: кожаный мешок на голову с застежками-молниями на глазах и трубкой во рту – господи боже, что ж вы с этим вытворяете-то? Наконец мы нашли кое-что из наших первых шипованных нарукавников и воротников в другом садо-мазо-магазине, Eagle’s Nest в Уэст-Виллидж.
Наши новые одеяния как-то сами собой предполагали белый грим на лице. И мы все вместе в нашем лофте на 23-й улице сели кружком и, глядя в зеркало на двери, стали накладывать грим. Делать это мы не просто не умели, мы даже не имели примерного представления, как надо, и как одержимые мазались гримом, стирали его, пробовали по-разному.
Сперва я попробовал красную помаду. Потом нарисовал круг вокруг глаза, как у собачки Пити из «Маленьких негодяев». Но меня всегда завораживали звезды, а сейчас я, разумеется, намеревался быть фронтменом группы, ее визуальным центром на сцене. Все, я больше никогда не буду чудаковатым мальчиком, изгоем. Я буду – Звездным Мальчиком.
И нарисовал звезду вокруг правого глаза. Оказалось, непростая это задача – нарисовать плоский символ на объемном объекте, моем лице, то есть совместить два измерения и три измерения. К тому моменту, как сносная звездочка худо-бедно нарисовалась, я уже устал. Сил на вторую на левом глазу уже не было. Всё, готово.
Очень поучительно было ознакомиться с образами, которые придумали себе ребята. У Эйса картинка неземная, космическая. За то короткое время, что я с ним пообщался, я бы так его и описал: Человек из космоса. Он частенько шутил, что прилетел с планеты Джендал. Он постоянно бросался какими-то странными неправильными фразами вроде «один за один я их убить», вообще болтал на придуманных языках, да и просто бормотал ахинею. Иногда его начинало трясти, как в лихорадке, и он спрашивал: «Что произошло – землетрясение?». А мы отвечали: «Нет, это ты сам, у тебя трясучка».
Грим Питера оказался элементарным, причем не абстрактным, а с прямым смыслом. Он считал, что в жизни несколько раз висел на волоске от гибели, и раз он жив – значит у него девять жизней. Ну, как у кошки, понимаете. Вот Человек-Кот ему и подошел. Питер не относился к тем людям, которых вы называете интеллектуалами.
А у Джина идея раскраски была, бесспорно, самой сильной. Симметрия и дьявольщина. Разврат. Что-то от театра кабуки. Убийственный образ, а когда Джин еще язык высовывал, то тут все обретало новый смысл. Демон. А потом мы поняли, что его и мой образы – мой улыбающийся, его злой – на сцене просто идеально дополняют друг друга, как свет и тень.
Единственный критерий того, работают ли наши образы, – насколько нам самим в них комфортно. Образы эти усилили реальные черты наших личностей, в этом смысле они не были просто костюмами. Они – внешнее проявление того, что внутри нас. Это имело смысл. И все мы тем или иным образом помогли друг другу найти этих персонажей.
Мы никогда не садились за стол поразмыслить на тему: почему такой грим. Мы это почему на самом деле и не понимали. Мы просто хотели продвинуться дальше других, стать группой, каких сами никогда не видели. Грим дал нам возможность соединить все качества британских групп – моих кумиров; связный образ, общее чувство, – но при этом персонажи разные.
С этого момента мы стали создавать мир, которым правили, в котором жили. Но поначалу мы, понятно, не находились в центре чего бы то ни было. Не входили в клику нью-йоркских групп. Не были наркоманами. Не тусовались в отеле Chelsea, пытаясь оживить чье-то прошлое. К тому же некоторые из нас могли поддержать хотя бы полуинтеллигентный разговор, что крутым не считалось. Мы были изгоями изгоев. The New York Dolls и другие крутые команды отрывались в клубах с красивыми девушками. У нас не было времени ни на клубы, ни на девушек. Мы все еще были слишком заняты тем, чтобы стать той группой, какой хотели быть.
Как говорится, чтобы узнать, хорош ли пуддинг, надо его попробовать. А мы наш будем жрать как короли.
