Олег Валентинович Ясинский
Девиация. Часть вторая «Аня»
Как удачно сложилось! Если бы не будущий вечер, не данное Ане обещание.
После банкета заскочил домой, переоделся и обратно в школу – готовить вестибюль под дискотеку. Около пяти начали собираться первые посетители, а через час зал наполнился: старшеклассники, пронырливые ученики средних классов, учителя, местная молодёжь.
В плотной толчее заметил Аню, которая танцевала в кругу девчонок-одноклассниц. В нарядном платьице, чуть подкрашенная, голубые ленты в косах. Видно, готовилась, помнила моё обещание, напридумывала заветного девичьего. А мне чем ответить?
После приглашения на комсомольскую конференцию (о, как довольно посапывал Гном!), пуще прежнего боялся нарушить удачные перспективы. Даже Демон помалкивал. Лишь сердечный Пьеро обиженно шмыгал носом, сжимал сердце острыми коготками, напоминал, что не такой я равнодушный к этой девочке, как хочется Гному.
Играя роль разудалого диск-жокея, я объявлял композиции, развлекал публику, пытался заглушить послебанкетное похмелье и подступавшую тревогу. Чувствовал: спокойная жизнь скоро закончиться. Я искал благовидный предлог не проводить Аню домой после дискотеки, и не находил.
Можно, конечно, задержаться в школе подольше, или сбежать через запасной выход. А ещё лучше, достойнее, по крайней мере, приударить за Химичкой, которая неотступно терлась возле меня, имея свои виды на этот вечер и мою персону. Вот только персона, сама того не желая, страдая и сомневаясь, понимала, что никуда от Ани не денется.
Под конец дискотеки в зал зашла Физичка, стала у двери под стеной, сложила руки на груди, зло зыркнула на меня. К Химичке ревнует. Пусть лучше к Химичке. Об Ане, надеюсь, не узнает.
Около восьми запустил прощальную мелодию. Недовольный народ потянулся к выходу. Аня поймала мой взгляд, кивнула на дверь, бесплотным призраком растворилась в толпе. Мы заранее условились после танцев встретиться во дворе, за хозяйственными постройками.
Спровадил Химичку, придумав неотложную встречу с друзьями. Разогнал помощников. Оставшись сам, намерено долго, больше часа, собирал аппаратуру, сматывал провода, паковал светомузыкальные фонари. Тянул время, чтобы все разошлись, а ещё подленько надеялся, что Аня не дождётся, уйдёт с подружками. Решил положиться на судьбу. Как будет – так будет.
Выждал, когда вестибюль, а затем и школьный двор, опустели. Попрощался со сторожем. Показно направился к центральным воротам. Замер в тени разлогого клёна, повернул к хозяйственным постройкам.
Ещё с вечера небо обложили серые октябрьские тучи, лишив ночной мир звёзд и луны. Два слабеньких стоваттных фонаря у центрального входа к заднему двору не доставали, растворялись во мраке грязно-жёлтыми пятнами.
Блуждая на ощупь, обошёл мастерские. Ани нигде не было. К лучшему – шепнул Гном. Но особой радости я уже не чувствовал.
Сам же того хотел – злорадно посапывал Гном, не обращая внимания на перетрусившего Демона, который уговаривал окликнуть девочку. Я не решался.
Можно было уходить. Однако Пьеро противился, подбивал ещё поискать, глянуть возле котельной – за сараем есть укромная скамейка, где старшеклассники курилку устроили.
Пошёл гравиевой дорожкой на кирпичную трубу, едва проступавшую на фоне беззвёздного неба.
Навстречу затопотало, взвизгнуло. Тёмная, пахнущая фиалкой тень, подскочила, повисла на шее, предано уткнулась холодным носом в щёку.
– Уже думала – вы не придёте! – радостно защебетала Аня.
– Тише! – подхватил девочку, осторожно поставил на гравий. – Услышат.
– Все разошлись. Я следила. Сторож даже калитку замкнул.
– Ты не ушла?
– Мы же договорились! – решительно сказала Аня. – Я бы вас хоть до утра ждала.
– Задержался…
– Так и думала. У вас столько забот. Я всегда вас буду ждать.
Девочка опять потянулась, пробуя обнять меня за шею. Я увернулся.
– Пошли.
– В наш сарай?
– Какой – наш?
