Олег Николаевич Кокин
Приключения Фора и Сандра

© Олег Николаевич Кокин, 2020

ISBN 978-5-4498-4902-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рождение первенца праздновали хоть и в январе, да в своей избе. Природа как никогда расстаралась на морозы. Правда, снегу нападало до наступления свирепых холодов достаточно. Земля была надёжно укрыта толстым одеялом снега. Изба у Никифора вся состояла из порядочных дыр между укосинами и балками и огромных трещин в глинобитных стенах, между затянутым бычьим пузырём, так называемым, окном и стеной. Эти трещины на зиму были заткнуты, где старыми мешками, где пучками соломы, щедро замазанными красной глиной, и, несмотря на всё это непотребство, внутри избы было тепло. Молодая хозяйка с молодым хозяином старались хозяйство содержать не хуже, чем у других людей и поддерживать чистоту. Отец Никифора не очень утруждал себя строительством. И хотя управляющий барским имением не раз премировал Ефима, отца Никифора, нестроевым лесом за отлично исполненную работу, чтобы тот в хозяйстве что-то мог сделать. Родитель что – то пропивал со своими дружками в кабаке тетки Таисии, что – то продавал на потребу голубей, до матери доходили сущие крохи, которые та прятала на черный день. Поэтому ни сеней у избы, ни одежды исправной у семьи и даже плетня нормального вокруг двора не было. Да и дети, появлявшиеся на свет у родителей Никифора отчего – то помирали, кто сразу, а кто через некоторое время. Только Никифор, как мать говорила, трудно болел почти год, а затем вымахал в такого вот гренадера. Единственное строение, что изготовил его отец на совесть и затем следил за ним всё время, пока был дома, это была голубятня в глубине двора. Он был заядлым голубятником. Охотником Зоревых тамбовских, как у них, у голубятников, такие люди прозывались. Были и турманятники, конечно, но то уже совсем другая песня. У него было двадцать четыре пары разных голубей, и дымчатые бело-поясные, и красно-поясные, и белозобые Зоревые, и синие, и пепельные, и чёрные, и белые. – Это королевская линия Зоревых – говаривал отец. Он всё мечтал достать парочку « Цыган» – серо-коричневых черно-поясных космачей, просил и управляющего и самого барина. Обещались. Управляющий установил специально для него трехдневную барщину, которую отец отрабатывал по полдня в неделю. Остальное время он был занят с голубями. Потому, что Зоревые гонялись в вечернюю зарю и барин на вечернем чае летом в саду, зимой в остекленной веранде должен был видеть и радоваться гону своих голубей. А по прибытии всевозможных гостей, сию забаву превращать в праздничное представление и напоминание некоторым дворянам, чем должен быть занят настоящий мужчина, кроме разведения орловских рысаков и « Cherchez la femme!». Обещал Ефиму добыть и «Цыган». Хоть, говорил, и дороговато – один «Цыган» целую золотую монету (царских десять рублей) стоит. По отъезду родителей, досталась Никифору старая изба, хлев для скотины и голубятня, соответственно и хозяйство всё. Когда Никифор был маленьким, до семилетнего возраста, голубятня всегда ассоциировалась у него с таким же волшебным дворцом, который отец, в конце концов, построит для них с матерью. В этот день привычный навозный воздух от теленка из клети в дальнем углу избы и поросячий, вонючий дух из пустой соседней клетки победно перебивался душистым запахом свежеиспеченного хлеба, три каравая которого теща, наверное, надолго уж, прибежавшая к дочке и зятю, деревянной лопатой вынула из пышущей сухим кирпичным жаром русской печи. Хлеба теща разложила на рушник, лежавший на столе, чтоб подсохли. Лопату убрала под основание печи на верхнюю полку опечья. С другого края стола к стоящей с овсяным киселем, начищенной до зеркального блеска, медной ендове на чистую тряпицу холщевого полотна разложила в большую глиняную миску солёные огурчики из своей домашней бочки, в махонькую миску, яйца, сваренные вкрутую, пять луковиц крепкого, укрытого золотистыми листочками, лука положила просто на стол. В солонку досыпала соли. Достала из печи большой глиняный горшок с кипевшей чечевичной похлебкой, поставила на шесток и накрыла деревянной крышкой, вместо него вдвинула во чрево печи железный противень с нарезанными маленькими кусочками свиного сала, среднего размера горшок с перловой кашей, приправленной постным маслом, передвинула по поду, жестяной заслонкой загородила устье печи. Ополоснула руки под рукомойником. Сама отошла к судной лавке. И стала уже в сотый раз, наверное, чистой тряпицей протирать стоявшую там посуду, поглядывая при этом на, разомлевших в тепле и сладко спящих на полатях, дочку Арину и внука Евстафия. Который с самого утра на восьмые сутки от рождения был окрещён местным батюшкой Володимиром, и который прокричал всё своё крещение и потом просипел после него ещё некоторое время. Имя, данное внуку Марии, отец Володимир выбирал по святцам, по дню рождения в январе месяце, четвертого числа, одна тысяча восемьсот пятьдесят третьего года. И потом уже, в сторону отведя Марию, объяснял на ушко, придерживая её за всё ещё видимую талию, что таких хлипких младенцев вообще-то можно крестить и сразу после рождения, и на второй день рождения. Потому что, если вдруг помрет он, что, конечно, не дай бог такому случиться, то крещеным предстанет перед святым Петром у врат Рая. Далее объяснил, что имя-то выбирал не простое, а греческое, на русский манер означавшее – устойчивый, возможно, это поможет в дальнейшем житие-бытие и добавил, такое же имя носил древний римский император – это тоже в жизни кое-что значит.

