Петр Вяземский
Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева
Ah! croyez moi, l'erreur a son merite![2]
Несчастный смертный, коему судьба отказывает часто в уголке земли, на коем мог бы он утвердить хотя одну надежду, должен по крайней мере иметь свободный вход в область мечтательную, где, будучи хозяином наравне со всеми, может он выгрузить избыток своих ожиданий и уходить беспокойную деятельность упований, часто обманутых, но никогда не разуверенных. – «Причудница» нашего стихотворца едва ли не драгоценнейший жемчуг его поэтического венца; Ветрана хотя и перенесена в годы, современные старой Руси, но, по нраву своему, пресыщению и скуке от счастия (которую излечить труднее, нежели скуку от несчастия, тому, у кого нет, как у Ветраны, доброй Всеведы, бабушки, умеющей ворожить), принадлежит также и нашему веку и всем векам, в коих люди будут неблагоразумны в своих желаниях и ветрены и непризнательны к провидению. – Разбирать ли поэтические красоты, черты веселости, остроумия, тонкой насмешки, пленительной замысловатости, коими изобилуют сии сказки? Должно будет повторить в длинных выписках стихи, читанные, перечитанные и уважаемые сведущими любителями русской поэзии; но если найдутся в России из образованных читателей такие, которые еще не успели узнать их за недосугом, то чем же лучше услужить им, как советом прочесть их в первый час свободный?
Имел ли наш поэт, на поприще своих литературных успехов, недоброжелателей и завистников? В Древнем Риме торжественная колесница победителя въезжала в город, окруженная и народом благодарным и толпою невольников, которые, вероятно, не разделяли общей радости и про себя сопровождали клики восторга ругательствами ненависти и досады. Торжество писателя также ведет за собою толпу враждующих невольников; но разница в том, что они громкими поношениями своими прерывают отголоски раздающихся похвал и что народ в наши дни, жадный любитель всяких зрелищ, не налагает молчания на дерзкие уста ненавистников дарования. Презирая их ремесло, он как будто радуется оскорблениям, которые наносят они славе возвышенной; можно подумать, что такие оскорбления облегчают для него бремя уважения, которое всегда под конец становится ему тяжким. Толпа любит возносить угодников временной своей горячности; но обыкновенно сердится на тех, которые держатся на высоте собственными силами: в первом случае ей весело и лестно быть покровительницею; в другом оскорбительно быть постоянною данницею невольного почтения. Впрочем, наш поэт, наравне со всеми другими писателями русскими, за исключением Богдановича, имевшего в Карамзине критика просвещенного, не был еще разбираем ученым и поэтическим образом. Нельзя назвать критикою статьи журнальные, писанные бегло и поверхностно о книгах, вновь выходящих. В иных, а преимущественно в статьях, напечатанных в «Московском Меркурии» и «Цветнике», оценены со вкусом некоторые из достоинств поэта. В других, писанных под вдохновением недоброжелательства и криводушия, встречаются одни придирки, частию основательные, но более произвольные, которые доказывают единственно, что критики хотели найти много погрешностей в стихотворениях поэта и в самом деле успели выискать их несколько. Один из таких критиков сказал, например, что стихотворение: «Карикатура» – не что иное, как рифменная проза; но на беду свою не догадался, что оно писано белыми стихами; другой, не менее его догадливый, обвиняет поэта, что он пишет соста́релся, а по состаре́лся, когда вся русская Россия говорит и пишет одинаково с автором, и несколько страниц унизал замечаниями, не уступающими этому в справедливости и замысловатости. Достойно сожаления, что возражение на такую критику, писанное Д. Н. Блудовым и могущее служить образцом остроумия и искусства отражать нападения несправедливые, не имело доступа к современным журналам. Нельзя довольно надивиться, что у нас, когда ничтожнейшее замечание на игру актера или малейшее оскорбление, нанесенное неприкосновенному величеству писателя посредственного, зажигает войну перьев, претворяет мирные журналы в шумное поле битвы и вызывает из-под земли тысячу воителей, готовых ратовать до истощения сил физических, и долго по истощении терпения читателей брань, объявленная первым смельчаком писателям заслуженным, не возбуждает ни в ком ратной ревности. Поле битвы бесспорное остается во владении первого наездника на его славу не затем, что он прав, но затем, что он один; «Искони существует, – говорит Даламберт, – заговор тайный и общий глупых против умных и посредственности против дарований превосходных, отделение союза тайного и обширнейшего бедных против богатых, малых против больших и слуг против господ». Наблюдение французского философа не наведет ли и нас на истинную причину, отчего иные из наших писателей должны отвечать каждый за себя, а другие отвечают друг за друга? Но если посредственность внушает своим клевретам дух братства и единочувствия, от коих неудовольствие одного разливается быстро и пламенно по всем звеньям бесконечной цепи, то дарование внушает своим избранным расположение еще лучшее: дух равнодушия и презрение к враждебным усилиям невежества, под какою бы личиною ни выказывалось оно, учености школьной или ложного и феодального патриотизма. И наш поэт, должно заметить к чести его, хотя способный разделаться и не с нашими Фреронами, никогда не выходил перед публику на защиту своих рифм и уличение невежества, зная, что рано или поздно справится с ним общественное мнение, сей непогрешительный ареопаг, который часто, вопреки нижним судам, произносит решительные и окончательные приговоры.