– Там, где вы меня раздевали.
– Я тебя раздевал?!
– Ну, вы говорили, чтобы я разделась.
– Я говорил, чтобы ты сняла мокрую одежду, потому что могла заболеть…
Взял Аню за руку. Мы прошли за котельную, затем повернули (по дневной памяти, почти ощупью) на тропинку меж делянок юных натуралистов, за школьный сад, к хозяйственным воротам.
Гном тревожно заворчал: вот как Аня понимает наше приключение, как преподносит. Подумать только – раздевал! Чувствую, добром мои провожания не кончатся.
Но… она настоящая, верная («Желанная!» – подсказал Демон, тут же одернутый Пьеро), пахнет фиалками, любит меня искренне, без разрешения. Так могут любить лишь дети, а ещё в ранней юности, не растоптанной взрослой подлостью. И я хочу променять это чувство, прослыть хорошим парнем среди корыстных, продажных, разочарованных лицемеров, ненавидящих ближнего лишь за то, что он посмел нарушить их, такие же лицемерные, правила.
– А вам Мария Ивановна нравиться? – спросила Аня, когда мы подошли к воротам.
– Учительница химии?
– Да. Вы так ласково с нею говорили на дискотеке.
– Ты ревнуешь?
– Нисколечки, – сказала Аня. – Просто, она вам не подходит.
– Почему? – удивился я, не отпуская тёплую ладошку. Ревнует – по голосу слышу. Но Ане бояться нечего – Химичка ей не соперница.
– Она не красивая.
– А кто подходит?
– Никто не подходит, – решительно сказала Аня. – Потому, что вы – мой!
Вот уж…
Почувствовал, как заливаюсь колючей робостью. Гном, было, насупился (я – лишь свой!), но тёплой волной окутало сердце, до слёз умиляя влюблённого Пьеро, и даже Демона, который обратился осязанием, впитывал тепло девичьей ладошки, запотевшей в моей руке.
Ладошку отпустил. Подошёл к воротам, отыскал калитку. Та оказалась закручена тугой ржавой проволокой. Принялся на ощупь разматывать. Уже когда налапал концы и оставалось раскрутить пару петель, рука скользнула, острый излом полоснул по большому пальцу.
Резануло болью! Тягуче запульсировало.
– А-а!.. – нечаянно заскулил я.
– Что случилось? – испуганно встрепенулся Анин голос.
Девочка кинулась ко мне, вцепилась в рукав.
– Поранился.
– Ой, Боженьки! Покажите! – осторожно, легонечко подхватила мою руку, наклонилась. – Бедненький!
Поднесла кровоточащий палец к губам, прижала.
– Что ты делаешь! Он же грязный! – просипел, пробуя забрать руку, чтобы не зацепить раны.
– Он ваш, – шептала девочка, – самый лучший…
– Не нужно! Ерунда там, царапина. Заживёт.
– Может быть заражение!.. – участливо запричитала Аня. – Вы не знаете, а я видела по телевизору, что после укуса змеи яд нужно вытягивать. Дайте… – наклонилась, нежно охопила пораненный палец влажными губками, принялась усердно сосать, сплёвывать в сторону.
Укололо болью, но потом отпустило, сладко занемело от осязания горячего рта, шевеления язычка, влажного чмокания, которые Демон наделял почти реальными образами из Юркиных брехливых рассказов.
– Не нужно! Оставь. – Забрал руку.
Девочка выпрямилась.
– Вам больно?
– Нет. И так пройдёт.
– Вот же, забыла! – вздохнула Аня, принялась выворачивать карманы. – У меня платочек есть!
Достала проявившийся в темноте белый лоскут.
– Сейчас… Дайте руку.
Нехотя подал.
Девочка расправила платочек, легонько укутала палец.
– Спасибо, – пробубнил я, отходя от наваждения. Представиться же такое! Права «Медицинская энциклопедия».
Распутал остатки проволочных петель. Приоткрыл калитку, оглянулся. Крадучись ступил на улицу.
Никого.
Дёрнул Аню за курточку. Девочка протиснулась следом. Обратно завязывать калитку не стал – до понедельника потерпит, здесь никто не ходит.
«Кроме воров и любовников…», – шепнул Демон.
Поплутав вокруг школьного квартала, вышли на освещённую улицу. В десять вечера, да ещё в конце октября, Городок пустел. Редкие прохожие спешили по делам, не обращали на нас внимания.
