Питер Блэк
Cон цивилизации
В дальнейшем переход на искусственные нейроны довершил трансформацию. Закачка опыта теперь производилась прямиком в мозг на подобии компьютеров. Люди, использовали для своих целей пентабайты виртуального коллективного опыта, более не утруждая себя его пониманием. Они смотрели на поток данных, проносящихся у них в головах, подобно безмозглым рыбам, смотрящим в темную воду бурной реки, не в состоянии не понять, где она берет начало, ни куда течет. Голос оракула, звучал в головах все сильнее и сильнее, заглушая их собственные голоса, и вот настал день, когда не компьютеры очеловечились, как мы мечтали когда-то, а люди стали частью глобальной сети. Так произошёл бескровный захват и порабощение цивилизации «пришельцами», которые даже не осознали содеянного.
Я отложил дневник, а Клэб словно ожидая этого момента, придвинулся ко мне в плотную и со слезами на глазах заключил: – Макс – это больше не наш мир. Все, что было нам дорого исчезло, растворилось в небытие. Мы пережиток прошлого, динозавры, прибывшие из мезозоя!
3.
Если вы когда-нибудь разговаривали с гадалкой-ясновидящей, гуру йоги или индейским шаманом, то наверняка обратили внимание на их необычную манеру общения. На первый взгляд казалось, что речь этих продвинутых интуистов была непоследовательна, полна нестыковок и неточностей, а загадочные хитросплетения слов больше походили на заговор или притчу, чем на что-то осмысленное и полезное. В определенный момент возникало ощущение, что эти люди попросту морочат вам голову, запутывая и сбивая с толку своим многословием. Но как только появлялось чудесное откровение, сразу все вставало на свои места. Когда советы интуистов начинали реально помогать, приходило невольное восхищение их знанием человеческой психологии и способностью так тонко чувствовать собеседника.
Такое же чувство я испытывал в разговоре с пустоголовами.
По мере беседы пустоголов мог без зазрения совести перепрыгивать с темы на тему, то и дело спрашивая о вещах, казалось, совершенно не связанных, при этом, ответы как будто не слушая вовсе. Но в итоге приходил к заключению или давал совет, от точности и прозорливости которого в жилах стыла кровь.
Например, я мог поинтересоваться у местного, как мне попасть на стыковочную палубу номер пятнадцать, а он вместо ответа закатывал глаза и, как всегда, заводит своё: «вода точит камень», или «лес темнее на закате», или «всякое дерево суть растение». Уж очень пустоголовы любили вставлять невпопад эти свои очевидные и в тоже время многозначительные фразочки, похожие на предикаты Дугласа Лейна, хотя, на мой взгляд совершенно бессмысленные, и к моему вопросу не имеющие никакого отношения. Следом за очередной абракадаброй, пустоголов мог спросить, как я сегодня поел, или как мне спалось этой ночью, или ещё о какой-нибудь ерунде. При всем при этом создавая впечатление, что мой ответ его нисколечко не интересует. И после всех этих нелепых пассажей, несвязанных между собой обрывков диалога он с предельной точностью заявлял: «На стыковочную палубу не ходи, карта нуль доступа находится у вахтёра!» После этих слов я застывал словно ошарашенный, пытаясь понять, как он узнал про карту. Хоть я о ней ничего не сказал, именно она то мне и нужна была.
В то время я много ломал голову над их ответами. Когда с первой попытки понять логику пустоголова не получалось, то я принимался ворочать его слова и так, и сяк, и после очередной бессонной ночи вдруг ощущал еле уловимый проблеск смысла. И вот пребывая в предутреннем бреду, мне вдруг начинало казаться, что я близок к разгадке. В этот момент прежнее нагромождение нелепиц вставало на свои места, туманное пророчество обретало форму великой мудрости, а в самой фигуре пустоголова отчетливо проступал образ духовного лидера, видящего меня насквозь.
Впрочем, Клэб быстро опроверг это мое заблуждение. «Ты, мой друг, как и я поначалу, тоже купился на эту уловку! Если долго вслушиваться в тишину, – многозначительно заявлял он, – то рано или поздно начнешь слышать голоса. а, если долго слушать бессмыслицу – она определенно обретет смысл!»
Прежде всего Клэб развенчал мои представления именно о духовном лидере, заявив, что речи пустоголовов – всего лишь пустая бессвязная болтовня. Он был искренне убежден, что пророчество оракула известно пустоголовам ещё до начала разговора, а все прочее, что они несут до или после, лишь жалкая имитация разумной деятельности.
Разоблачив мои представления, взамен Клэб предложил иную аналогию, и она со временем так плотно засела у меня в голове, что я позабыл, и про шаманов-интуистов, и про прочую эзотерическую чушь, которую надумал себе поначалу. Не знаю в шутку или в серьез, Клэб называл пустоголовов просто – «жена Клэба»!
