Павел Степанович Назаров
Бегство из Центральной Азии

Два или три охранника всегда присутствовали на этих допросах. Это были простые русские парни, солдаты старой армии. Они рассказывали мне, что большевики пытают заключенных с немыслимой жестокостью, поэтому решили присутствовать на допросах, чтобы предупредить бесчеловечное отношение к арестованным. В это время коммунисты «демократизировали» все и допускали солдат и рабочих во все Советы и организации власти. Отношения между этими молодыми солдатами и большевистскими властями были довольно напряженными.

В тюрьме вызов любого заключенного в ЧК рождал огромную тревогу. Иногда арестованные просто исчезали или возвращались назад в самом плачевном состоянии. Однажды меня продержали в ЧК с утра до 10 часов ночи. Когда я вернулся в тюрьму, тюремщик, бывший городской извозчик, достаточно хорошо меня знавший, был очень обрадован, увидев меня живым. Он воскликнул:

– Доброго здравия, Павел Степанович! Вы вернулись здоровым и невредимым! Мы очень беспокоились. Даже в уголовной части никто не пошел спать, так они беспокоились за вас.

Тюремная пища была ужасной, в основном она состояла из овощной похлебки без мяса. Но те из заключенных, у кого были в городе родные и друзья, получали от них передачи, которые делили с сокамерниками, иначе многие погибли бы от голода. Еду обычно приносили женщины. Они с тревогой ожидали у ворот тюрьмы возврата посуды. Ведь часто охранники возвращали еду со словами: «Он не желает больше обедать!» Это означало, что заключенный был ночью расстрелян.

Однажды моя жена оказалась у ворот тюрьмы как раз в тот момент, когда меня уводили в ЧК. Ворота открылись, и я увидел ее и нашего маленького фокстерьера Дэзи. У меня сжалось сердце, когда я заметил, насколько жена осунулась от постоянного переживания. Она была взволнована, ведь мы впервые встретились после моего ареста. Дэзи тоже радовалась, вновь увидев своего хозяина; и с этого дня, когда моя жена приносила мне еду, сопровождающая ее Дэзи начинала неистово копать под воротами тюрьмы.

Маленькое умное животное отлично понимало, что я был насильно заключен в этом здании, и упорно пыталось добраться до меня, желая моего освобождения. Она так сильно повредила лапы и когти, царапая камни, что жена перестала ее брать с собой. Уходя, она привязывала собаку дома, и бедная маленькая Дэзи выла от огорчения.

Наконец в один из дней следователь сообщил мне, что мои допросы закончены.

– Будьте добры сказать, в чем меня обвиняют? – спросил я.

– Собственно говоря, конкретных обвинений против вас нет. Следствие ничего не выявило, – ответил он. – Тем не менее, вы известный враг советской власти и поэтому заслуживаете строжайшего наказания.

Позже я узнал, что Совет народных комиссаров создал специальный суд для решения моей участи. «Революционный полевой трибунал» состоял исключительно из судей пролетарского происхождения и рабочих-коммунистов. На этом процессе не было ни прокурора, ни адвокатов, так как перекрестный допрос обвиняемого считался излишним.

– Вас приведут в суд, где зачитают приговор, – сказал мне следователь.

По завершении следствия меня перевели из одиночки в общую камеру № 22. Среди заключенных я встретил друзей и товарищей, которые участвовали вместе со мной в заговоре против Советов. Одинаковая судьба ждала каждого из нас – быть расстрелянным. Казнь казалось неизбежной. Не так давно десять членов Конституционно-демократической партии были арестованы и преданы смерти по одной простой причине – они принадлежали к «буржуазной партии». В зимнюю ночь бедняг вывели раздетыми на тюремный двор и стали поливать холодной водой. Когда несчастные покрылись коркой льда, пьяные солдаты изрубили их саблями.

С друзьями в камере мы обсудили ситуацию и через несколько дней смогли наладить связь с нашими соратниками в городе и даже с жителями Ферганы, выступавшими против большевиков под командованием кадровых офицеров бывшей Русской армии. Это была не простая задача, ведь тюрьма усиленно охранялась.

Утром и вечером заключенных выводили на прогулку во внутренний двор. В старом здании тюрьмы было два двора. Внешний двор через тяжелые железные ворота выходил прямо на улицу. В нем размешались конторы, служебные помещения и склады. Во внутреннем дворе, отделенном от внешнего такими же металлическими воротами, располагались камеры, кухня и лазарет.

Ворота были всегда закрыты, их охраняли вооруженные часовые. Оба двора окружала массивная высокая каменная стена, в качестве дополнительной меры безопасности опутанная рядами колючей проволоки. Вдоль стен непрерывно, днем и ночью, патрулировали караулы из красногвардейцев. Казалось, связь с внешним миром была для нас напрочь отрезана. Но моя дружба с местным населением и случай помогли преодолеть все препятствия.

Во внутренний двор выходило маленькое окно-люк тюремного магазина. Во время прогулки заключенные могли подойти к этому люку и купить табак, спички, сухофрукты, «нан», или местный хлеб, имеющий круглую форму лепешки, а также другие мелочи.

Старый сарт, державший этот маленький магазинчик, каждое утро приходил с носильщиком, тоже сартом, несшим на плечах мешок с товаром. При входе в тюремный двор содержимое мешка обязательно и быстро осматривалось тюремной охраной.

Когда меня переводили из одиночной камеры в общую, первоочередной заботой стало попасть в ту камеру, где сидел мой хороший друг из местных по имени Абдул Каспар. Он был влиятельным человеком, пользовавшимся уважением жителей Ферганы, поэтому, видимо, большевики и посадили его в тюрьму без какой-либо причины. По их мнению, он мог быть опасен для Советской власти.

Но Абдул Каспар, как выяснилось, содержался в камере для местных. Когда ему передали, что я тоже нахожусь в тюрьме, он обратился к комиссару с просьбой перевести его в камеру № 22.

– Почему туда? – спросил комиссар с удивлением. – Разве ты не знаешь, что там находятся преступники, приговоренные к смерти?

– Там мой хороший друг Назаров-бек. Мне хочется быть с ним в его последние дни на земле, – ответил Абдул Каспар по-восточному образно.

– Хорошо. Если хочешь, можешь даже в иной мир пойти вместе с Назаровым, – ответил комиссар с усмешкой.

Спустя три дня после перевода Абдула Каспара в нашу камеру он принес из маленького магазина несколько круглых «нан» и дал каждому из нас. Это была первая передача, которую мы получили извне.

Местный хлеб делается круглой формы. В середине тонкой части простым шаблоном выдавливается рисунок, при этом по краю лепешки образуется толстый слой теста.

В рисунке каждой лепешки Абдул Каспар без труда прочитал имя и адрес того, кому она предназначалась. В шаблоне использовались буквы арабского алфавита, а в толстых краях лепешек были скрыты письма от друзей и родственников.

Наша еда, приносимая из дома, тщательно проверялась охраной, иногда даже самим комиссаром. Хлеб всегда был изломан и порезан на куски. Но никто и никогда не слышал о том, чтобы лепешки, принесенные с базара для продажи заключенным, проверялись охраной. Кто бы мог заподозрить в грязном, одетом в рванье носильщике, который таскал тяжелый мешок с базара в магазин, сына Абдул Каспара – бывшего местного щеголя?

Спустя два дня этот молодой носильщик был заменен другим – старшим по возрасту и еще более оборванным сартом с безнадежно тупым выражением лица.

– Мадамин-бек^[15] просит ваших инструкций для дальнейших операций против большевиков, – сообщил мне Абдул на прогулке, отведя немного в сторону. – Его посыльный сидит в магазинчике, переодетый в бедного носильщика.

На следующий день во время прогулки Абдул Каспар, яростно ругаясь по-сартски и по-русски, бросился к окну магазинчика и швырнул внутрь лепешку:

– Вы собаки, а не правоверные мусульмане! Вы беднягам заключенным продали хлеб с тараканами! Вы хуже, чем собаки, ешьте его сами! Подавитесь, и будьте вы прокляты!

Потом он прокричал что-то по-таджикски. Этот язык хорошо знали в Фергане, но его не понимал никто из молодых красно-гвардейцев, дежуривших в лавке.

Таким образом в лепешке были отправлены следующие инструкции и рекомендации Мадамин-беку в Фергану:

1. Взорвать железную дорогу, разрушить мосты и дороги, ведущие в Фергану.

2. Разрушить нефтяные вышки в Фергане и этим лишить большевиков топливных запасов для железной дороги.

3. Собрать сильную кавалерию на Кендырь-Даваньском перевале, которая пройдет из Ферганы прямо через горы к Ташкенту и нападет на советские части, когда поднимется мятеж в Ташкенте. Необходимо достичь города ночью и нанести тяжелый удар в тыл большевикам.

От наших друзей в городе мы получали хорошие новости. После недолгого замешательства, последовавшего за моим арестом, они возобновили подготовку к мятежу.

Часть рабочих города была против Советов и примкнула к нашей организации. Но я не особенно доверял им, подозревая, что они могут предать нас в самый решительный момент и перейти на сторону большевиков.

Весть о готовящемся мятеже ободрила нас. Остальных заключенных, не посвященных в наши планы, удивлял наш беззаботный вид и бодрое настроение. Хотя и для нас оставалось неясным: успеют ли большевики привести приговор в исполнение до начала восстания? Мы удивлялись, почему ЧК медлит. Судя по тюремным слухам, я стоял первым в расстрельном списке.

Позднее я узнал, что задержка была вызвана успешным продвижением британо-индийского военного контингента, действующего совместно с отрядами белых. Они были уже в Чарджоу на Амударье. Их прибытие в Ташкент было делом двух дней. С севера, как я уже упоминал, казаки двигались на юг, и в Семиречье в этот момент было восстание против большевиков. Туркестанская Советская Республика оказалась в незавидном положении. Комиссары, как огня, боялись казаков атамана Дутова и повстанцев, зная, что пощады от них не дождутся. Меньшей опасностью для большевиков были англичане, которые могли воздержаться от расправы над коммунистами. Кроме того, мои британские друзья информировали комиссаров, что если хоть один волос упадет с головы у кого-либо из политических заключенных, то с обидчиками не будут либеральничать и всех немедленно повесят.

Глава II
Восстание

Жизнь в тюрьме текла монотонно и ужасно скучно, особенно это ощущалось долгими зимними вечерами. Дав охраннику сто рублей, чтобы он не обращал внимания на нашу камеру, мы, раздобыв керосиновые лампы, засиживались допоздна, коротая время в бесконечных разговорах.

Как-то в нашу камеру смертников вошел глава советского правительства в Туркестане Вотинцев^[16]. Я знал его еще в то время, когда он был студентом Электротехнического института в Петрограде. Хорошо знал и его жену. Их принимали в нашем доме. Вотинцев, так и не закончив института, подался в ряды большевиков. Как видно, он стал одним из лидеров новой власти.

Я с трудом узнал его. Вместо юного, прекрасно выглядевшего, жизнерадостного студента передо мной стоял худой, бледный, постаревший, невротического вида человек, небрежно одетый, с грязными руками и нечесаными волосами.

Полагая, что я имею связи со штабом британских сил и осведомлен о планах их действий, он пришел ко мне прояснить ситуацию. Его страшила мысль о возможности захвата Ташкента британцами. Вотинцев не верил, что части Красной армии смогут оказать им серьезное сопротивление.

– Если британцы захватят весь Туркестан, не сделают ли они его, как Индию, своим доминионом? – спросил он меня с тревогой.

Я попытался объяснить ему полную невозможность последнего ввиду бесполезности нашего Туркестана для Британии.

– Но хлопок? Неужели у них достаточно хлопка для промышленности? – продолжал расспросы Вотинцев.