Мы забукировали еще два концерта, на сей раз в баре под названием Daisy в Амитивилле, Лонг-Айленд. Заведение, в общем, витрина практически, человек сто даже не поместится. И наливали там разбавленное за тридцать пять центов.
Я снова арендовал в Public Service Rentals машину – на сей раз списанный молоковоз. Мы погрузили наше оборудование – под «мы» я тут подразумеваю Джина, Питера и себя, поскольку Эйс, как обычно, отказался помогать, – и отъехали от города примерно миль на двадцать. Персонал там взъерепенился сразу – наверное, по меркам этого пригорода мы выглядели уж слишком странно и женственно. Парень, в тот день назначенный вышибалой, собрался мне навалять. Посему мы закрылись в офисе менеджера, там накладывали грим, а в дверь периодически колотили: «Я вас, суки, поубиваю нах!».
В том, что нам пришлось прятаться в офисе, нашелся свой плюс – там мы могли отвечать на звонки, приходившие на общий номер заведения. Несколько человек позвонили: «А кто сегодня играет?». «KISS играют, обалденная группа, приходите обязательно!»
Когда мы наконец вышли на сцену, то увидели примерно человек тридцать пять. Эйс взглянул в зеркальную стенку бочки Питера на свой грим, который начал осыпаться.
А все-таки публика приняла нас хорошо, вопреки тому, чего мы ожидали после угроз вышибалы, который, кстати, видел нас еще без костюмов и грима. Некоторые, конечно, фыркали, но в основном людям просто было любопытно. Буквально когда мы вышли, они осознали два момента. Первый: мы это всерьез. Второй: это все великолепно. Да, наверное, техникой мы не блистали, но играли по-настоящему собранно и яростно.
Мой грим служил маской, он создавал дистанцию между мной и публикой. Грим меня защищал, что мне было просто необходимо. Все страхи быть осмеянным – хоть из-за моего обычного облика, хоть из-за косметики – исчезли. Грим – мои доспехи. Он меня защищал.
И еще – освобождал.
Есть люди, у которых это все – врожденное. Я не из них, очевидно. Но теперь у меня это было.
И я осуществлял миссию. Наружу вышла личность, которая сидела у меня в голове. Вышел Джимми Свэгерт и Билли Грэм. Вышел евангелист рок-н-ролла. Я воспевал хвалу рок-н-роллу всемогущему и всему тому, чего я жаждал, когда ходил на концерты любимых групп.
Это мое призвание.
Я знал, конечно, что впереди у меня еще очень много работы – быть фронтменом группы уметь надо – но мне удалось завести толпу. Я был способен общаться с аудиторией, получать от нее ответ. Я проповедовал рок-н-ролл.
«Эй! Ну как вы? Все хорошо?»
В следующий вечер пришло больше народу, и мы снова всем крышу снесли.
После второго вечера нам заплатили. Когда мы вычли из этой суммы аренду машины и другие сопутствующие расходы, то получили по 13 долларов на нос. Именно тогда, впервые после концерта, я остался в плюсе. То есть я реально заработал настоящие деньги, играя рок-н-ролл. Чудесное чувство. Которое, похоже, каждый в группе разделял.
После этих концертов мы уже были уверены в наших песнях. Конечно, нам надо было кое-что еще подрихтовать в нашем имидже и сценическом поведении, но с музыкальной точки зрения мы спаялись стремительно, так, что наш концертный сет звучал именно так, как мы хотели. Мы решили, что в качестве следующего шага надо записать демо и показать его рекорд-компаниям.
С нами, мной и Джином, на связи оставался Рон Джонсен из студии Electric Lady. Мы даже для его проектов на студии записывали бэк-вокал, и, поскольку за те сессии нам ничего не заплатили, то мы предложили ему такую схему: «Не плати нам деньгами, а лучше приведи нам Эдди Крамера, чтоб он нам записал демо на Electric Lady».
Эдди Крамер – совершенно легендарный звукорежиссер и продюсер. Он работал с Kinks, Small Faces, Джими Хендриксом и Led Zeppelin. Мы видели его в студии, и он нас поразил. Удивительный человек. Порой он гулял по студии в плаще-накидке и с тростью. Вызывал и страх, и восхищение.
