Петр Вяземский
Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева

Примечательно и забавно то, что Карамзин и Дмитриев, как великие полководцы, которые, преобразовав искусство военное, кончают тем, что самых врагов своих научают сражаться по системе, ими вновь введенной, научили неприметным образом и противников своих писать с большим или меньшим успехом по-своему. Как часто видели мы, что присяжные заступники старинных писателей витийствуют за них и против новейших на языке, утвержденном сими последними! Языки, прославленные творениями Данта, Шекспира и других, несмотря на славу своих образователей и ненарушимость прав ее на уважение потомства, не могли пребыть неизменными у народов зрелейших в образованности: зачем же на нас одних налагать неподвижность и задерживать естественный ход языка, который только что начинает выходить из отроческого возраста и нуждается еще в правилах, утвержденных употреблением или законною властию? Поверить легко, что для многих он достаточно, если не с излишеством, изобилует оборотами и соображениями; найдутся люди, и даже в числе писателей наших, которые несколькими сотнями слов могли бы выразить полную сумму своих наличных понятий; но забывать не должно, что при этом роде людей угомонных и умеренных бывают и такие, коих неутолимая жажда к приобретениям беспрерывно умножает богатство языка, а с ними и его потребности. Ум человека знает отдых и бездействие; но ум человеческий завсегда в работе и движении наступательном. Новые понятия, новые открытия в науках, новые устройства в порядке гражданском требуют и новых выражений или новых соображений в значении слов уже известных. Нет сомнения, что и самый наш язык, уже изменившийся, изменится еще, по мере как мы будем непосредственнее и действительнее участвовать в общем ходе образованности и просвещения. «История Государства Российского» составляет сама эпоху в слоге Карамзина и, следственно, эпоху и в русском языке.

Наш поэт в разных родах испытывал свои силы, и нам можно жалеть не о том, чтобы он, не советуясь с своим гением, принимался за иное, но о том, что, не советуясь с выгодами читателей, не умножил и еще более не разнообразил своих опытов. – Начнем с лирических творений обозрение его трудов поэтических.

Народные воспоминания, славные события отечественные, внезапная и чудная смерть исполина, коего жизнь и знаменитость имели что-то своенравное и баснословное, явления природы, кои в разнообразном однообразии своем живее самых явлений общества действуют на душу поэта, пробуждали и в нашем сей восторг пламенный и увлекательный, коему нельзя научиться в пиитиках, ни подражать с помощию искусства, если он не зажжен в нас рукою природы и который один творит истинных лириков. В лирических произведениях его не найдешь сих од торжественных, писанных, так сказать, под руководством личных вдохновений, на такой-то случай или день, и не переживающих в памяти любителей поэзии ни случая, ни дня, ни героя, для коего они были изготовлены. Паскаль говорил, что вся поэзия заключается в бедственном лавре, прекрасном светиле (laurier fatal, bel astre) и тому подобных выражениях. Паскаль доказал, что можно при уме глубоком и обширном не иметь чувства поэзии; но если бы кто у нас сказал, что, за исключением первенствующих лириков, язык лирический составлен из райских кринов, из безответных вопросов: что зрю? какой восторг! куда парю? – то доказал бы, что он с прилежанием вникнул в тайну многих наших лириков. Не подражая рабски и слепо предшественникам своим на поприще лирической поэзии, наш поэт умел себе присвоить род, еще не испытанный ни Ломоносовым, ни Петровым, ни Державиным. Два образца, которые приличнее назвать лирическими поэмами, нежели одами, доказывают, что можно, и не ревнуя в звучности и плавности с отцом нашей поэзии, ни в смелости порывов и выражений с двумя его преемниками, занять место почетное в числе лириков. – «Ермак», «Освобождение Москвы», «Глас Патриота» исполнены огня поэтического и, что еще лучше, если оно в таком случае не одно и то же, огня любви к отечеству, не сей любви грубой, которая более охлаждает душу читателей, но любви возвышенной, переливающей в других пламень животворный, коим она согревается. Тут лирик, напрягши ум, наморщивши чело, не карабкается на ходули восторга, даже и неискусственного, не заменяет плоскости тщедушного своего предмета пухлостию выражений; но возвышается наравне с ним и заимствует свой жар от чувства, которое им овладело. «Ермак» – мрачная и угрюмая картина, в коей поэзия та же живопись; не знаю только, употреблены ли в ней с верностию краски местные и сродные лицам и сцене, на коей они действуют. Драматическое движение, данное сему произведению, есть опыт новый и мастерской. Стих:

 
И вскоре скрылися в тумане, –
 

легкая черта необыкновенного искусства. Она довершает картину превосходным образом. Воображение следует взором за шаманами, скрывающимися в тумане, как и самая слава их отечества, которое они оплакивают. Бой Ермака с Мегмет-Кулом оживляется в глазах читателей, и звучность стихов, разительных и твердых, дополняет обманом слуха обман глаз, обольщенных искусством поэта. – Г-жа Сталь в «Десятилетнем изгнании» говорит: «Русский язык очень звонок; я готова сказать, что в нем есть что-то металлическое». Можно подумать, что она сделала это заключение, слушая стихи из упомянутого отрывка.

В «Освобождении Москвы» более движений и действия, чем в нескольких песнях «Россиады», выбранных на произвол. Поэт дает в первом произведении образец живописный боя или поединка, здесь образец битвы. Сжатая, но мастерскими чертами означенная картина ужаса, распространяемого пирующею смертию, отличается отделкою совершенною. Тут, в нескольких стихах, приведено все, что может возбудить в сердце чувство сострадания к жертвам войны и опустошения, всегда ей сопутствующего. Вообще сии два произведения носят на себе отпечаток силы без напряжения, смелости без своевольства, искусства без принуждения, что составляет в поэте нашем отличительные признаки его лирического дарования. Желательно, чтобы данный им пример: почерпать вдохновение поэтическое в источнике истории народной, имел более подражателей. Источник сей ныне расчищен рукою искусною и в ведрах своих содержит все то, что может даровать жизнь истинную и возвышенную поэзии. Пора, выводя ее из тесного круга общежительных удовольствий, вознести на степень высокую, которую она занимала в древности, когда поучала народы и воспламеняла их к мужеству и добродетелям государственным. «Должно непременно, – говорит г-жа Сталь в помянутой книге, – чтобы русские писатели почерпали поэзию в ближайших чувствах, таящихся у них во глубине души. Они доныне, так сказать, шевелят только губами, и никогда народ, столь пылкий, не может быть растроган такими глухими звуками!» Постараемся избегнуть сего справедливого упрека, и пусть поэзия, мужая вместе с веком, отстает от игр ребяческих, в коих нежится ее продолжительное отрочество.

В «Гласе Патриота», может быть, преимущественнее царствует сей восторг, сии лирические движения, о коих многие толкуют, но кои не многим известны. Стихотворение сие было писано поэтом в Сызрани, по неверному и, так сказать, еще пророческому известию о решительной победе Суворова над поляками. Поэт разуверился в истине воспетого им торжества; но не менее того послал он свои стихи к Державину, по привычке доверять ему все вдохновения своей музы. Они получены были в Петербурге почти в одно время с известием о пленении Костюшки и тотчас напечатаны Державиным, на счет кабинета, с переменою стиха:

 
Исчезла Собиесков слава! –
 

в стих:

 
Костюшкина исчезла слава! –
 

перемена, скажем мимоходом, более историческая, чем поэтическая. Весь город и сама Екатерина почитали тогда сии стихи за стихи Державина, замечая в них некоторые его приемы и рассчитывая, что в отдаление не могло еще дойти известие, только перед тем в Петербурге полученное. В сем стихотворении нет, конечно, исполинской силы и роскоши поэтической, которые видим в произведении Державина, писанном на то же событие; но зато нет в Державине искусства, осторожности, не вредящей, впрочем, смелости движений лирических, и вообще той отделка и чистоты, которые отличают нашего поэта.