Из его скупых упоминаний о прошлой жизни, я понял, что женщина, о которой шла речь, ранее бесконечно им обожаемая и любимая, не отличалась особым умом, но наперекор адекватной оценке собственных потенций, была особой чересчур самоуверенной и взбалмошной, и кроме всего прочего нещадно подавляла мужа. Клэб уверял: «Убеждать ее в чем-либо была бесполезная трата времени! Я мог быть чертовски логичным и остроумным, словно моими устами на пару вещали Эйнштейн с Цицероном, она же с ответом не утруждалась и как обычно несла беспросветную чушь, но даже в подобном случае, каким-то загадочным способом, Эмилия оказывалась правой!» Обычно после подобных слов растрогавшийся Клэб хватал меня за плечи и с глазами полными притворного отчаяния восклицал: «Что бы я не делал, какие бы доводы не приводил, за ней всегда оставалось последнее слово!»
«Ах, любовь – пристанище наивных слепцов!» Я никогда не был женат, считая жертву личной свободы, принесенную во имя сомнительных выгод бытового и эмоционального плена непозволительной глупостью, поэтому не мог проникнуться всей глубиной его сравнения, но сам образ взбалмошного кичливого создания не обладающего какими-либо предпосылками к столь высокому самомнению, но бесспорно его имевшему, был мне знаком не понаслышке и даже награжден особой неприязнью. При случае я никогда не давал спуску подобной самоуверенной наглости, пытаясь вывести на чистоту каждого, кто выпячивал свои недостатки, не обладая при этом ни умом, ни ярким образом мысли, и, к сожалению, часто за это дорого расплачивался.
По непонятной для меня причине обладатели подобных «талантов» в нашем обществе с легкостью обретали целую кучу поклонников. Казалось, что способность кого-либо плевать на все общепринятые нормы морали, логику и неадекватно оценивать собственные возможности, приводило толпу в исступление. Так, вступая в спор в защиту смыслов, я, нередко, оказывался осмеян и подавлен многочисленными защитниками кичливой посредственности.
Несмотря на досадные поражения, в глубине души я мнил себя победителем. Понимание того, что большинство людей вокруг – круглые идиоты, пресмыкающиеся перед авторитетом невежества, грело мое внутреннее самолюбие, и в этом замке субъективной правоты я торжествовал в одиночку, слепо веруя, что когда-нибудь глупость непременно будет повержена.
Но теперь меня лишили и этого последнего убежища. Пустоголовы, как и «жена Клэба» удивляли своей алогичностью, тупостью, непоследовательностью, но несмотря на все вышеперечисленные недостатки, всегда выигрывали спор. Они могли всю дорогу нести несусветную чушь, но в итоге их окончательные решения приводили к успеху, а мои лишь к насмешкам. И если мой приятель, поддавшийся любовному влечению к незнакомой мне женщине под напором ее обаяния, добровольно отказался от собственных убеждений, то оказавшись в этом времени и в этом месте, я ощутил, что тупость и посредственность восторжествовали здесь повсеместно и окончательно!
***
Однажды Клэб исчез. Говорили, что он сбежал. Сбежал! Но куда! – этот вопрос никак не давал мне покоя. Я прекрасно помнил, как Клэб уверял меня, что побег не имеет смысла! «Допустим окажешься ты где-то еще, но от этого ничего не изменится: пустоголовы не обретут сознания, душа прошлого мира не возвратится.» Подобным образом мой приятель ни раз обосновывал для меня бессмысленность бегства, но в итоге сам не смог устоять перед его заманчивым искушением! Так, о чем же он думал, пускаясь в это заведомо проигрышное мероприятие!
Впрочем, для меня не было особого смысла гадать о причинах его поступка, ведь какую бы хитрость Клэб не замыслил в итоге, со мной он не поделился даже наметками своего плана. В один прекрасный день мой подельник просто сорвался с места, не сказав на прощание ни единого слова, словно заранее планировал поступить именно так: отрезать и выбросить за ненадобностью всю свою прошлую жизнь.
Слишком самолюбивый и по большей части увлечённый исключительно собственной персоной, Клэб был не лучшим товарищем, и вряд ли, после всего, что между нами было, я бы посмел назвать его другом, но в одном я по-прежнему готов был отдать ему должное – на станции он оказался единственным человеком, с которым можно было обсудить хоть что-то привычное.
С иными воскрешенными я не достиг успеха. Эти дети ментального аборта вели себя так, словно не замечали ничего вокруг. Казалось, что после перерождения их самосознание вкупе с самооценкой получало серьезную родовую травму, которая впоследствии приводила к тотальной деградации личности. Когда я случайно встречал их в переходах станции, они никогда не поднимали головы, и мне казалось, что это идут и не люди вовсе, а прокаженные бродят по коридорам лепрозория. Оставалось только раздать им колокольчики и холщовые мешки, чтобы окончательно спрятать друг от друга тела и лица.