Мы шли молча. Пахло осенью. Пораненный палец саднил, но, помня на себе шевеление Аниных губ, желал повторения. Не так палец, как Демон, навевающий размытые картинки, которые проявлялись сумеречными фантазиями и вводили в ужас беспомощного Гнома.
У котельной мы не выяснили: куда идём и зачем. По умолчанию, я провожал Аню домой (как обещал). Но при чем тут сарай, о котором толковала девочка? Тем более НАШ?
От догадок противный страх пощипывал, забивал дыхание, но я знал – никогда не поступлю, как шептал Демон. Даже если буду того хотеть. Даже если она захочет. Юрка говорил, что девчонки в Анином возрасте как пластилин – лепи, что пожелаешь. Но я не пожелаю ничего! В крайнем случае, мы поцелуемся, обнимемся по-дружески…
Почувствовал, как горячая ладошка охватила руку. Возвратился в реальность: оказалось, мы прошли центральные улицы, повернули в Анин переулок. Теперь можно особо не таиться – ни души на разбитой грунтовке, лишь по окраине брешут собаки да ветер шелестит в поредевших кронах.
Тучи немного разошлись, проступили редкие звёзды и окутанная влажной дымкой Луна. Я уже мог видеть Анино лицо и дорогу, которая за неделю подсохла, но хлюпающие колдобины, ещё проступали зеркальной чернотой. Особо коварные приходилось обходить по краю, под самым забором.
Протискиваться вдвоём было неудобно, но мы шли, не расцепляясь, будто боялись, что кто-то разлучит, помешает. Мы молчали, предвкушая щемящую неизвестность. Я не знал, что думает Аня, но догадывался.
Я не хотел гадать, что может произойти. А если произойдёт, не хотел знать, что будет потом.
Я прогнал недовольного Гнома в дальнюю пещеру, заключил в темницу, наложил печать немоты; до поры усмирил Демона – рычащую тварь. Я лишь тискал горячую ладошку, чувствовал ответное шевеление, перебирал её пальчики – хрупкие, податливые, на всё согласные.
Ведя тактильный диалог, переступая рытвины, обходя частые лужи, мы приближались к НАШЕМУ сараю.
Ещё метров тридцать.
Застыв перед очередной лужей, в которую неделю назад уселась Аня, я скорее почувствовал, чем услышал за спиной вязкое чавканье.
Думал – показалось, но ощутил, как вздрогнула Анина ладошка.
Ми разом обернулись.
Метрах в пятнадцати позади нас, в лунном свете шаталась размытая фигура. Фантом осторожно ступал, выискивая места посуше. Приближался.
Мы замерли, втиснулись в забор, давая дорогу нечаянному попутчику (свидетелю! – пискнул Гном из темницы) – пусть идёт своей дорогой. Тревожно защемило под сердцем нехорошим предчувствием – я знал, кто идёт.
Обречённо повернулся, заслоняя Аню. К нам приближалась Физичка!
И лишь теперь до меня дошло, что она тоже живёт в этом переулке, немного дальше, за Аниным домом. В сентябре к себе приглашала сценарий писать. Я гостевал у неё, потом сбежал. Я шёл к ней другим путём, окольным, потому сразу не догадался…
Первым желанием было подхватить Аню на руки, сигануть через забор или пуститься галопом к сараю (чтобы плюхнуться в первую же лужу! – заметил Гном). Нет, поздно. Будет ещё хуже. Если я узнал Физичку, то она узнала меня. И Аню.
– А я-то думаю, кто впереди топает, за руки держится. Может, влюбленные? – сказала Елена Петровна, подойдя к нам. – Вроде в переулке таких не водиться: всё семейные пары да школьники. Но молодёжь подрастает. Подрастает…
Физичка недобро зыркнула на Аню, наклонилась, подобрала под забором щепку, начала соскабливать из сапог налипшую грязь. В другой руке держала плетеную авоську с осенними полусапожками, в которых была на дискотеке.
– Вот же довели комуняки дороги. Как и страну! Скоро скинем большевистское ярмо – заживём как в Европе: и дороги и магазины…
Физичка знала, что говорила. Явно подстрекала. В сентябре директор назначил меня секретарём комитета Комсомола школы: «Кому, как не главному пионеру: инициативный, в армии служил – потянешь». Внесли кандидатуру на собрание первичной партийной организации, проголосовали. И сегодня второй секретарь райкома меня хвалил, на конференцию приглашал – Физичка слышала.
Особо идейным комсоргом я не был, свёл работу к собиранию членских взносов с учителей и школьников, но злые слова зацепили. Хотел в ответ про «гнилую американскую демократию» ввернуть, которая эксплуатирует рабочий класс и всё прогрессивное человечество.
Осторожный Гном вовремя одернул: сейчас только с речами выступать, будучи застуканным в темном переулке с восьмиклассницей…
И тут мне представилось, что могло случиться, приди Физичка чуть позже, или мы раньше! Или калитка не была бы завязана проволокой… Если бы Елена Петровна услышала шорох в сарае, нас разоблачила, то оставалось бы одно из двух: или взять грех на душу, навести морок, или порешить её прямо там. А затем прятаться и дрожать всю жизнь…
Отпустил (отбросил!) Анину ладошку, сунул руку в карман. В голос же сказал подобострастно, примирительно:
– У России две беды – дураки и дороги, как писал…
– А на Украине три беды – дураки, дороги и Россия, – перебила Физичка, откидывая щепку в лужу.
Вот как! Ладно…
– Похвально, Эльдар Валентинович, что вы так обстоятельно печётесь о досуге учеников, вернее – учениц: на дискотеки приглашаете и домой водите, – ехидно заметила Физичка. – Настоящий пионерский вожатый! Нужно сказать директору, чтобы он вам премию выписал, а ещё лучше – в районный отдел образования сообщить, там премии существенней.
– Я сама попросила, – пискнула Аня. – Брат ушёл, мне самой страшно. Я просила…
– Восьмиклассникам вход на дискотеку запрещён! – Физичка уставилась на девочку. – Ты это знаешь?
Аня потупилась, молчала.
– Им директор разрешил. За хорошее выступление, – начал я, стараясь погасить размолвку. – Ладно вам, Елена Петровна, Ну, пришла на танцы в школу – всё под надзором. Это ж не Дом культуры, где пьяные…
– Вы что, телевизор не смотрите? – перебила Физичка.
– Не смотрю, знаете…
– Что с вами говорить, если вы даже телевизор не смотрите! А ещё идеологический работник, – Физичка осуждающе покачала головой. – Сейчас столько маньяков развелось. Затянут девочку, примером, в тот сарай, а утром обнаружат бездыханное тельце.
– Какие маньяки у нас в Городке? – возразил я.
– Маньяки есть везде! – сказала Физичка. – Если не явные, то тайные извращенцы.
Зыркнула на меня выпученными бельмами. Не выдержал, опустил глаза. Хорошо хоть темно.
– Ладно, благодетель, возвращайтесь. Мне с Аней по пути – сама доведу. А заодно спрошу у матери, как она дочку одну на танцы вечером отпускает.
Физичка властно взяла Аню за руку и они побрели вглубь переулка, растворяясь в лунном сумраке.
От пережитого колотило. Хотелось быстрее убежать домой, плюхнуть в тёплую ванную, всё смыть, не думать. Особенно о том, ЧТО могло произойти, приди мы с Аней в сарай раньше.
«Ничего…» – успокоил Гном. Досужие фантазии Демона. Лишь фантазии, возможные в распалённом воображении перед сном, под одеялом. Наяву я бы к Ане прикоснуться побоялся, будь то в сарае, в наглухо закрытой келье или на необитаемом острове.
Меня беспокоило иное. Сердце жгла нарождавшаяся искорка, светлая, колючая, которой боялся больше Демонских искушений. Но теперь нам придётся расстаться, потому, что иного выхода нет.
После разоблачения Физичка не утерпит, донесёт директору, а ещё хуже – педагогическому гадюшнику. Пойдёт молва, узнают в райкоме, не пригласят на конференцию. И накроется моя комсомольская карьера, даже не начавшись. Но не это главное. Права мама: выгонят меня со школы, не восстановлюсь в институте. Прощай, история!..
Уже повернулся, чтобы идти домой, но вспомнил о забытом в сарае фонарике. Тогда, в прошлую пятницу, когда сунул его в расщелину стены, разве мог предположить, что минувшая неделя вместит столько сомнений, стыдных желаний и глупую любовь, которой нельзя проявиться в этом мире.
«Потому, что НЕЛЬЗЯ!» – убеждённо повторил Гном.
Я с ним, в который раз, согласился: НЕЛЬЗЯ – если хочу жить, как жил, чего-то достичь, стать КАК ВСЕ, а не быть изгоем, место которому на страницах «Медицинской энциклопедии».
Фонарик торчал в той же расщелине. Равнодушная жестянка не ведала, что пришлось мне пережить за эти семь дней. И даже сарай, будучи нашим прибежищем в минувшую пятницу, не стал сегодня ни местом грехопадения (что вряд ли бы случилось), ни преступления (что тоже маловероятно). Это был просто полуразваленный сарай.
Не хотел об этом думать – дело прошлое. Вынул фонарик, огляделся, заметил на соломе рыхлый комочек – вымпел от пионерского горна. Подобрал и его. Пусть останется память о несбывшемся, которое не сбудется никогда.
Домой приплёлся совсем разбитый. Зато вечерняя прохлада развеяла надуманные страхи. Пьеро опять заканючил, разбередил сердце и моя невозможность казалась не такой уж невозможностью. Мама говорила: если нравиться мне Аня, то нужно подождать. А пока мы можем встречаться тайно, или не встречаться, лишь созваниваться. Бедная девочка, она тоже страдает! И любит меня – не зря Пьеро покоя не даёт.
Остановился возле дома, поднял глаза на Луну, которая окончательно избавилась от облачной пелены. Трижды перекрестился на силуэты Каина и Авеля.
– Господи, сбереги и защити рабу Твою Анну от наговора, зла и зависти…
«А ей же Физичка завидует, – подсказал Пьеро, – и ревнует».
Завидует и ревнует, – согласился я. Вряд ли бы Физичка так взбеленилась, если б я Сашку домой проводил. Выходит, есть способ её утихомирить, чтобы болтала поменьше – нужно с нею «закрутить роман». Пересилить себя и «закрутить». Даже переспать разок, превозмогая брезгливость. Ради Ани.
Глава пятая
28 – 29 октября 1989. Городок
Утром разлепил глаза – вспомнил вчерашнее и умер. Взаправдашним покойникам хорошо, им не нужно тащиться на работу. А мне придётся.
Вчера директор после банкета предупредил, что в субботу едет в областной центр на совещание, а потому собирает педколлектив на одиннадцать в школе. Учителя недовольно зашептались: кому охота в субботу выходить. Мне же тогда было всё равно. Я гордился приглашением на конференцию и опасался вечера. Как оказалось, не зря опасался. И теперь нужно идти пред Физичкины злорадные бельма, юлить, объясняться.
Сунул голову под подушку, отгородился от несправедливого мира. Вчерашние страхи нахлынули пуще прежнего: Физичка обязательно расскажет о нашей встрече в тёмном переулке, не задобрить её ничем. К тому же в дневном свете задуманный вчера отвлекающий «роман» представился не выходом, а извращением. Похуже моей перверсии из «Медицинской энциклопедии». Теперь любые отношения с Еленой Петровной, кроме вынужденно деловых, казались бредом.
Окончательно убитый такой догадкой, поднялся. Кое-как протёр глаза, натянул пропитанные вчерашним страхом манатки и побрёл в школу, к позорному столбу.
Директора не было. Зашёл в учительскую, присел в углу. Галдёж смолк, все уставились на меня: кто с интересом, кто с плохо скрытой неприязнью. Лишь трудовик подмигнул.
Запахло грозой. Холодея от дурного предчувствия, поднял глаза на Физичку. Та подобострастно кивнула, ехидно улыбнулась. Точно рассказала!
К счастью немая сцена длилась недолго – приехал директор. Полчаса Михайло Михайлович рассказывал о требованиях областного начальства по ускорению, гласности и перестройке советской школы, но я, ожидая судилища, добрую половину не разбирал. Решил: если начнётся – буду ВСЁ отрицать. Хорошо, что НИЧЕГО между нами не случилось. Главное – выгородить Даму сердца.
К черту! Какая дама?! Ведь она первая затеяла, дура малолетняя. Любви ей захотелось! Обо мне она подумала?! Я повёлся, но она же – первая. Если бы тогда не принесла свитер, сам бы не начал, не звонил. Даже, если б хотел – побоялся. Бог видел. Лицемерный мир, и я – дитя этого мира.
Совещание закончилось. Учителя начали собираться. От сердца отлегло – авось пронесёт. Возможно, показалось, что Физичка ехидно улыбнулась, когда зашёл?
Не пронесло.
– Михайло Михайлович! – пропищала Физичка. – Попрошу задержатся. У меня любопытное сообщение…
Злая реальность дрогнула, колючим обручем защемила сердце. Лицо штрикнуло горячими иголками.
Кажись, началось!
Учительская масса колыхнулась, затихла. Физичкины подруги глянули на меня (уже знают?), остальные с интересом уставились на Физичку.
– Что произошло, Елена Петровна? – озадаченно спросил директор.
Мегера поднялась со стула, обвела взглядом учителей, зло улыбнулась, кивнула в мою сторону.
– Вчера, после школьной дискотеки, в половине десятого вечера, я была свидетелем, как старший пионерский вожатый Яневский Эльдар Валентинович находился с восьмиклассницей Раденко Анной в частном секторе, на Новосельцах. Девочка мне призналась, что вожатый проводил её домой.
Директор облегчено вздохнул.
– Ну, проводил. Не самой же вечером по улице ходить.
– Как это – НУПРОВОДИЛ?! – вскинулась Математичка, старая дева страшной наружности. – Вы его покрываете!
– Полно вам. С чего вы взяли, что Эльдар вынашивал плохие намерения в отношении Анны?
– Он держал девочку за руку! – сообщила Физичка.
– Не за ногу же, – подал голос трудовик, обводя комнату похмельными глазами.
– Что вы себе позволяете, Иван Семёнович! – гневно шикнула Математичка, перевела глаза на меня, уже умершего, распластанного безвольной амебой по стулу. – Непедагогические ОТНОШЕНИЯ с ученицей отвлекли её от учебного процесса, нанесли ребёнку моральную травму, которая будет преследовать всю жизнь, вызывать отвращение к мужчинам, пагубно скажется на…
– Зачем вы так, – подала голос Химичка. – Эльдар Валентинович девочке добро хотел сделать, провёл домой. Сейчас столько бродячих собак развелось. Вот было…
– Знаем, какое добро мужики девчатам делают. Особо дурным малолеткам, – хохотнула Физичка.
– Тихий-тихий, только в тихом омуте черти водятся, – вставила учительница географии.
– Дискотеки эти давно запретить пора… – сказал ещё кто-то, но я, оглохший, не расслышал.
– Хватит! – директор хлопнул ладонью по столу. – Развели галдёж! Это школа или базар?
Все враз смолкли. Михайло Михайлович хмуро посмотрел на меня.
– Встань, Эльдар.
Я поднялся на ватных ногах.
– Не знаю, что там случилось, но больше такого не должно повториться, – сказал директор, изучая обгрызенный колпачок шариковой ручки. – Вряд ли Эльдар что-то предосудительное допустил – я его знаю. Как старший товарищ он проводил девочку домой, и правильно сделал. Но…
Михайло Михайлович поднял на меня глаза.
– … так не принято. Если ученице не с кем идти домой после вечерней дискотеки, значит, не нужно было приходить. Но если уж пришла… А ещё лучше – запретить посещать танцы ученикам восьмых, даже девятых классов. Елена Петровна, вы, как самая ответственная в нашем коллективе, возьмите это под свой контроль. Запишите в протокол.
Физичка недовольно кивнула – не понравились ей примирительные слова. Поняла, что показательного суда не будет.
Я тоже понял, немного расслабился.
– А ты, Эльдар, пойми. Советский педагог должен быть примером во всём. Вчера секретарь райкома Партии тебя хвалил, и заслуженно. Но для комсомольца, тем более, будущего коммуниста, необходим незапятнанный моральный облик. Прими к сведению и пообещай, что больше такого не повториться. И мы забудем. Даже в протокол не запишем. Так, Елена Петровна?
Физичка недовольно буркнула под нос, однако спорить не стала.
– Пообещай. При всех.
– Я что-то нарушил? – подал я осмелевший голос.
– Не упирайся, Эльдар. Дай честное слово, что такого больше не повторится, и разойдёмся, – шикнул на меня директор.
– Пусть при всех даст честное комсомольское слово, – сказала Физичка, привставая с места, – что никогда, НИКОГДА не будет иметь ОТНОШЕНИЙ с Раденко Анной в школе и вне школы, кроме определённых учебной программой и планом официальных мероприятий.
Директор вздохнул, посмотрел на Физичку, потом на меня. Недолюбливал он Елену Петровну.
– Вам станет от этого легче? – я уставился на Физичку, ощутив поддержку директора.
– Станет легче ВСЕМ! – отрубила та, сверля ненавидящими бельмами. – Обществу, в первую очередь, которое осуждает ТАКИЕ отношения.
– Ну, раз обществу… – развел руками.
– Не упирайся! – перебил директор. – Пообещай и разойдёмся. Я есть хочу, с утра ничего не ел. Имей совесть!
– Обещаю.
– Громче скажите, – настаивала Физичка. – И конкретно: ЧТО ВЫ ОБЕЩАЕТЕ?
– Я обещаю, что не обижу общество своим поведением, и не дам усомниться в здравом смысле его требований. Также я не дам повода для ревности престарелым, никому не нужным, неудовлетворённым женщинам.
– Что?! – округлила глаза Математичка.
– Я буду жаловаться в районный отдел образования! – заверещала Физичка, опрокинула стул. Тот затарахтел, грохнулся на пол.
– Всё! – вскочил директор. – Пятничные дискотеки запретить! Навсегда! Запишите в протокол. С Яневского в декабре снять премию. Полностью! Голый оклад ты у меня получишь, умник. Тоже в протокол запишите. И… если, не дай Бог, я увижу или услышу, что вы собачитесь между собой – это касается Елены Петровны и Яневского – или жаловаться друг на друга вздумаете, сор из избы выносить, то вылетите со школы. Оба! Последнее в протокол можете не записывать, но только вздумайте ослушаться!
Михайло Михайлович подхватил со стола портфель, вышел. Учителя молчали. Долго не раздумывая, выскользнул следом – от греха подальше.
Сначала хотел догнать директора, объясниться, попросить прощения. Уже было кинулся по коридору, но передумал – не в том он настроении. А что премию с меня сняли – это хорошо. Выпустили пар. Дёрнул же чёрт с Физичкой сцепиться.
Вышел на улицу. На душе паскудно: плакал обиженный Пьеро, насупился Гном. Я только что предал Аню. Хоть и прямо об этом не сказал, не пообещал, как Физичка хотела, однако знал, что между нами НИЧЕГО не будет. Второго позора я не переживу.
Только как Ане сказать? Единственная надежда, что Физичка вчера ей мозги вправила, и ничего говорить не придётся.
Приковылял домой. Закрылся в келье. Хорошо, мамы дома нет – не пришлось объясняться.
В родном мире стало ещё хуже. Моё предательство казалось грехом Иуды, предавшим доверчивую душу. Вернее, будущее предательство, ещё не совершённое, но неотвратное. Уже дребезжат серебряники, за которые продам Аню и куплю призрачное успокоение, удобную маску для выхода в свет…
Да пошли они все!
Назло не брошу. Будем встречаться, целоваться, ходить вместе в кино, в библиотеку, гулять вечерами. Назову Аню своей девушкой, будущей невестой. А если кто пикнуть вздумает, или слово плохое скажет, то так колдону – мало не покажется: слеплю куколку из воска по дедовым рецептам, да как штрыкну занозой отравленной в завистливое сердце! Они ещё не знают, с кем связались…
И что дальше?
Физичка не простит. Пока сконает в насланной порче, раструбит по Городку, до райкома Партии дойдёт, в область напишет. Исключат меня из Комсомола, выгонят со школы, опозорят. Пусть!
Но, если б я знал, чувствовал, что люблю Аню бесполой непорочной любовью, которая может ждать два года, и три… Себе-то я могу признаться, что чувства мои к ней всецело подтверждают циничную Формулу, выведенную прошлым летом. Не юной простотой она зацепила меня, не детским бескорыстием, а другим (недозволенным! невозможным!): наготой в обветренном сарае, горячим дыханием у ключицы, судорожным прижатием, когда моя грешная рука скользнула ей между ног. И знаю для себя, подленьким знанием-предчувствием, что смог бы сделать с нею то, что делал в детстве со своими бесстыдными подружками. Даже больше. И никто об этом не узнал бы…
Самобичевание прервал дребезжащий телефон в прихожей. Под сердцем шелохнулась Хранительница – звонит Аня.
Только не раскисать!
Не снимая трубки, протянул аппарат в келью, прикрыл двери. Набрался духу.
– Алло…
Началось со слёз. Потом Аня, икая и шмыгая носом, рассказала, что вчера Физичка допытывалась, в каких мы отношениях; и не обидел ли я часом, не обманул бедную девочку.
– Я ей ничегошеньки не сказала. И никогда никому не скажу, даже если что-то будет…
Только не раскисать! Не поддаваться млеющему Демону, сопливому Пьеро.
– К вам Елена Петровна домой заходила? – спросил равнодушно, будто о погоде в Африке.
– Нет. Хотела, но потом передумала.
– С мамой не говорила?
– Не-а. Лишь пригрозила, что на другой раз расскажет директору, маму в школу вызовут. И… – Аня запнулась. – … предупреждала, чтобы я с вами не дружила, потому, что вы можете меня, ну… Только я знаю, что вы не такой! А даже если…
– Ты маме о Физичке рассказала? – перебил Аню. Не было силы слушать её придыхания.
– Да. То есть, нет. Вернее – не всё.
– Как это?
– Я сказала, что Елена Петровна шла с дискотеки, и мы пошли вместе… К вам в гости можно?
Сердце остановилось, Демон завизжал, Пьеро радостно захлопал ресничками.
«Нет!» – твердо сказал рассудительный Гном.
– Нет… – повторил я.
– Почему? – обижено спросила Аня.
– Нельзя.
– Почему, нельзя? Я тут заметки для сценария написала, для концерта в честь Великой Октябрьской Социалистической революции, покажу вам. А ещё сценку инте…
– Нельзя! – крикнул в трубку, понимая, что соглашусь.
– Вы не хотите, чтобы я пришла? – всхлипнула девочка.
– Не хочу!
– Так вы меня нисколечки не любите? Даже чуть-чуть? – уже сквозь слёзы.
– Не люблю! – выдохнул я и положил трубку.
Только не скулить. И не думать о ней.
Кинулся на кухню, налил полстакана маминой клеверной настойки от стенокардии, выпил одним махом. Не закусывал.
Второй налил, до краёв – выцедил, сдерживая спазмы.
Так надо!
Посмотрел на портрет Пушкина. Нужно уметь сказать «Нет!», даже если очень не хочется! Это не его слова – поэт так не сможет. А я смог – сволочь мерзкая, бесчувственная!
Через пару минут злой мир-разлучник задрожал, поплыл. Отпустило.
Поковылял в келью, придерживаясь за стены, за дверной косяк, за книжные полки, за спинку кресла. Упал навзничь на диван. Завыл раненой собакой.
Пробовал заснуть – не мог: всё какой-то калейдоскоп стыдных картинок перед глазами вспыхивал, мерцал, менялся, путал хронологию, смешивал реальность и бред, дразнил налитую плоть, больно-сладко вдавливал в одеяло, проецировал возможное ещё недавно (а теперь совсем невозможное) на экран затухавшего сознания.
Проснулся ближе к полуночи. Мама чувствовала моё горе, не беспокоила.
Голова раскалывалась. Выпил полбанки рассола.
Только не думать об Ане – ОНА УМЕРЛА! Уехала! Растаяла бесплотным призраком, которого никогда не было наяву. Я её выдумал пустыми холодными ночами от тоски и безлюбовья …
Порылся в столе, нашёл первый номер «Нового мира» за этот год. До рассвета убежал в коммунальную квартиру, сотворённую Пьецухом в «Новой московской философии», где Чинариков утверждал: в природе нет добра, потому что добро бессмысленно с точки зрения личности. Вот так. Добро бессмысленно! – пульсировало в отравленном мозгу.
Следующий воскресный день не поднимался с дивана, чередуя липкое забытьё визитами к унитазу. Потом, уже вечером, насиловал мозг и глаза самиздатовской, напечатанной под третью копирку, толстенной копией «Уллиса», раздобытого где-то Юркой по случаю, и ничего в ней не понявшего. Я тоже мало что понимал в метаниях Леопольда Блума, но мысли запудрило крепко, и мерещившиеся сдернутые в сарае Анины трусики растворилась в Дублине 16 июня 1904 года.