Рон все это дело нам устроил. Ну, типа устроил. Эдди наблюдал за сессиями, но саму запись осуществлял Дейв Уитмен. Мы записали демоверсии песен «Black Diamond», «Strutter», «Deuce» и «Watchin’ You». А еще одна записанная нами тогда демка – «Cold Gin», песня Эйса, которую он нам предложил, и которую мы с Джином общипали.
Поскольку ни Питер, ни Эйс в плане сочинительства особенных амбиций не выказывали, мы Джином знали, что на нас двоих вся ответственность за песни из репертуара KISS. Я не злился на них за такую ограниченность, но когда Эйс принес скелет песни, я прямо затрясся. В конце концов, мы ж хотели быть как The Beatles – четыре ярких узнаваемых характера. Люди любили The Beatles как группу, но у каждого был свой собственный любимый битл. На каждом битловском альбоме присутствовали одна-две песни Джорджа Харрисона, и даже Ринго иногда пел. Благодаря такому группа – вообще любая группа – становится более интересной. К концу работы Питер спел мою песню «Black Diamond». Мы еще хотели, чтобы «Cold Gin» спел сам Эйс, но он отказался.
Мы сообразили, что чем более полно реализуется каждый участник группы, тем сильнее вся группа. По принципу: больше ингредиентов – вкуснее суп. Я хотел, чтобы KISS были неким клубом, где представлен каждый его член. Я хотел, чтоб группа из четырех сильных личностей обладала множеством измерений. Тот факт, что еще один парень из нашей группы сделал реальный вклад в эту иллюзию – принеся идею песни – стал приятным бонусом.
Получив на руки демоленту, мы почувствовали, что нас не остановит никто и ничто. Встанешь на нашем пути – раздавим.
17
Мне кажется, любая группа в каком-то смысле дисфункциональна. Частично из-за людей: в рок-н-ролл попадают главным образом дисфункциональные люди. Если повезет и найдешь товарищей, будет братство по духу и типа химия – сам факт, что каждый из вас чувствует по-разному, соединит всех вас вместе. И конечно, здорово быть членом клуба отбросов. С поддерживающей системой жить проще.
Я с самого начала с группой KISS ощущал себя частью чего-то. Мы все были странными ребятами – пронырливые, идиосинкратического типа, невротичные – но теперь мы все принадлежали друг другу, у нас были мы. Про других не скажу, потому что не знаю, что их завело и что привлекало в самом начале. Лично мне KISS даровали чувство того, что я наконец-то с кем-то, принадлежу к кому-то: такой менталитет в стиле «мы против мира». Я чувствовал, что я теперь – частичка «мы». И это давало силы, энергию и возможности.
С KISS у меня появилась банда. Я уже не был одинок как раньше.
При всем при этом, несмотря на общее видение цели, каждый из нас считал трех других странными. А мы и были странными. И совершенно не обязательно в том смысле, который спаял нас воедино. В KISS у нас у всех была общая цель жизни, но вне группы у нас было мало общего. Поэтому мы общались только в группе и по делам группы, а в обычной жизни – нет. Эйс и Питер имели множество друзей, Питер, кстати, вообще уже был женат. Джин встречался с постоянной девушкой. Я же вне группы по-прежнему оставался довольно изолированным.
Но даже в группе я, так сказать, не снимал охрану. Держался немного в стороне от товарищей. Не рушил защитную стену, из-за которой трудно было узнать меня поближе. Когда ребята подкалывали друг друга – я включался в игру, но вот когда шутили надо мной – я это совсем не воспринимал. Я не признавался, почему я такой чувствительный. Я чертовски точно не собирался давать повода для возможных насмешек, рассказав им, что мое несчастное детство – из-за уха моего и глухоты. Не хотел я поднимать столь болезненную тему с людьми, которые могли бы использовать это против меня.
«Можешь угощать, но есть не можешь», – говаривали ребята. Это правда. Такой была моя инстинктивная реакция. Они не понимали, как я провел свое детство, будучи объектом насмешек и пристального разглядывания. Да, собственно, с чего бы им это понимать – я ж им ничего не говорил.