– Если британцам не будет хватать хлопка из Индии и Египта, не выгоднее ли его импортировать из США, чем из Туркестана? – вопросом на вопрос ответил я.

– Тогда что им здесь нужно? Почему британцы нацелены на Ташкент? – спросил он раздраженно.

Неприятное лицо этого ренегата было столь перепугано, что я невольно улыбнулся, когда Вотинцев выходил из моей камеры. Но я тут же поспешил скрыть свою веселость, чтобы охрана ее не заметила. Было необходимо соблюдать осторожность.

Забегая вперед, скажу, что месяц спустя, в ночь с 18 на 19 января 1919 года, когда белые подняли мятеж в городе, Вотинцев вместе с другими комиссарами был убит^[17].

Я услышал об обстоятельствах его смерти от одного из белых офицеров, принимавшего участие в расстреле большевиков.

– Эти головорезы перед лицом смерти оказались жалкими трусами, – рассказал он. – К примеру, Вотинцев. Он упал на землю к моим ногам и, пресмыкаясь, умолял о пощаде. Обещал отказаться от своих ошибок и помогать нам в борьбе с коммунизмом! Он плакал как ребенок: «Мама, мама, как я хочу жить!». Я вспомнил, сколько людей они расстреляли в Туркестане и, без сожаления, пустил ему пулю в лоб.

Вскоре после визита Вотинцева, охранники информировали нас, что в подвалы ЧК помещен капитан А., прибывший из Ферганы. Он был одним из тех, кого я послал к полковнику П. Г. Корнилову. Я не мог поверить сообщению, так как у капитана под началом был вооруженный отряд из местных джигитов, и сдаться живым он не мог. Когда же новость была подтверждена, стало ясно, что большевики устроят мне очную ставку с капитаном, чтобы узнать о наших связях. Эта встреча могла стать для него фатальной. Я-то уже давно был приговорен.

Однажды утром меня привели в ЧК под усиленной охраной из десяти человек.

Вскоре в комнату ввели капитана А., было видно, что он подавлен своим провалом.

Я приблизительно знал, что он сказал на предварительном следствии, какую избрал линию защиты, как объяснял свое присутствие среди местных жителей Ферганы, где и при каких обстоятельствах был арестован.

В ожидании начала допроса наши охранники затеяли глупейшую дискуссию, ругая капитализм, буржуазию, угнетавшую рабочий класс и тому подобное. Я ввязался в их разговор, сделав несколько провокационных замечаний. Они набросились на меня, горячо доказывая свою правоту. Для большевиков я был непримиримым противником и «классовым врагом». Во время этого краткого спора я пытался сообразить, в чем меня обвинят, как мне защищаться и как должен вести себя с капитаном А. Он, поняв мои намерения, тоже вступил в оживленную дискуссию. Благодаря нашему спору с этими глупцами, мы быстро выяснили друг у друга все, что нам было нужно, и когда следователь вошел в комнату, уже знали, что отвечать и как говорить с ним.

После этого допроса капитана бросили в нашу камеру № 22, что означало одно: его судьбу решит пуля.

А. поведал нам печальную историю о том, как он попал в руки большевиков. Капитан и еще один офицер Р. со своим четырнадцатилетним сыном были в отряде Мадамин-бека, успешно проводившим операции против большевиков, рассеивая воинские соединения красных одно за другим.

Однажды они услышали, что Мадамин-бек собирается напасть на русскую деревню Мын-Тюбе. Надо признать, что у него для этого были веские основания. Поселение располагалось на землях, отнятых у коренного населения царским правительством, да и сами переселенцы были отчаянными головорезами, бежавшими из Центральной России, где оставаться им становилось опасно. Они притесняли здешнее население, ненавидевшее переселенцев за постоянные оскорбления.

Русские офицеры пытались отговорить Мадамин-бека от его намерений, которые могли быть фатальными во всех отношениях, не говоря уже о неизбежной потере доверия русских поселенцев к восстанию, так успешно начатому коренным населением против большевиков. Я думаю, что Мадамин-бек сам понимал это, но не мог удержать своих сторонников. Когда все попытки увещевания были исчерпаны и нападение уже совершенно точно было предрешено, А. и Р. со своим сыном, покинули отряд и поскакали в Мын-Тюбе, где предупредили жителей о предстоящем нападении. Жители Мын-Тюбе были не особенно уверены в своих силах, поэтому они попросили помощи у советской власти. Но пока эта помощь в виде отряда Красной армии в сопровождении комиссара ЧК прибыла, нападение киргизов уже было отбито с большими потерями со стороны нападавших.

Жители Мын-Тюбе сполна подтвердили свою дурную репутацию. Первым делом по прибытии красных войск они передали с рук на руки агентам ЧК своих спасителей А. и Р., как «имперских офицеров». Даже командир красного соединения был удивлен таким поступком.

Двумя годами позже меч Немезиды сделал свое дело. Поселение Мын-Тюбе было захвачено отрядом местных басмачей и все дома были сровнены с землей, а жители порублены саблями.

Бедный капитан А. был подавлен и удивлялся нашему бодрому состоянию духа.

– Благодарю вас, господа, – говорил он. – Ваша забота и вера в благополучный исход могут поддержать меня, но все это бесполезно, ведь все мы, без сомнения, скоро умрем.

Мы успокаивали его, рассказывая о приготовлениях к восстанию, о нашей надежде на освобождение, несмотря на грозящий нам расстрел.

Через тайную почту, приходящую через магазин, нам сообщили, что дата начала восстания скоро будет определена. Это известие нас обрадовало, и мы сами принялись разрабатывать планы освобождения из тюрьмы.

Наши друзья на свободе получали сведения через девушку, которая работала машинисткой в ЧК и к тому же имела возможность добывать бланки документов с официальными штампами и подписями комиссаров. Так был написан приказ тюремной администрации прислать всех заключенных камеры № 22 в ЧК. Конвой, составленный из десяти наших людей, переодетых в красноармейскую форму, должен был доставить этот приказ в тюрьму в обеденный час, когда комиссары уходили на трапезу. На месте оставался лишь один секретарь, дежуривший у телефона на случай экстренных звонков. Оставалось выбрать день и обозначить дату на приказе.

Как-то в эти дни ожидания мне представилась прекрасная возможность побега. В то утро я был доставлен в ЧК для допроса, но держали меня там до поздней ночи, где я отвечал на бесчисленные вопросы следователя. Когда, наконец, они меня отпустили и я вышел в коридор, все мои конвоиры крепко спали. Можно было незаметно выйти на улицу и скрыться в темноте ночи: в то время не было уличного освещения. Но я знал, что мое исчезновение вызовет переполох в тюрьме и навлечет на моих товарищей чрезвычайные репрессивные меры, сделав общий побег невозможным: с них начнут просто «взимать за расходы», как цинично назывались здесь тайные пытки заключенных.

Во время прогулок в тюремном дворе я познакомился с двумя интересными туркменами, привезенных из Транскаспийской провинции. Первый – чрезвычайно высокий молодой человек, чей рост превышал два метра! Он ужасно страдал от голода, у него здесь не было ни друзей, ни денег, а тюремная еда была невыносимо плохой. Я начал делиться с ним обедом, и бедный парень быстро восстановил силы. Он был из богатой семьи и гордился тем, что собственноручно срубил саблей немалое количество голов красноармейцев и комиссаров. Я представил себе, как величественно выглядел этот молодой гигант с ятаганом в руке верхом на великолепном туркменском скакуне! Захватили его не в честном бою, а был он предательски схвачен во время перемирия вместе со своим другом, влиятельным туркменом по имени Джунаид-хан^[18]. Большевики не считали себя связанными обещаниями, данными «классовым врагам», и потому арестовали их во время намаза в мечети.

Его друг, второй заключенный, Джунаид-хан, был человеком пожилого возраста, вождь десяти тысяч туркменских семей, которых он вывел из Афганистана на Российскую территорию много лет назад. Он пользовался непререкаемым авторитетом среди своих соплеменников. Даже здесь в тюрьме его адъютант, прекрасно выглядевший туркмен с длинной черной бородой, был рядом с ним. У Джунаид-хана тоже не было никаких денежных средств, и я предложил ему воспользоваться нашей секретной почтой для получения денег с воли от его сторонников. После этого Джунаид-хан начал усиленно уговаривать меня уйти с ним в туркменские степи, как только мы освободимся.

– Я дам тебе все, что захочешь, – убеждал он меня. – Войлочный шатер с коврами, утварью и скотом, прекрасных лошадей бадахшанской породы. Они есть только в Афганистане! Их вывоз оттуда строжайше запрещен!

Одно время я даже серьезно подумывал уйти с ним, но мои обязательства перед «белым» движением держали меня в Туркестане. Джунаид-хан при первом же удобном случае снова вернулся в степи Туркмении, и вел жестокую и непрерывную войну против большевиков за свободу своего народа. В конце концов, потерпев поражение, он ушел с большими силами в Персию, и уже оттуда вынужден был бежать в Афганистан. В течение одиннадцати лет Джунаид-хан, не имея помощи со стороны, в одиночку продолжал неравную схватку. Несмотря на свой возраст, он не сложил оружия, не уступил заманчивым предложениям советского правительства, упрямо отстаивая свою свободу, свою религию и свои обычаи. Все эти годы Джунаид-хан со своими джигитами наводил ужас на большевиков. Жаль, что его прекрасному примеру не последовали русские люди, живущие в Туркестане и не согласные с новой властью.

Наконец, после многочисленных задержек, приносящих нам горькое разочарование и отнимающих последние надежды, день или, вернее ночь предполагаемого восстания была назначена на канун Нового года. Предполагалось, что все комиссары будут пьяны.

С каким нетерпением мы ждали этот день! Но тут возникла новая отсрочка по каким-то непредвиденным причинам, и наши сердца сжались от предчувствия скорой казни. Ведь ЧК, думали мы, может исполнить смертный приговор именно в канун Рождества, чтобы напомнить населению, что красный террор все еще в силе. Кроме того, рассуждали мы, тюремная охрана в праздник будет непременно пьяна и может по собственному усмотрению решить разобраться с «контрреволюционерами и врагами пролетариата».

Основные силы подпольной организации, готовящей восстание, были сформированы из офицеров старой армии, местной молодежи и части красного гарнизона, под командованием офицера по фамилии Осипов^[19]. Мне говорили, что и некоторые рабочие готовы были принять участие в восстании. Я боялся, что среди них мог легко затесаться провокатор, способный выдать наши планы большевикам.

Третьего января наша секретная почта принесла хорошие новости о том, что дата восстания определена на 6-е января – канун Крещения – важный праздник в России. Эта ночь для верующих людей полна мистического смысла, в эту ночь в селениях на всех воротах, дверях и окнах рисуют кресты. Девушки гадают, пытаясь узнать свою судьбу и будущего супруга.

Мы же надеялись, что утром 6-го января, счастливо выпавшее на воскресение, наша тюрьма будет взята штурмом, и мы получим долгожданную свободу.

Приближался не только час освобождения, но и миг торжества белого движения, свободы, порядка и христианских идеалов над темными силами большевизма. Все мы уже предвкушали наступление того сладкого часа, когда будем в силах отомстить этим детям ада за то зло, которое они принесли нашей стране. И в то же время чувство тревоги не покидало нас: что-то могло пойти не так, как было задумано. Могла возникнуть любая непредвиденная помеха до наступления одиннадцати часов, контрольного времени начала восстания. Но в душе мы не сомневались в успехе.

Накануне вечером мы разработали план операции, распределили роли каждого из нас, если вдруг придется принять непосредственное участие в схватке.

Утро 6-го было прекрасным и ясным, легкий иней покрыл ветви деревьев. Во время утренней прогулки по тюремному двору мы получили нашу обычную почту через магазинчик с новостями о том, что тюрьма будет окружена ночью, и штурм начнется в десять часов утра.

Тюремный комиссар, словно предчувствуя назревающие события, ходил среди заключенных, внимательно приглядываясь к ним. Наконец он собрал нас вокруг себя и объявил, что в тюрьму занесли «испанку»^[20]. Двое заключенных в уголовном отделении умерли вчера, поэтому все сношения с внешним миром с этого дня не допускаются. Также запрещаются передачи пищи из дома на неопределенное время, и мы должны будем довольствоваться только тюремной едой.

– Вы не можете винить рабоче-крестьянское правительство во всех тех несчастьях и лишениях, которые сейчас испытывает наша страна, – сказал он в заключение. – В этом виновата сама история.

«Кто ты такой, чтобы снимать вину за все нынешние грехи со своих приятелей-коммунистов?» – подумал я.

«Ничего, негодяй, через несколько часов ты будешь болтаться на ближайшем тополе», – этими мыслям я не мог не улыбнуться.

– Над чем ты смеешься? – резко спросил комиссар.

– Я счастлив! – ответил я и добавил, улыбаясь еще шире. – Посмотрите, какое прекрасное солнечное утро, какое голубое небо!

– По своим камерам – марш! – выкрикнул комиссар в диком раздражении. – Не хотите слушать науку?

Вернувшись в помещение, все буквально попадали от безудержного смеха. Мы не могли контролировать себя, находясь в предельном нервном напряжении. Дверь громко закрылась, и ключи звякнули в замке.

«В последний раз», – прошептал я про себя.

Потом я лег на свои нары и заставил себя читать книгу Жюля Верна «Путешествие на Луну», взятую из тюремной библиотеки.

Время тянулось безнадежно медленно. Все то и дело посматривали на часы. Стрелки неуклонно продвигались по циферблату, приближаясь к заветной цифре. И вот они показывают ровно десять часов. Все взоры прикованы к ним. Обострившимся слухом мы ловим малейшие звуки, доносящиеся к нам из города. Так прошла четверть часа.

– Что-то непредвиденное произошло, какая-нибудь случайность, все очень тихо, – нервно сказал один из нас.

– Терпение, господа, терпение! – попытался успокоить другой.

Действительно все было совершенно неподвижно, ничего необычного для этого утреннего времени не происходило. С улицы не доносилось ни звука.

Прошло еще десять минут.

Вдруг мертвая тишина разорвалась залпом из сотни ружей и пули застучали по крыше здания.

– Все от окон! – закричал я. – Жаль будет погибнуть от дружеской пули!

Громкие вопли и стоны последовали за залпом. Потом поднялся страшный шум, топот бегущих людей – это отступали красногвардейцы… затем взрыв…

«Видимо, взорвали ворота внешнего двора!» – догадались мы.

Затем шум еще больше усилился, прозвучало несколько отдельных выстрелов и донесся топот лошадиных копыт.

Мы услышали, как ворота внутреннего двора с треском распахнулись, и внутрь ворвались всадники.

Раздались крики:

– Откройте камеру № 22. Быстрей!

Мы услышали звон ключей в дрожащих руках охранника, пытавшегося попасть в замочную скважину. Наконец дверь распахнулась, и на пороге появился мой старый друг капитан В., в полной форме русской армии при эполетах и шпорах.

– Выходите, господа! – сказал он, улыбаясь нам. – Город полностью в наших руках! Все комиссары, кроме одного, расстреляны, а здание ЧК со всем его содержимым взорвано.

Мы приветствовали его громкими возгласами. Вот она – долгожданная свобода!

Но мы не торопились покинуть тюрьму. Заранее было решено проследить, чтобы в суматохе на волю не вышли опасные уголовники. В камеру принесли книги из конторы, и мы стали работать.

Между тем оба тюремных двора заполнились белыми войсками и жителями города.

Наша работа была скоро прервана появлением двух офицеров в сопровождении одного или двух гражданских, которые настаивали на том, чтобы мы вышли на улицу.

– Люди очень обеспокоены тем, что не видят вас, – сказал один из офицеров. – Они боятся, что вы снова будете схвачены красными. Выйдите и покажитесь им. Все беспокоятся за вас, хотят убедиться, что вы живы и в добром здравии.

Мы оставили книги и вышли. Во внутреннем дворе, заполненном толпой, устроившей нам бурную встречу, я увидел курьезную сцену.

У массивной тюремной стены стояла дрожащая фигура. Это был мужчина, более похожий на обезьяну, чем на человека, среднего роста, крепко сбитый, с длинными руками, неуклюжим тяжелым телом, спутанными черными волосами, очень низким лбом и маленькими синими глазами.

Напротив, всего в нескольких шагах, на ступенях тюрьмы стоял молодой князь С., направив на него дуло револьвера. Князь повернулся ко мне, как бы спрашивая взглядом, стоит ли ему нажимать на спусковой крючок.

– Простите! Простите меня! – слова человека, охваченного ужасом, сливались в какой-то дикий вой и мало походили на человеческую речь. – Я всегда был против жестокости… Я всегда был против расстрелов… Я защищал буржуа… Я буду помогать вам… Пощадите меня…

Невольно улыбнувшись, я узнал в нем военного комиссара Пашко^[21]. На его счету были тысячи смертей, сотни человек, замученных зверскими пытками. До Ташкента он участвовал в диких расправах большевиков в Севастополе, когда были расстреляны десятки тысяч офицеров и солдат Белой гвардии. Я вспомнил его знаменитые слова: «Встретитесь на дне морском», – они были произнесены Пашко в след утопленным его людьми сотням офицеров старого военно-морского флота. Безоружных либо расстреливали в упор, либо живыми топили в море, привязав к ногам груз. И этот человек, известный своей жестокостью, молил о пощаде! Пашко был настолько жалок, что смех прошел по толпе.

– Оставьте его пока, – сказал я князю. – Мы должны допросить его, он может сообщить нам немало полезных сведений.

Комиссара посадили в грузовик и увезли в штаб восстания.

Я подумал, что революции выводят на роль вождей отъявленных негодяев, неспособных даже достойно умереть. Только отсутствием благородства, можно объяснить их удивительную трусость, когда дело касалось их собственной жизни.

На улице я встретил толпы людей, и русских, и местных, все счастливо улыбались. Они окружали меня, поздравляли с освобождением, пожимали мне руки и обнимали.

Внезапно все замолкли. Радостные крики сменились тревожным шепотом. Я огляделся в поисках причины, изменившей настроение людей. В дальнем конце улицы появился отряд всадников, стремительно скачущих к нам. «Что это? Кто они? Красные или белые? Друзья или враги?» – тревожные мысли замелькали у меня в голове. Толпа затихла, оцепенев. Люди, испытавшие многое и только что – радость освобождения, ждали с тревогой возможного возвращения кошмара.

Вдруг из тысяч глоток вырвался крик: «Ура!»

Это был кавалерийский отряд белых, посланных генералом Л.К. к нам на помощь, он думал, что тюрьма все еще не была освобождена.

Я шел домой очень медленно, меня останавливали и приветствовали со всех сторон. Я был окружен добротой и вниманием: друзья и даже совершенно незнакомые люди подходили, протягивали руки, обнимали и целовали меня. Улицы были переполнены людьми, вздохнувшими с облегчением после четырнадцати месяцев пребывания под игом большевиков.

Церковные колокола радостно возносили благодарность небесам за избавление от власти зла. День был прекрасный, солнечный, небо голубое, с легким морозным воздухом, как будто сама природа была заодно с ликующими людьми. Это был момент триумфа! Мы наивно думали, что земля окончательно освобождена от разбойников. Всего тридцать часов езды на поезде отделяли нас от британских сил, стоящих в Чарджоу, которые, казалось, не могли встретиться с каким-либо реальным сопротивлением.