Перекосившаяся от древности, обитая изнутри толстым слоем ветоши, маленькая дверь беззвучно (потому что хозяин в доме был и петли дверей дёгтем смазал, резкий запах которого едва различался в общей какофонии запахов) стукнула, впустив не только добрую порцию холодного зимнего белого облака, пахнувшего морозной свежестью, но и согнувшегося в три погибели молодого хозяина. Облако растаяло и его стало полностью видно в тусклом свете лучин, горевших и в камельке, сделанном на углу печи, и в светце, воткнутом в стену над лавкой, напротив печи. Под светцом стояло блюдце с водой, для падающих угольков. Высокого роста, косая сажень в плечах, молодой мужик ловко, одной левой рукой, скинул древний треух с белобрысой головы, встряхнул ею, волосы, подстриженные под скобку, взлетели и легли обратно ровно. Треух с головы и залатанный во многих местах ямщицкий тулуп с широких костистых плеч аккуратно положил на стоящую справа от входа лавку рядом с деревянной бадейкой, в которой стояла чистая родниковая вода для питья, закрытая сверху деревянной же крышкой. Сам остался стоять перед входом, на, недавно поменянной по всему полу, ржаной соломе, в холщевой белой рубахе на выпуск, подпоясанный красным кушаком с двумя кистями, в, вывернутой наружу мехом, овчинной безрукавке, в жестких суконных серых портах, заправленных до колен в онучи. Ноги в не раз штопанных шерстяных носках обуты были в лапти, проложенные внутри войлоком. Другой рукой он бережно прижимал к тощему правому боку четверть самогона, загодя приобретённого в кабаке у старухи Таисии и припрятанного на сеновале ради этого долгожданного события. Хозяин, аккуратно, теперь уже двумя руками поставил бутыль на лавку, достал из-под лавки веник, собранный из полыни, тихонько, чтобы не шуметь, оббил лапти от налипшего снега. Все кусочки упавшего снега и нерастаявшие, и чуть-чуть подтаявшие он также четко и неторопливо убрал с соломы на земляном полу, на коврик из старой дерюги под дверью, положил веник на место. Разогнувшись, с той же степенностью перекрестился на икону Николая – Угодника, висевшую в восточном углу и прошел на чистую половину избы к столу. Завихрение воздуха при его передвижении сильно качнуло язычок пламени в лампадке, и как только он присел за стол, бегавшая по стенам большая тень за его спиной в разы уменьшилась. Теща, перестав метаться от печи к столу и обратно, поменяла сгоревшие лучины в камельке и в светце и тихонечко его спросила: – Ну, что, будить твоих-то? – Погоди, все соберутся, тогда и разбудишь, – ответил он. – Ладушки, – согласилась теща и также тихо начала его расспрашивать про его родителей, переехавших к старой барыне Чичериной Авдотье Никитичне в волостное село Загряжское. Откуда, только вчера, он приехал с барским обозом домой, в Бунино – деревеньку, стоявшую на другом берегу реки Кариан от Аннинского, в двух верстах от барской усадьбы Паисия Александровича, сына Авдотьи Никитичны.

– Что-то без родителей приехал, или не отпустили? – продолжила теща.

– Да-а-а умерли они еще в запрошлом году, – угрюмо ответил Никифор, – а мне – то говорили, что уехали с молодой барыней в Москву.

– Ой, ой, оёёшеньки, – закрыла рот рукой теща, – Да как же так-то, вроде и не совсем старые были-то, а?

– Говорят, барыне старой не угодили, их и забили кнутами до смерти.

– Что делается, что делается и до коли нам её, эту ведьму старую, теперь терпеть, – тихонько заголосила теща. – Молчи, мать, не об том разговор, – прервал причитания тещи Никифор, – Люди молвят, барин-то молодой, Паисий Александрович велел их похоронить по-человечески, так-то вот. Со мной старшина села Аннинского недавно толковал, что обществу по весне надо двух мужиков поставить в солдаты, хочет меня у барина выпросить. У них, говорит, некому идти на следующий набор в солдаты, – перевел нить разговора в другую сторону Никифор.– Вот с барином весной разговор будет, чтоб меня отпустил из крепости в солдаты, а с Ариной, твоей дочкой, мы договоримся. Ты-то как, приходить, помогать-то, будешь?

– Ясный день, что, неродная она мне что ли? Конечно, буду, – ответствовала теща и, заговорщицки перегнувшись через стол к зятю, прошептала – Главное, говорят, что служить – то не до смерти, а до двадцати лет в сегодняшние времена надо, слышала, что говорил отец Володимир на воскресной проповеди. После, даст бог, ты вольный придешь, и детей нарожаете ещё.

– Так-то вот, – подвел черту их разговору Никифор.

Тут и Арина открыла глаза. Пододвинула спеленатого крошку-сына на теплую половину полатей, откуда встала. Легонько прикрыла лоскутным одеялом ему ножки. Она поправила, смятую во сне, сорочку на себе и по ногам вниз, до расшитого охранным орнаментом подола. Через голову набросила на талию старенькую, но аккуратно заштопанную во многих местах, выбеленной ткани длинную юбку и повязала ее витым шерстяным шнуром по тонкой талии. Сверху сорочки одела, опять же старенькую, расшитую цветами, тонкой шерсти безрукавку, развернувшиеся длинные рукава сорочки с таким же орнаментом, что и на подоле, собрала у запястья в складки, их сдержала начищенными медными браслетами. Необходимые предметы ухода за одеждой брала с ажурной деревянной полочки на стене. Полуобернувшись к мужу с непередаваемой женской грацией и высоко подняв голову, она взятым с той же полки деревянным гребнем начала неспешно расчесывать свои длинные и пышные каштановые волосы. Затем заплела их в косы, уложила на голове, покрыла голову красочно расписанным полушалком. Шагнула к печи и повязала на себя снятый с деревянного крюка разукрашенный вышивкой передник. Никифор и теща, мать Арины, подперев головы руками, молча, смотрели на нее. Во взгляде Никифора светилась любовь и поощрение, мать смотрела на дочь с восхищением и умилением. Было от чего умиляться и восхищаться. И в кого только уродилась красавицей Арина. От этих мыслей лицо тещи начало краснеть. Да что уж тут думать. Что было, то было, отец Арины смиренно принял рождение девочки в их большой семье, она была четвертым ребенком после трех, выживших и выросших в отличных работящих парней, её братьев. После рождения Арины старый барин Александр Феофанович перестал к ней приставать, и Мария уверовала в счастливое завершение их истории. Но не тут-то было. Всё-таки заискрило между мужем и старым барином. Но муж-то – крепостной. И все права у барина. Вот и продал старый пень Василия на Урал, какому-то Дементьеву или Демидову. А от Парамонова до сих пор, уж семнадцать годков прошло, ни слуху, ни духу. Это и понятно, увезли-то под конвоем. А может еще объявится, всякое бывает. А парни уже все в молодых мужиков превратились, двоих управляющий поженил, один холостяк, и все с мамой живут, никак не отделятся. Женатых-то в избе поселила, а сама с сыном Николаем в пристройке перебиваются. Хорошо, что хоть Арина к Никифору ушла, им с Николаем вольнее стало. А теперь надо, наверное, опять к молодому барину идти в ножки кланяться. К кому ж ещё идти. У женатых-то жены в положениях, им еще одна изба нужна. А молодые мужики хоть и мужики, да безъязыкие и боязливые сходить до барина.

Никифор ни о чём не думал. Глядел и любовался статным станом своей любови, гордой посадкой красивой головки на нежной, тонкой шейке, с такими замечательными волосами, что ей завидовала вся женская половина не только деревеньки Бунино, но и села Анненского, с огромными, широко распахнутыми карими глазами, крутыми розовыми щечками с ямочками, алыми полными губками, белыми ровными зубками и маленькими ушками, такими мягкими, что от предвкушения их потрогать, сердце останавливалось и таяло в груди. Вспомнилось ему, в начале прошлого лета, он, восемнадцатилетний парубок, втайне от тетки Мани встречавшийся с её дочкой Ариной, открыто, среди белого дня, наплевав на работу в барском саду, встретился с Ариной посреди деревни, у колодца. Как вспыхнула румянцем от смущения Арина, когда он, на глазах у местных баб, пришедших по воду к колодцу, крепко взял её за руку и, сам краснея и смущаясь своей смелости, повел её к тропинке на реку. Они долго целовались под ветками ракиты, гуляли вдоль речки между деревьев и опять целовались, и уже поздним вечером, проводив Арину до прируба к избе тетки Мани, быстро сбегал к тетке Таисии за косушкой самогона. Зашел домой, где уже месяц обретался один – одинешенек, перекрестился на икону, по-быстрому задал корма скотине: бычку, да поросенку, надел отцов армяк нарядный, похлопал по карману – там родимая, и ходу к Петру Григорьевичу Брянкину, управляющему. Как прибежал, о чём говорил, как на коленях стоял перед управляющим, вымаливая Аринку себе в жены, помнил как в тумане. Одно четко отпечаталось в мозгу: Григорьевич дал добро, и наказал завтра же забрать молодую в свою избу. А чтоб барин сразу об этом не проведал, свадьбы не будет и что распишет их отец Володимир завтра же до полудня в Аннинской церкви. – Ведь ты мне, вроде за внука теперь. После отъезда твоих родителей, хотел тебя к себе взять и натаскивать на службу, да старая карга воспротивилась, каждый день, если вспомнит, то каркает – забрить, забрить недобойка. Годок поживешь с Аринкой, а там и в рекруты, – это бормотание Григорьевича Никифор уже еле слышал, сам тихим голосом благодарил Петра Григорьевича и целовал тому руку. Было за что целовать эту руку. Не единожды судьба Никифора висела на волоске по причине наследственной отважности, немереной силушки молодецкой и юной неразборчивости в приобретаемых друзьях, за которых он пытался заступаться на скотном дворе, где тех пороли за различные провинности, в основном заслуженные. Где и самого пороли за заступничество. А старая помещица, заприметив надоедливого молодого заступника, вообще с ума сошла. Велела управляющему убрать недобойка с глаз долой, да хоть и в рекруты отдать. Григорьевич, дай бог ему здоровья, и отправил Никифора на конный двор в обучение возницам, с дальним поглядом на будущее. Сила – то возницам не только для погрузки и разгрузки нужна, а и в обороне от лихих людей. Вот и не стало видно Никифора в деревне и на барском дворе. Ан, когда при деле, да в тебе нужда постоянно, привези то оттуда-то, смотайся туда-то за тем-то, да везде загрузи и разгрузи, отнеси и принеси, силушка прибавляется, копейки начинают понемногу собираться в кошеле. И возницы – народ надёжный и толковый, плохому не обучат, правильно закрепили вбитые Никифору в детстве прописные истины по всем заповедям божьим, научили людей различать по одежде, выражению лица, по их поведению и делам, соответственно и друзей выбирать. Оружие всякое показали от кистеня и до огненного боя и как с ним обращаться. Григорьевич в этом тоже преуспел, нечастыми, но запоминающимися беседами с Никифором, который по выполнению тех или иных заданий всегда приходил доложиться управляющему. Как вышел от управляющего, как добрел до деревенской улицы, сам не помнил. Солнце закатилось за высокие деревья в барском саду. По небу разлилась охряной краской вечерняя заря. Недавно, только что, тёпленький послеобеденный ветерок резко сменился вечерним прохладным затишьем. Петухи поочередно во всех дворах отметили смену дня и ночи. Игравшаяся днем ребятня также резво стала разбегаться по домам. И тут же вокруг загудели майские жуки. Почти во всех дворах постепенно прекращали мычать коровы и телята, блеять овцы и бараны, квохтать куры, гоготать и крякать гуси и утки. Всякая живность успокаивалась к ночи. Даже неугомонные воробьи на тонких ветвях ветлы, росшей около нового плетня у тётки Мани, и те прекратили ссориться и чирикать, разделившись на несколько стаек, шумно перелетели, некоторые под застрехи соломенных крыш, некоторые в цветущий колючий шиповник, там нахохлились, распушились и замолкли. И зелёная трава, весь день пролежавшая на дорожках и посреди дороги в пыли и чуть пожухшая, к вечеру приподняла над собой маленькие отросточки и как будто пыль отряхнула с себя, стала зеленее и пушистее.

Попавшийся навстречу Никифору его одногодок Сашка-Заяц, тоже живущий бобылем на краю деревни, поздоровался с ним, приподняв над кучерявой головой картуз со сломанным козырьком. Заяц в левой руке держал тяжеленный пастуший кнут с нахвостником из конского волоса. « Знать управляющий усадьбой на скотину Зайца поставил,» – подумал Никифор и кивнул Зайцу головой. Задиристый и бедовый Заяц с рассеченной в детстве на неравные половинки верхней губой, знавший наизусть с дюжину весёлых и похабных частушек был всегда душой компании, по вечерам собиравшейся в избах молоденьких вдовушек, если эти вдовушки были не против. И за словом Сашка никогда в карман не лез. Вот и прикинул Никифор, а что, если Зайца взять с собой, да вдвоём и засватать Арину у тётки Мани, а то одному не с руки сватать свою невесту. Свистнул залихватски вслед уходящему Сашке. Тот развернулся: – Что надо? Никифор махнул рукой, подзывая его к себе. Заяц, походкой знающего себе цену человека, подошел, остановился, вопросительно уставившись глазами в лицо Никифору.

Никифор вкратце обрисовал ситуацию и показал головку шкалика. Сашка сдвинул на затылок картуз, махнул зачем-то рукой и согласно сказал: – Айда. В пристройке у тетки Мани Николая и Арины как раз не оказалось. Никифор на ватных ногах, все-таки струхнул малость, пригибая голову, зашел в дверь следом за Зайцем. И тут все планы сватовства и переговоров у Никифора вылетели из головы, еще памятны были вечера, когда тетка Маня, пришедшая с барщины, гоняла его крапивой вокруг своего прируба, а ее младшенький бугай Николенька, посверкивая белками глаз в сумерках и гогоча от души, затаскивал упирающуюся сестру Арину домой. Тетка Маня, вытирая руки передником, вопросительно взглянула на вошедших парней, отбивающих ей поклоны и затем перекрестившихся на иконы в красном углу. Здесь уж Заяц не подкачал. Легонько стукнул Никифора по плечу и произнёс ласково и припеваючи: – Ставь на стол то, что принес. Тётка Маня, мы узнали про Ваш товар, товар стоящий и красивый, вот купец, который очень хочет Ваш товар купить, так что накрывайте поскорее на стол, а то я голодный, – скомкал свое пафосное выступление Сашка. Тетка Мария широко раскрытыми глазами проследила за шкаликом, переместившимся из кармана Никифора в центр стола, за усаживающимися на лавку парнями и, прижав руки к груди, вдруг расплакалась, поняв, что к чему. Отсветы пламени, от горевших в печи соломы и кизяков, высветили начавшуюся в пристройке суету тетки Марии. Повязав, вынутый из сундука по такому случаю, новый цветастый платок на седеющую голову и надев чистый передник, тетка Маня, промокнув кончиком платка непрошеные слёзы, тоже присела на краешек скамейки с другого края стола и положила ладонями вниз обе руки на стол. – Вот, стало быть, я и дождалась, – со вздохом молвила тетка Мария, – купца за моим товаром. Сашка уж было рот начал открывать, а тетка Маня ему отвечала: – Да накрываю уже, накрываю. И в самом деле, быстро, как по мановению волшебной палочки, стол был накрыт. Опять присевшая к столу, тетка Мария, сама открыла косушку, плеснула парням на дно кружек, остальное вылила себе в единственную заорлённую стопу (государственную, то есть), оставшуюся после отсутствовавшего хозяина в её прирубе. Не опуская стопу на стол, сказала: – Ну, чё уж тут размусоливать, давно я и Аринка на тебя, Никифор, глаз положили. И хозяином ты себя последнее время показал, и работать, как сказывает управляющий, могёшь. Да и весь видный из себя, даже у баб, постарше Аринки, дух захватывает, глядя на тебя. Короче сказать – совет вам, да любовь. Благословляю! Сказала и потихоньку стала отпивать самогону. Никифор залпом выпил, что налили и кивнул головой, мол – понял. Сашка выпил в унисон с Никифором, поставил кружку на стол и, поглядывая с любопытством то на тетку Марию, то на своего друга, принялся поглощать угощение на столе и не забыл всунуть кусок хлеба и солёный огурец в руки Никифору. Никифор в те минуты одно понял, тетка Маня не возражает отдать ему в жены свою дочь. Заяц не успел сделать третий заход по закускам на столе, а Никифор уже встал, отодвинул рукой скамейку, с сидевшим на ней Сашкой и вымолвил первые и последние слова за весь вечер, что они были у тетки Марии: – Благодарствую, за Ариной завтра спозаранок зайду.

И вот уже обмывать рождение первенца в их с Ариной семье он пригласил и тетку Маню, и Зайца – Сашку – пастуха, и младшего брата Арины, Кольку – помощника барского кузнеца, и если придет, управляющего, Петра Григорьевича, в настоящее время замещавшего Никифору отца и мать в одном лице. Больше никого звать не стал, ввиду зимней стужи и малой вместимости старой избы его родителей. Тем более родственников по деревне у него не было, родители не сподобились, тех самих молодыми издалёка привезли.

Вслед за вернувшимся с сеновала Никифором, дверь открылась и быстро закрылась, впуская Николая, низкорослого крепыша. Который долго хекал, обметая снег с ног, обутых в разношенные постолы, зато кирзовые, при этом перекладывая из-под одной подмышки под другую деревянную колыбельку, вычищенную добела, с позванивающими внутри нее цепями. Николай снял с себя прожжённый в некоторых местах, заштопанных умелыми руками матери, зипун. Повесил его и снятый с головы шлык на вбитый в стену избы для этих целей колышек и, протягивая колыбельку Арине, прошел к столу, на ходу перекрестившись на образа: – Это твоему малому. И сел рядом с Никифором, толкнув того локтем в бок. Никифор ответил кивком головы.

Пётр Григорьевич и Сашка – Заяц, как будто сговорившись, пришли вместе. Все головы присутствующих повернулись к входу. Перед их приходом Арина присела на полати, вынула изнутри колыбели длинные мелкозвенчатые цепи, завёрнутые в чистую тряпицу, любовно потрогала гладкую поверхность колыбельки, что принес её братец своему крестнику, услыхала стук закрывшейся двери, подняла голову и не поверила глазам своим. Не ждала, не гадала, а что управляющий придет, как говорил Никифор, не верила. И вот он, собственной персоной, хоть и с бадиком и с другой стороны поддерживаемый Сашкой, а пришел, не побрезговал приглашением Никифора. Арина одной рукой осадила мать, пытавшуюся двинуться в сторону Григорьевича, другой рукой огладила колыбельку на полатях и махнула Никифору, сиди мол, я сама. Вихрем и беззвучно переместилась к двери, при этом ничего не задев, низко поклонилась, подметая правой рукой пол. Распрямившись, от души обняла обеими руками Григорьевича за холодный полушубок и трижды в покрытые инеем бородатые щеки расцеловала его. И пока он ахал и охал от такого приёма, она, благодарно улыбаясь Григорьевичу, помогла поставить его бадик к печке и самому раздеться. Арина аккуратно развесила на колышки одежду Григорьевича. За всё то время, как он обметал свои белые валенки от снега и истово крестился на образа, озаряемые лампадкой, она всю одежду, не поместившуюся на колышках, и Сашкину тоже, тихонько перенесла на кирпичную лежанку печки и задернула цветастой занавеской. Григорьевич, чуть согбенный от годов и от забот, но всё ещё крепкий старикан, оправил левой рукой растрепавшиеся седины и такую же белую бороду, правой рукой снял растаявшие льдинки с рыжих усов и расправил их, и которые, несмотря на возраст, ну никак, не хотели седеть. Встал лицом к красному углу, ещё разок заручиться благорасположением господа никогда не помешает, и перекрестился. Поискал глазами Арину, та уже переместилась к печи и чего—то там хлопотала с ухватом. Поручкался с подошедшим хозяином избы и братом Арины, те, кланяясь до пояса, проводили почетного гостя до коника. Там Петр Григорьевич сполоснул руки у рукомойника, вытер их рушником, висевшим на конике, и прошел за стол. Перед столом все остановились, каждый перекрестился, как умел и прочел, кто вслух, кто про себя, молитву с хвалой господа за хлеб, соль. Бабы крестились, стоя у печи. Сами расселись следующим образом: Григорьевичу определили место в красном углу, как почетному и старейшему гостю, по правую руку разместился Никифор, дальше по старшинству – сначала Николай, затем Сашка. Места по левую руку оставили бабам. Утвердившись на лавке за столом, Григорьевич слегка кивнул, глядевшей на него во все глаза, изумлённой Марии и передал ей в руки, туго затянутый кожаным ремешком, кожаный же кисет со словами: – Дочке отдашь, за мальчишку. Ту, аж запуржило, замело. Кроме того, что не знала, так и не догадывалась Мария, что связывает такого барина, как Петр Григорьевич, с простым крестьянским мужиком, а хотя и видным из себя, Никифором. Поэтому, взяв себе на заметку, спросить об этом Григорьевича попозднее, Мария ответила на приветствие управляющего низким поклоном, кисет положила в карман передника. Быстренько завернула в рушник и отнесла два уже остывших хлеба в углубления на печи, третий каравай положила в стоявшую на столе круглую берестяную хлебницу с крышкой. В огромную глиняную чашку с помощью деревянного черпака налила приостывшей похлёбки, но исходящей густым наваристым запахом и поставила на стол. Арина, в это время, обойдя кругом стол, положила перед каждым едоком разнокалиберные деревянные ложки и поставила глиняные кружки. Хозяин тоже не отставал от женской половины, прислонив каравай хлеба к груди, остро отточенным ножом нарезал крупные ломти вкусно пахнущего ржаного хлеба и передавал их гостям. Остальные ломти нарезанного хлеба бережно сложил в хлебницу. Открыл четверть и разлил каждому, включая и женщин, по полкружки самогона. Просыпанные крошки хлеба на столе, собрал на краешек стола, пересыпал в ладонь другой ладонью и отправил в рот. Разбрасываться хлебом его не учили. Мария вынула из печи, скворчащие на противне, зажаренные коричневые кусочки свиного сала с небольшим количеством мяса. Собрала их в черпачок и опустила его в огромную чашку с похлёбкой, размешала. Заправленная шкварками похлёбка стала пахнуть ещё вкуснее. До сих пор никем незамеченный и дрыхнувший на печи кот Тимофей замяукал еле слышно. Он, привлеченный ароматами еды, мягко спрыгнул на солому – на пол, потихоньку подбираясь к столу. Наконец все расселись по местам. Слово взял Григорьевич, встал, покряхтывая, махнул остальным, чтоб не вставали, пожелал здоровья всем, в первую очередь хозяину и хозяйке, и ихнему маленькому чаду, воздал хвалу отцу Володимиру за удачно выбранное имя, посоветовал крестному отцу Евстафия не забывать дорогу к крестнику, почокался кружками с хозяевами и гостями и далее молвил: – Ну, кто не выпил до дна, не пожелал добра, – выпил стоя, присел за стол. Не вставая, остальные также опорожнили кружки, включая и баб. Закусывали похлёбкой опять же по старшинству. Сашка за внеочередную ловлю шкварок без очереди получил от Григорьевича в лоб ложкой, энергично потёр лоб ладонью, и теперь продолжил хлебать уже по очереди. Первым положил ложку перед собой Григорьевич, потом бабы, затем Никифор, а Николай наперегонки с Сашкой подскребли оставшуюся похлёбку до дна у чашки. Гуляние продолжалось. Мужики забубнили про железо, землю, лошадей, а Мария уже похаживала от полатей до печки и обратно, нежно покачивая, покрикивающего во сне внука, Арининого малыша. На кашу, поставленную Ариной на стол, никто не обратил внимания. Зато на шелестящие звуки освобождаемого Никифором от холстины порядочного шмата сала, в которую тот был завёрнут, все повернули головы, а кот с надрывом мяукнул. Нарезав порядочную горку кусков сала, Никифор пододвинул её на середину стола и опять разлил самогон по кружкам: – Ешьте гости дорогие, за ваше внимание и понимание, а особенно благодарствуем Петру Григорьевичу, – произнес он с чувством и, склоняя голову, чокнулся своей кружкой с кружкой Григорьевича и кружками остальных гостей. Выпили. – Ах, хорошо пошла – крякнул Григорьевич и, приостановив разговор с мужиками, ласково спросил у Арины, показывая на корчагу: – А здесь у тебя, красавица, что за еда? – Это кисель, дедушка – отвечала хозяйка. – Ай, какая ты молодчина, хозяюшка, вот уж уважила старика. И откуда только узнала, как я люблю кисели – Григорьевич хитро прищурился и посмотрел на Марию.

– Так, угощайтесь, дедушка, ешьте, ешьте на здоровье – начала уговаривать Алена управляющего.

– Обязательно откушаем твоего угощенья – заверил её Григорьевич, – но сначала послушайте, какое это знатное и почетное кушанье русское, которое в старину даже город от нашествия кочевников спасло. Все притихли и внимательно глядели на Григорича, даже маленький Евстафий перестал вскрикивать и тоже, будто бы, приготовился слушать деда. Кот Тимофей прервал счастливое урчание и, как будто понимая что-то, подняв голову над прижатым лапой куском сала, продолжительное время смотрел на Григорича.

– Было это в далёкие, далёкие времена. Выдался год для Руси тяжелый. Пришлые кочевники, вражье племя, которые печенегами назывались, постоянно на Русь набеги совершали. Пошел князь Володимир к Новгороду за северными воинами против печенегов, так как была тогда беспрерывная великая война. Узнали печенеги, что нет князя, пришли и встали под Белгородом. И затянулась осада, и был сильный голод. И собрали в городе вече, и сказали: – Вот уже скоро умрем с голода, а помощи нет от князя. Сдадимся печенегам – кого оставят в живых, кого умертвят; все равно умираем от голода. Так и решили на вече. И был один старец, который не был на вече и спросил он: – О чём было вече? И поведали ему люди, что хотят завтра сдаться печенегам. Услышал он об этом, призвал к себе старейшин города и сказал им: – Слышал, что хотите сдаться печенегам. Они же ответили: – Не стерпят люди голода. И сказал им старец: – Послушайте меня, не сдавайтесь еще три дня и сделайте то, что я вам велю. Они же с радостью обещали послушаться. И сказал он им: – Соберите хоть по горсти овса, пшеницы или отрубей. Они же с радостью пошли и собрали. И повелел женщинам сделать болтушку, на чем кисель варят, и велел выкопать колодец и вставить в него кадь, и налить ее болтушкой. И велел выкопать другой колодец и вставить в него кадь, и повелел поискать меду. Они же пошли и взяли лукошко меду, которое было спрятано в княжеской кладовой. И приказал сделать из него сладкую сыту и вылить в кадь в другом колодце. На следующий же день повелел он послать за печенегами. И сказали горожане, придя к печенегам: – Возьмите от нас заложников, а сами войдите человек с десять в город, чтобы посмотреть, что творится в городе нашем. Печенеги обрадовались, подумав, что хотят им сдаться, взяли заложников, а сами выбрали лучших мужей в своих родах, послали в город, чтобы проведали, что делается в городе. И пришли они в город и сказали им люди: – Зачем губите себя? Разве можете перестоять нас? Если будете стоять и десять лет, то, что сделаете нам? Ибо имеем мы пищу от земли. Если не верите, то посмотрите своими глазами. И привели их к колодцу, где была болтушка для киселя, и почерпнули ведром, и вылили в лотки. И когда сварили кисель, взяли его и пришли с ними к другому колодцу и почерпнули сыты из колодца, и стали есть сначала сами, а потом и печенеги. И удивились те и сказали: – Не поверят нам князи наши, если не отведают сами. Люди же налили им корчагу кисельного раствора и сыты из колодцев и дали печенегам. Они же, вернувшись, поведали всё, что было. И, сварив, ели князья печенежские и дивились. И взяв своих заложников, а белгородских отпустив, поднялись и пошли от города восвояси. Так-то вот кисель русский спас русский город. И это не сам я придумал. А записано это в летописи у Нестора, как нам, только прибывшим в Севастополь, молодым солдатам батюшка Ушаков Федор Федорович рассказывал, царство ему небесное, не за столом будет помянут. Такой вот присказкой закончил свой рассказ Петр Григорьевич, покряхтывая, встал, повернулся к иконам и перекрестился. – Прости меня, господи, – добавил он, присаживаясь. – Ну-ка, набей – ка мне трубку, будь ласка, – перемежая свою речь малороссийскими словами, обратился Григорьевич к Никифору, и подал тому трубку и кисет с курительным барским табаком, а сам, испросив у Марии ковшик и зачерпнув им кисель, начал потихонечку его выпивать и поглаживать отсутствующую мочку правого уха. Попивал, попивал, да и поглядывал, то на шепчущихся женщин, то на тихо беседующих молодых мужиков, которые изредка бросали на него заинтересованные взгляды « может нужно что? Только скажи Григорьевич». Никифор заряженную трубку и завязанный кисет положил на стол перед управляющим, который продолжал потихоньку потягивать кисель из ковшика и повернулся к Николаю с весёлой ухмылкой, одновременно подмигивая Зайцу: – Так, говоришь, завалили вас работой. А сам – то справляешься в учениках? Или помочь прийти нам с Сашкой? Николай с довольной улыбкой поддержал шутку: – Да, работы в кузне навалом, но я думаю, сами разгребемся к весне – то. А вас – то зови, не зови, все равно не придете, – подъитожил он. – Эт, что-то так-то? – вскинул голову, задумавшийся о чём – то Заяц. – Да, поясни, – поддержал друга Никифор. – Легче легкого, вы – то тоже пашите на своих местах, и если кто – то из вас, а тем паче сразу оба бросите свою работу и бегом мне помогать, да и ещё не знавши нашей работы, толку – то! И мне не поможете, и свою работу не сделаете, а ты говоришь, что, – уже серьезно отвечал Николай, похлопывая Сашку по плечу. Тут пахнуло аристократическим запахом курительного табака от трубки Григорьевича, который перед этим, не трогая разговаривающих мужиков, жестом подозвал Арину и, также молча, указал на трубку. Арина легко поднялась из-за стола, зажгла свежую лучину от лучин, освещавших избу, и подала Григорьевичу. От огня которой Григорьевич и раскурил трубку. – Интересно – чай, подарок – то посмотреть, – пыхая дымом в бороду, промолвил Григорьевич, обратясь к Арине. – Да какой – же? – разведя руки в стороны, недоуменно вопросила Арина. – А ты у матери в переднике глянь, – сказал и глазами указал на Марию управляющий. – Мама, Петр Григорьевич говорит, мой подарок Вам отдал, дайте мне его, пожалуйста, я посмотрю, что это? – обратилась Арина к матери с вопросом. Та с ответом: – Держи, совсем закрутилась, – подошла к Арине боком, на одной руке держа внука, другой вытащила сверток Григорьевича из кармана передника и передала Арине. С молодым нетерпением и благодарственным трепетом приняла Арина сверток из материнских рук. Аккуратно освободила кожаный кисет от кожаных завязок и перевернула над столом. Из кисета с глухим стуком по скоблёному дереву стола выпала длинная нитка морского жемчуга. Меж мужиков стих разговор, все разом повернули головы на стук и открыли рты, увидев какой подарок, Григорьевич подарил молодке. Перебирая шероховатые на ощупь горошины жемчужин своими красивыми тонкими пальчиками, Арина вопросительно поглядела вначале на мать, затем на Григорича. Мать пожала плечами и занялась разревевшимся внуком, меняя ему мокрую пеленку на сухую. А Григорич махнул рукой: – Что уж там, одевай, одевай, дай нам полюбоваться на красоту – невестку моего названного внука. Зря, что ли эта нитка ждала столько лет. Вправду сказать, для своей суженой берег, да судьба распорядилась иначе, до моего приезда с моряков, упокоилась голубушка. Пусть земля ей будет пухом. И уже шепотом для себя, добавил: – Прости меня, господи, не за столом будет сказано. – И уже громче: – Ну вот, Никифор, гляди на свою кралю, это ж царевна прям, ты уж её береги, а чуть что не так, так гляди у меня, – и шутливо погрозил Никифору согнутым указательным пальцем. – А мне жемчуг достался как трофей, когда с Федором Федоровичем Ушаковым италийский город – Неаполь от французов освободили, – пресёк возможные вопросы Григорьевич и пустился в воспоминания лет своих младых и старше тоже. И Никифор, и Сашка – Заяц, и Николай, и Мария, и Арина, теребящая жемчуг у себя на шее (одела быстро, как только разрешил, подумалось – а вдруг передумает), и успокоившийся Евстафий – все, затаив дыхание, слушали рассказ Петра Григорьевича о морских баталиях. Рассказ о том, как моряки служили и на кораблях жили, о дружбе морской и порядках на воде и на суше в Российском Императорском Флоте и что за отец суровый и справедливый, был адмирал Ушаков Федор Федорович.