«Критик скупой на время, говорит замысловатый Ривароль, будет искать пятен в Расине, а красот в Кребильоне». Подобно такому критику, начнем искать погрешностей и в нашем поэте, хотя для того, чтобы потешить людей, которые дорожат чужою ошибкою, думая, что мгновенное затмение дарования придает блеск их постоянной ничтожности. Стараться угождать всем – есть правило, которое в нравственном последствии может завести далеко; но зачем отказывать в увлечении невинном, когда оно предписывается нам и общежитием и вежливостию? Мы замечали, для любителей изящного, красоты поэта и находили в том собственное удовольствие: подумаем и об удовольствии ближнего. Но с чего начать? Как ни размышляем, как ни допрашиваемся беспристрастия, но не находим в поэте порока коренного, отличительного и неразлучного с похвальными его свойствами. Сии последние имеют в нем особенный признак, неизгладимое клеймо первостепенных и других его произведений. Вот они: правильность языка, красивость слога, свободность стихосложения, верный вкус, ум острый и замысловатый, воображение не стремительное, но живое, насмешливость не язвительная, но колкая, совершенство отделки и вообще тот глянец искусства, который преимущественно заметен в творениях французов и придает последний блеск красоте, как художественная оправа удвоивает достоинство драгоценного камня. Но где его сторона слабая, доступная, где искать пяты Ахиллеса, чтобы предать ее, беззащитную, на свободное уязвление малодушных и задорных самохвалов критики. Повторят ли осуждение, коему подвергся и Депрео в глазах некоторых французских критиков и которое случалось слышать нам от людей, отказывающих и поэту нашему в первобытном огне творческом, в силе производительной? Но на чем основывать такое обвинение? Разве на том, чего не довершил он для большей славы своей и для бо́льшего нашего удовольствия; ибо в том, что он написал, изображается, напротив, мужество жизни, а не хилость бесплодия. Одно творение, один плод, равно как и тысяча, свидетельствует о творческой способности. Многие творения доказывают деятельность дарования, малочисленные лень его; но лень может быть пороком в человеке, а не в поэте. Можем жалеть о ней для себя, но не вправе осуждать его. Авторство не есть обязательство перед публикою, и оттого, что писатель нравится, не следует нам взыскивать, чтобы он тешил нас без отдыха. Обстоятельства жизни, склонности посторонние, занятия государственные отвлекают его от трудов литературных. Если наш поэт посвятил бы себя одной словесности, то, без сомнения, имели бы мы и более творений, и творения пространнейшие. Итак, можем единственно поживиться несколькими пятнами, из коих большая часть оттого и кидаются в глаза, что встречаются в стихотворениях нашего поэта: так малейшая погрешность на зеркале тем бывает значительнее, чем стекло чище и светлее. Даже и сии пятна отзываются более временем, в которое начал он писать, и могут быть скорее почтены оставшимися привычками малолетства, чем пороками личными. Иногда встречаем слова старые, неуместные в поэзии, к коей он сам приучил нас. В одном месте заметили мы употребление слова в неприличном ему значении. В стихотворении: «Калиф» сказано:
