Павел Сергеевич Почикаев
Тонкий вкус
В первую очередь экономия сказывалась на малом количестве рабочего персонала, что приводило к перенагруженности и изматывающей работе, к которой я опять же сумел себя приучить. В часы обеда и вечером после шести наблюдались самые обильные человекопотоки, когда занимались абсолютно все столики, и нам приходилось бегать туда-сюда с тарелками, надеясь не перепутать заказы и столики.
Было бы даже интересно посчитать, сколько километров между кухней и обеденным залом я наматывал загруженными вечерами. Столик номер двенадцать уже пятнадцать минут ждёт салаты, за третьим разлили коктейль и нужно срочно устранить этот инцидент, а вот и за седьмым столом начинают звать официанта и поднимать вверх руки…
Люди проводили время за томными беседами и вкусными блюдами, а между этими пикантными островками спокойствия сновали мы в одинаковых фартуках и неудобных кепках. Очень скоро мне удалось втянуться в бурную жизнь часов полной посадки, здесь, как в музыке, нужно было просто ощутить определённый ритм, уловить его и просто следовать за ним, предоставив рукам полную свободу от головы. Временами меня это даже увлекало.
Правда очень часто приходилось задерживаться после окончания рабочего дня, чтобы помочь поварам оттереть плиты или помыть полы и навести порядок в обеденном зале. Я вновь обзывал это издержками профессии, а в голове продолжал повторять заветную мантру.
Когда люди наедались и уходили, они оставляли после себя целый стол грязной посуды, это означало две вещи: нужно было как можно быстрее его убрать и привести в первозданный вид, чтобы его вновь могли занять ещё голодные люди, а также наступало время поиска чаевых. Каждый раз обнаруживая смятую купюру, я радовался как ребёнок, быстро подбирал её, выпрямлял и любовно опускал в карман фартука.
Некоторые особо изобретательные засовывали деньги в бокалы (один раз очень опрометчиво я чуть не отнёс один такой бокал на мойку), но чаще всего людская смекалка не продвигалась дальше банальных мест для оставления чаевых: книжечка со счётом, в которой был предусмотрен специальный кармашек, или же прямо на столе, в таких случаях купюру обычно придавливали тарелкой или солонкой. Однажды большая компания после продолжительного празднования свернула купюру трубочкой и воткнула их в горлышко допитой бутылки.
Чаевые всегда наводили меня на мысль о "Бешеных псах". Помните ту самую первую сцену в фильме, где люди в одинаковых костюмах с узкими галстуками обсуждают Мадонну, а потом Стив Бушеми отказывается оставлять чаевые, потому что у него принцип? И это порождает новую волну споров.
Оказавшись на месте тех, кто эти чаевые получает, я сумел прийти к осмыслению упомянутого диалога в совершенно иной плоскости.
Кстати… раз уж речь зашла о мужчинах в строгих костюмах и галстуках, им ещё предстоит сыграть роль в моей истории, вот только подводить к ней я буду вас постепенно. Продолжая наращивать свой трудовой стаж, через некоторое время я сумел прийти к весьма интересному наблюдению, я выяснил, что существует два типа мужчин, носящих костюмы и посещающих наше заведение. К первому относились те, кто просто заходил к нам поесть или же являлся участником какого-нибудь торжества, как та компания, оставившая чаевые в горлышке бутылки, а вот что касается второго тут я не мог так же чётко определить их.
Они неизменно носили дорогие пиджаки и галстуки с заколками, но я ни разу не видел, чтобы они оставались в общем зале. На их лицах всегда было написано недовольство, как будто вид мирно жующих людей производил на них самое отталкивающее воздействие, они всегда быстро пересекали зал и скрывались за незаметной дверкой, расположенной рядом с туалетом.
В обычное время дверца эта всегда оставалась закрытой и открывалась только в те вечера, когда приходили типы в костюмах и недовольными лицами. Именно в вечера, потому как мне ни разу не удалось увидеть, чтобы кто-нибудь из этой костюмированной братии приходил утром или в обед. На протяжении месяца эти субъекты были причиной моего пристального внимания, при их появлении я сверялся с часами и обнаружил, что они никогда не появлялись в дверях нашей забегаловки раньше половины восьмого. И всегда их прихода дожидался Даниэлле, он, как верный пёс, объявлялся возле запертой двери за сущие мгновения до их появления, открывал её ключом, хранящимся у него в кармане, и потом очень плотно запирал её с обратной стороны, проследовав в комнату вслед за прибывшими гостями.
Даниэлле тоже работал в забегаловке и по его виду можно было подумать, что занимался он этим с самого сотворения мира. О его должности я даже не принимался судить, а сам он был не из тех, кто по пустякам будет открывать рот, первое время я вообще был уверен в том, что он немой от рождения. Он был кем-то вроде главного официанта, но при этом пользовался практически не ограниченной властью на кухне и имел определённые рычаги давления на шефа, который тоже, к сведенью, был не самого лёгкого нрава.
Однако при этом таинственный Даниэлле не чурался грязной работы и после трудового дня мог со всеми наравне заниматься мытьём полов или же протиранием столов, в иные моменты у меня начинало складываться ощущение, что он берёт на себя роль управляющего и очень ловко руководит действиями всех официантов, поваров и подсобных рабочих, при этом практически не открывая рта. Не представляю, как ему удавалось командовать одними только жестами и быстрыми взглядами, но не сомневаюсь, что с не меньшим мастерством он бы сумел руководить целой армией.
Даниэлле… даже имя его мне сказал один парень, работающий здесь уже примерно год, хотя у меня сложилось мнение, что ему самому кто-то его назвал или же он просто его выдумал. Но нужно признать, что имя Даниэлле очень подходило молчаливому господину, который в первые дни вызывал у меня мурашки.
Лицом он был похож на мексиканца, желтоватое с глубокими прорезями морщин оно всегда оставалось хмурым, и кустистые брови нависали над подвижными глазами, залёгшими в складках его старой кожи. Понятия не имею, сколько ему было лет, но лицо его мне действительно казалось старым, но во всём остальном мне не удалось выявить хотя бы малейших признаков увядания. Его волосы были черны настолько, что об них можно было испачкаться, иногда он подвязывал их свёрнутой в полоску банданой, в такие моменты можно было разглядеть корни волос его внушительной шевелюры, но даже там мне не удалось разглядеть и следа седины.
Руки у него были под стать голове – поросшие невероятно густыми чёрными и чуть вьющимися волосами. Ежедневно я наблюдал за тем, как молчаливый Даниэлле разносит тарелки по столикам, в особо нагруженные часы помогая сбивающимся с ног официантам, и всякий раз я ждал, что вот-вот кто-нибудь из гостей обнаружит в своём супе волос и поднимет из-за этого скандал, но Даниэлле обладал феноменальным даром к аккуратности, и ни разу за всё время моей работы я не услышал ни единой жалобы от посетителей в его адрес.
И вне зависимости от погоды он одевался исключительно в тёмные рубашки, у которых в обязательном порядке закатывал рукава, обнажая тем самым густо заросшие предплечья. Наблюдая изо дня в день тёмную рубашку, я стал подозревать, что Даниэлее её вообще никогда не меняет. Как и он сам, его одежда отдавала еле уловимой старомодностью, я был готов спорить на свой месячный оклад, что этой рубашке лет больше, чем мне самому. Скорее всего когда-то на ней был рисунок, но сейчас он настолько стёрся, что лишь правильное освещение и пристальное разглядывание могли указать на следы его былого присутствия.
Так вот, этот самый неразговорчивый старый мексиканец в стёршейся рубашке носил в кармане ключ от незаметной дверцы, которую отпирал только перед приходом людей с недовольными лицами. Признаюсь, любопытство меня так и жгло, я пытался подглядеть, что происходит за запертой дверцей, но люди в строгих костюмах проходили в неё слишком быстро, и Даниэлле сразу же захлопывал дверь. Один раз мне удалось подгадать время и пройти возле двери в тот момент, когда её только-только закрыли, но кто-то в туалете счёл эту минуту самой лучшей для того, чтобы воспользоваться сушилкой для рук, и её противный вой лишил меня возможности подслушать.
Ну а вечерами я уставший приходил домой, быстро ужинал и совсем не имел настроения заниматься какими-то там расчётам, но всё равно заставлял себя садиться за компьютер и убивать время составлением таблиц и построением чертежей. Чёрный "Ovation" с металлическими струнами всё больше пылился в углу, зачастую у меня просто не оставалось настроения брать его в руки и играть. А дни продолжали накладываться друг на друга: работа, учёба, сон, работа, учёба, сон, работа, учёба, выходной…
***
Шёл уже декабрь, и в скором времени я собирался отметить трехмесячный юбилей своей трудовой деятельности. До защиты диплома оставалось две недели, а весь остальной мир начинала захватывать Новогодняя Лихорадка. Знаете такое состояние, которое начинает просыпаться в людях в конце ноября и постепенно набирает силу? Все говорят о подарках, магазины стараются перещеголять конкурентов разукрашенными витринами, деревья по всему городу опутывают цепями гирлянд, в воздухе висит предпраздничное возбуждение.
Сквер, через который я прохожу каждое утро на работу, тоже преобразился, теперь его наполняет обилие фигурных оленей, расставленных возле каждого поворота аллеи, их светодиодное освещение заставляет меня отбрасывать кривую тень, всякий раз, когда я прохожу возле них. Нас тоже коснулась Лихорадка близкого праздника, теперь вместо неудобных кепок мы разносим еду в красных колпаках.
Новый Год ещё с детства ассоциировался у меня с неким поворотным моментом, что-то заканчивается, чему-то ещё только предстоит начаться, и это пограничное состояние между новым и старым, между было и будет немного успокаивает и даёт возможность перенести на будущее те планы и мысли, которые оказались нереализованными в году уходящем.
Однако перед этим мне предстояло столкнуться в ещё одним поворотным моментом – пять лет я обучался на инженера, полгода занимался написанием итоговой работы, оставалось только достойно защититься и закрыть давно надоевшую главу жизни. Всё больше я вкалывал в наведение окончательного лоска на свой диплом, всё больше шероховатостей пытался прикрыть и припрятать те ошибки, исправить которые уже не успевал. Думаю, только после защиты я бы позволил себе выдохнуть и немного перевести дыхание.
