Ноэль Фицпатрик
Жить настоящим. Истории ветеринара о том, как животные спасли его жизнь (от звезды сериала «The SUPERVET»)
За свою жизнь я усвоил все виды боли. О некоторых я рассказал, другие остались погребенными в глубинах времени.
Многие из нас притворяются, что нам все по плечу, мы живем и сохраняем некое подобие здравомыслия, чтобы никто не догадывался о наших травмах.
Но в душах большинства из нас продолжают жить демоны. У некоторых эти демоны настолько приближаются к поверхности, что даже самая невинная мелочь вызывает раздражение – так лошадь, которую когда-то напугал человек в длинном пальто, будет вечно шарахаться от мужчин в такой одежде. Кто-то пытается подавить шрамы травм детства, похоронив их в глубинах души. Нам кажется, что другого способа справиться с ними не существует.
Когда в нашей жизни происходят катаклизмы, старые раны обнажаются, и мы переживаем эмоциональную боль и ее тяжелейшие последствия. В таких ситуациях у нас есть выбор. Мы можем впустить свет и искать помощи, а можем бежать сломя голову, разбрасывая грязь, как коты, закапывающие собственный туалет. Мы не возвращаемся, потому что там воняет. По своему опыту могу сказать, что первый выбор самый трудный, ведь свет высвечивает наш тайный ужас.
Глубоко усвоенные детские травмы и самые глубокие шрамы начинают кровоточить, когда их вскрывает какой-то удар или жизненные обстоятельства. Я не сомневаюсь, что мои родители были супергероями, в жизни которых не было места лжи. В сельской католической ирландской глубинке они делали для меня, четырех моих сестер и брата все, что было в их силах. В центре их жизни лежал труд, непоколебимая вера в Бога и цельность семьи. Я усвоил эти ценности. Мама проходила по несколько километров, чтобы принести воду из колодца или молоко с местной фермы. А ведь в это время она была беременна, и двое маленьких детей шагали рядом с ней. Отец всю жизнь работал, ведь Бог послал его на эту землю, чтобы он ухаживал за животными и возделывал пашню. В довольно замкнутой среде фермы я рос «настоящим мужчиной». Я знал, что не должен поддаваться слабостям. Бог посылает нам испытания и страдания, о которых не следует говорить, даже если боль очень сильна.
Йога учит нас, что мы рождаемся с кармическим наследием ментальных и эмоциональных паттернов – самскара (на санскрите «сам» означает «полный», а «кара» – «действие»). Мы проходим через эти паттерны снова и снова в течение всей жизни. В этом смысле я унаследовал шрамы отца и сдирал корочку вновь и вновь, надеясь заслужить одобрение, чего так и не случилось. Я хирург, и моя работа – лечить физические травмы. Но я понял, что воздействие травм эмоциональных куда тяжелее. Мне они причинили такую боль, от которой меня не могла бы избавить никакая операция. Я боролся с ними сорок лет – все время учебы и работы.
Сенсорная информация поступает в мозг, в тот его участок, который называется таламусом, а оттуда – в новую кору, являющуюся мыслящим или рациональным мозгом, а также в небольшой миндалевидный орган серого вещества, расположенный между полушариями мозга – мозжечковую миндалину. Мозжечковая миндалина – это центр реакции «дерись или беги». Она управляет эмоциями и настроением, страхом, гневом, агрессией и печалью. Мы переживаем их, а затем они хранятся в гиппокампе, расположенном за миндалиной. Гиппокамп получает информацию от миндалины и отвечает за обработку эмоциональных реакций и долгосрочной памяти, чтобы человек мог распознать те же триггеры и избежать их в будущем. Это одновременно и хорошо, и плохо. Если эмоциональная запись гиппокампа распознает стимул как потенциально болезненный, миндалина получает сигнал запустить реакцию «дерись, беги или замри». А это вызывает еще более сильную эмоциональную реакцию, совершенно спонтанную и острую. И реакция эта подавляет рациональные мысли новой коры, о чем мы можем впоследствии пожалеть.
В 1996 году Дэниел Гоулман написал книгу «Эмоциональный интеллект. Почему он может значить больше, чем IQ». В ней он использовал выражение «угон мозжечковой миндалины» – так он назвал мощную эмоциональную реакцию, которая может оказаться совершенно непропорциональной вызвавшему ее стимулу.
Мне кажется: большинству медиков каждый день приходится подавлять реакцию ”дерись, беги или замри“, иначе ни один хирург не смог бы взяться за скальпель.
За годы жизни моя мозжечковая миндалина усвоила немало боли, как и у всех нас. Когда шрамы воспаляются, мы поддаемся влиянию эмоций, а не разума: мозг взрывается от шума, смятения, депрессии, страха и деструктивного поведения. Это моя «травматология» с самого детства. В ней собрались все пращи и стрелы суровой жизни. Хотя я и не знал этого, но пуля была готова поразить меня в самое сердце, и «угон» был неминуем.
В детстве я никогда не уезжал далеко от дома. Наша семья лишь раз в год отправлялась на море в Трамор. По воскресеньям я был алтарником в церкви. Я учился в маленькой местной католической начальной школе с совершенно бессмысленной программой, чего никто не замечал или просто никто не хотел говорить об этом. В 1985 году перешел в среднюю школу. Мне было одиннадцать лет, и я оказался совершенно не готов – ни академически, ни эмоционально – к суровой атмосфере школы для мальчиков, куда дети съезжались со всех концов Ирландии. И все они были образованны и знали жизнь гораздо лучше меня. Я быстро понял, что я – другой. Другие мальчики тоже это поняли и начали травить меня. Некоторые одноклассники находили удовольствие в том, чтобы швырнуть меня в заброшенный карьер, а потом кинуть сверху мои учебники и велосипед. Мне приходилось выбираться из грязи и вонючих отбросов. Поняв, что физическое насилие на меня не действует, одноклассники нашли другой способ мучений – они рвали мои тетради и учебники, в которые я вкладывал всю душу. Мучения продолжались, и я становился все более замкнутым и с головой уходил в учебу. Я засиживался в школе допоздна, надеясь, что все разойдутся и я смогу спокойно вернуться домой. От этой травмы я бежал всю свою взрослую жизнь – лишь тридцать лет спустя я смог пролить целительный свет на эти раны, рассказав о них в книге «Слушая животных» и в своих выступлениях во время турне. Но эмоциональные шрамы быстро не проходят – очень скоро они снова обнажились и стали кровоточить.
В турне Supervet Live я приобрел потрясающий опыт, в поездках по Великобритании и Ирландии встретился со множеством замечательных и поразительно скромных людей. Их было слишком много, чтобы я мог всех назвать. Маленькая девочка смотрела нашу программу, проходя курс химиотерапии. Старик откладывал деньги полгода, чтобы побывать на нашей программе – он обнял и поблагодарил меня, сказав, что теперь может умереть счастливым. Мальчик в инвалидном кресле связал для меня шарф, а когда мы встретились после выступления, он повторил те же слова, что мальчик с кроликом в Корке: «Спасибо, что уделили мне время».
Время – это все, что у нас есть. Хотел бы я потратить меньше драгоценных мгновений на волнение из-за того, что могло и не случиться. Всем нам это не помешало бы. Когда мы забываем свою истинную цель, то тратим слишком много времени на ложь о том, что важно, а что нет. Я думал, что понял свою истинную цель, но тогда не представлял, что очень скоро все, во что я верю, рухнет. Быть Суперветеринаром – значит погрузиться в океан боли.
* * *
Вечером, совершенно обессиленный, я возвращался с арены О2, съежившись на заднем сиденье. Машину вел Тони – мой водитель, охранник, будильник и верный друг. Я думал, как мне повезло, что в моей жизни произошло это потрясающее событие. Мне выпала честь напрямую обратиться к множеству людей и рассказать им о фундаментальной истине: спасение человечества заключено в уважении к животным и друг к другу.
Во время турне я чувствовал: мне повезло стать ветеринаром и каждый день ощущать абсолютную любовь и надежду на установление связи между человеком и животными. Я думал о том, как напряженно трудился, чтобы пережить этот момент; как много учился; сдавал бесчисленные экзамены; работал по шестнадцать часов семь дней в неделю; переживал финансовые трудности и брал займы для создания клиники; у меня случались неудачные операции; нес большую ответственность за 250 своих коллег и подчиненных; жертвовал личной жизнью, но это был мой собственный выбор. Оглядываясь назад, я понимал, что не хотел бы другой жизни. Я реализовал свою мечту: обеспечил животным новейшие достижения медицины и добился справедливого сотрудничества с медициной человеческой. Какая у меня прекрасная жизнь! Голос у меня снова пропал, я был измучен, но в то же время чувствовал, что мне безумно повезло, и я не променяю этого ни на что другое.
На следующее утро я вернулся к своей обычной работе в клинике. Медсестры подшучивали над моим «отпускным» турне. Их веселило, что я полностью потерял голос, но мне не хотелось отвечать на их подколки. Я знал, что день будет тяжелым, потому что придется усыпить чудесного двухлетнего палевого лабрадора Монти, – резкий контраст с атмосферой турне. С вершин восторга я рухнул в пучину отчаяния.
Монти страдал от острого остеоартрита, поразившего обе передние лапы. Собака не отвечала ни на лекарственное, ни на хирургическое лечение. Я испробовал все, но безрезультатно. Пес страдал, и мы с его семьей решили больше его не мучить. Выступая на арене О2, я постоянно думал, что не сумел спасти Монти. Я говорил о надежде, но сердце мое обливалось кровью, ибо я давно знал Монти. Он стал моим другом, и я должен был усыпить его сам, держа за лапу, и поддержать его семью во время прощания.
Входя в кабинет, я знал, что меня ждет печальный долг. Когда в дверь позвонил наш менеджер Брайан, я подумал, что он хочет меня поддержать, поздороваться после завершения турне или подшутить над моей немотой, но по его лицу я понял, что дело было в чем-то другом. Обычно яркие шотландские глаза Брайана потускнели, а приподнятое настроение сменилось зловещей вялостью. Я сразу понял, что меня ждут дурные известия, но не предполагал насколько дурные. Брайан сел напротив, печально посмотрел на меня, глубоко вздохнул и протянул плотный белый конверт с ярко-синими буквами RCVS. Никто из ветеринаров не радуется подобным посланиям: они всегда несут дурные известия.
RCVS – Королевский колледж ветеринаров-хирургов – главный управляющий ветеринарный орган Великобритании. Я глубоко уважаю эту организацию и бесконечно благодарен ей за возможность заниматься любимым делом и помогать животным-компаньонам и всем, кто их любит. Я горжусь честью быть послом ценностей этой организации и делать все, что в моих силах, чтобы поддерживать ее моральный кодекс, доброе имя и хорошую репутацию ветеринаров в обществе. Но в тот момент сердце мое оборвалось. Я непонимающе смотрел на Брайана. Даже если бы я мог говорить физически, то не знал бы, что сказать. Брайан тихо сказал:
– Простите, что принес дурные известия.
Это письмо с кучей документов он получил несколько дней назад, но, зная, что это меня страшно расстроит, и не желая нарушать программу турне, он дождался сегодняшнего утра. Четыре ветеринара (ни с кем из них я не был знаком лично и никогда не встречался) обвинили меня во врачебной нечистоплотности. Они утверждали, что я действовал не в интересах животного, которого, по их мнению, следовало сразу усыпить. Меня обвиняли в «чрезмерном лечении» на грани «экспериментирования». Авторы письма утверждали, что я действовал из эгоистических побуждений: меня больше интересовала самореклама в программе «Супервет», чем здоровье и благополучие моего пациента. По их мнению, мои действия пагубно сказались на репутации профессии ветеринара в глазах общества. Авторы письма потребовали полного дисциплинарного расследования. В зависимости от исхода мне грозило временное отстранение от работы, а то и полный запрет на занятие ветеринарией, хотя эта профессия была для меня смыслом жизни, сколько я себя помнил.
Мозг мой и весь мой мир взорвались. Мозжечковая миндалина вспыхнула. Вскрыв конверт, я быстро просмотрел содержание документа – в четырех самостоятельных, но взаимосвязанных заявлениях утверждалось, что я виновен в профессиональной нечистоплотности, а моя деятельность вредит репутации ветеринара. Я только что два месяца колесил по всей стране, чтобы укрепить репутацию ветеринаров и рассказать об абсолютной любви к животным и природе, воплощением которой эти люди являются. Я прервал тур на две недели, чтобы прочитать лекцию в американском Финиксе, куда меня пригласил Американский колледж ветеринаров-хирургов (ACVS). Я всю жизнь мечтал об этом приглашении. Тогда же я выступил в Барселоне на конгрессе Европейского общества ветеринарной ортопедии и травматологии (ESVOT). Главной темой моей лекции была мысль о том, что мы не всегда должны что-либо делать только потому что можем это сделать. Одна из лекций была озаглавлена так: «Революция или эволюция? Этика и инженерия бионической биологии». В ней я говорил об этических аспектах развитой ветеринарной хирургии и об острой необходимости разработки строгих правил профессии, основанных на четырех столпах – этика, доказательность, эффективность и просвещение.
Двадцать восемь лет я посвящал каждый день своей жизни и все мои силы животным, доверенным моей заботе. Я всегда помнил о людях, которые любили животных и заботились о них, о своих коллегах-ветеринарах, которых я знал и любил, особенно о тех, кто работал в нашей «Фиц-семье». Я влез в колоссальные долги, чтобы создать из разрушенной фермы свою клинику. Из-за работы у меня не сложились личные отношения. Я переживал тяжелые стрессы и депрессии. Я просто физически не мог тратить больше времени на то, чем, по мнению жалобщиков, я не занимался.
Я всю жизнь хранил верность своей клятве: делать все, что в моих силах, чтобы облегчать боль и страдания животных. И сейчас меня обвиняли в том, что я этого не делал.
Неужели я действительно обычный шарлатан и ханжа? Я не мог с этим смириться. Для меня это было абсолютно неприемлемо: это полная противоположность тому, за что я выступал и боролся.
Брайан обнял меня и ушел. Я выбрался из-за стола и рухнул на постель. Спальня была в моем кабинете, ведь более десяти лет я проводил в клинике большую часть времени. Я уткнулся лицом в подушку и зарыдал, подушка промокла от слез, а я не мог мыслить здраво. В тот момент мне хотелось выбежать из клиники и никогда больше не возвращаться. Я уткнулся лбом в подушку. Почему это случилось? Как такое вообще могло случиться? Что это означало? Может быть, то, что я считал совершенно ясной целью жизни, было всего лишь мифом, потому что окружающие считали меня мошенником и алчным эгоистом?
Такова была цена суперветеринарства.
В центре жалоб был случай черепахи Германа по имени Гермес. Черепаху назвали так, потому что в 2016 году ее обнаружили в картонной коробке в одноименной компании по доставке. История Гермеса и того, что произошло после его появления в нашей клинике, легла в основу четвертого эпизода двенадцатой серии «Супервет», вышедшей в свет 4 октября 2018 года. Гермес жил у Хелен, медсестры отделения интенсивной терапии, одного из самых чутких людей в мире. Она спасла черепаху и взяла к себе. Гермесу было всего пять лет, и он мог прожить еще лет сорок, а то и больше. Но во время спячки три его лапы сожрали крысы. Он попал в руки прекрасного ветеринара, специалиста по лечению экзотических животных. Он обработал раны на культях и некоторое время занимался лечением инфекции, а затем обратился ко мне с вопросом, нельзя ли сделать что-нибудь еще.
Две передние лапы были удалены на уровне нижнего конца плечевой кости, а одна задняя – на уровне нижнего конца бедренной кости, чуть выше колена. Имея только одну нормальную конечность, Гермес не мог двигаться. Хелен понимала, что качество его жизни резко ухудшилось, но она жила рядом с ним и заботилась о нем. Я видел, как черепаха позитивно общается со своей мамочкой – Гермес явно не собирался сдаваться. И поскольку черепахи живут долго, Хелен тоже не собиралась сдаваться.
Такие моменты всегда эмоциональны. Я постоянно сталкиваюсь с подобным в своей клинической практике, и это всегда очень тяжело. Родители питомцев почти физически ощущают боль и страдания своих любимцев и очень переживают, когда те получают травмы. Задача ветеринара-хирурга – быть адвокатом животного вне зависимости от чувств родителей. Но в то же время мы должны понимать эмоциональную и психологическую травму родителей животного и относиться к ним с сочувствием.
К сожалению, мы не можем помочь всем. Кроме того, есть животные, которым не следует помогать. Недостаточно иметь возможность что-то сделать – нужно понимать, служат ли эти действия интересам животного. И тут возникает профессиональная этическая дилемма. Ветеринария развивается, появляются новые приемы и возможности, а это еще более усложняет принятие решения, ведь если в коробке лишь две конфеты, выбор гораздо проще, чем когда конфет десять. К сожалению, ветеринарная медицина никак не может решить эту дилемму: понятных и ясных рекомендаций в этом вопросе не существует.
К моменту знакомства с Гермесом я выполнял протезирование ампутированных конечностей уже более десяти лет – без ложной скромности мог сказать, что обладаю опытом в этой области, опытом всех «за» и «против» этой процедуры гораздо большим, чем любой другой ветеринар мира. Я видел хорошо и плохо сделанные протезы и у людей, и у животных. Мы многому научились в этой области. Насколько мне было известно, на черепахах подобные операции никогда не проводились, но у Гермеса просто не было другого выхода. Протезы для культи, когда в протезе делали выстеленную мягким материалом выемку, куда помещалась культя, были известны уже сотни лет. Но Гермесу такой протез не подходил, поскольку он втягивал лапы под панцирь, а с протезом это было бы невозможно. Раньше я делал для черепах колеса. Небольшие колесики, вращающиеся в разных направлениях и прикрепленные к нижней стороне панциря, могли бы ему подойти, если бы у Гермеса имелось хотя бы две лапы, но с одной лапой и этот вариант отпадал. Черепаха могла бы жить в своем состоянии, но ни Хелен, ни ее ветеринар, ни я не считали такой вариант этичным и подходящим. У нас было лишь два варианта: сделать для Гермеса бионические протезы, скрепленные с сохранившимися костями, или дать ему мирно умереть.
Конечно, имплантация протезов для Гермеса была связана с определенными проблемами и риском, как, впрочем, любая операция. Ветеринар продолжал лечить инфекцию культей. Поскольку заживление у черепах происходит медленно, Гермеса привезли ко мне не сразу. Операция также требовала времени на подготовку. Мы волновались, что этот процесс окажется слишком долгим и качество жизни черепахи будет слишком плохим, чтобы мы могли продолжать. Кроме того, оставался риск возвращения инфекции. Более того, даже если бы теоретическая возможность сделать миниатюрные импланты для крохотных костей черепахи существовала (а мы знали, что никто прежде ничего подобного не делал), операция обещала быть очень сложной и могла привести к механическим повреждениям. Кости и кожа могли не нарасти на импланты.
С такими же точно осложнениями сталкиваются не только люди, но и собаки, кошки, но на сей раз ситуация усугублялась временем реабилитации, мелкими размерами костей и другими неизвестными факторами. Если бы Хелен решила продолжать, операция и послеоперационный уход потребовали бы командных усилий – усилий множества ветеринаров, моих интернов и сестер, а также клинической команды клиники, где ранее наблюдался Гермес. Пришлось бы привлечь основного ветеринара Гермеса, поскольку он специализировался на экзотических животных и точно знал, как ухаживать за черепахой и выполнять медицинские манипуляции. Принимая во внимание все это, нам предстояло ответить на основной вопрос: будет ли решение об операции этически верным?
Когда люди сталкиваются с подобными решениями, они часто спрашивают: «А что бы сделали вы?» Раньше я отвечал откровенно и говорил, как поступил бы, если бы речь шла о моем домашнем любимце. Сегодня же я не могу ответить на этот вопрос, так как мой ответ может быть воспринят как «принуждение». Многие обращаются ко мне, потому что уже прошли через множество других ветеринаров, которые приложили все усилия, но решить проблему так и не смогли. Некоторые из них не соглашались с моими решениями, которые могли бы вселить надежду и утешение в родителей животных. Сегодня я могу сделать только одно: доступно и объективно объяснить юридическому опекуну животного все варианты и изложить перспективы дальнейшего существования, а также этическую сторону дела.
Мы с Хелен обсудили положение черепахи, а также вопрос о том, не является ли эвтаназия в этическом плане наиболее приемлемым исходом. Решение о выполнении операции целиком зависело от Хелен. Конечно, ее ветеринар и я могли бы отказаться от лечения и рекомендовать эвтаназию, но мы не могли принудить Хелен усыпить Гермеса.
Хелен решила согласиться на операцию.
Операция была проведена в ноябре 2017 года. Установкой трех бионических протезов в лапы Гермеса занимался я, наша команда интернов, несколько медсестер и консультант, профессионально занимающийся экзотическими животными. Мы тщательно продумали операцию и с технической, и с медицинской точки зрения, а также с учетом особенностей послеоперационного ухода. В одной из палат мы построили специальный теплый и светлый бокс для Гермеса. Операция была очень сложная: каждый из крохотных имплантов имел небольшую втулку и две маленькие пластинки, соединяемые с плечевой и бедренной костью 1,5-миллиметровыми винтами, а также платформу для закрепления костей, на которой могла нарастать кожа, и еще одну втулку, к которой прикреплялась искусственная конечность. Внутренний имплант – это эндопротез, а внешняя лапа – экзопротез. Вместе эндо- и экзопротез образуют «бионическую конечность». Аналогичные импланты мы использовали для кошек и собак. Операция шла по плану. После операции мы наблюдали за Гермесом – раны его заживали хорошо, и он отправился домой. Целую неделю он энергично пытался подняться вплоть до того, когда мы прикрепили ко втулкам его новые лапы.
К нашему глубокому сожалению, через два месяца, когда Гермес находился дома, у него произошел отказ внутренних органов, и ночью он умер. Без вскрытия мы не могли узнать причины его смерти. Хелен и все мы были крайне расстроены. Мы все очень любили Гермеса (особенно Хелен), но нас утешало то, что он находился в самой теплой атмосфере, какую только можно представить. Никто из нас не сожалел о сделанном. Мы знали, что сделали для нашего маленького друга все, что было необходимо. Если бы он не умер от непредвиденной и не связанной с операцией причины, Гермес мог бы намного пережить меня. Телевизионные камеры следили за его жизненным путем. Мы рассказывали о его состоянии в нашей программе. В конце же, как мы делали всегда, мы подготовили для него небольшую карточку соболезнований.
* * *
Естественно, те четыре ветеринара видели этот случай по телевизору. Они ничего не знали о ситуации, поскольку ни Хелен, ни ее ветеринар, который и посоветовал ей обратиться ко мне, не имели никаких претензий к нашей клинике и ходу лечения черепахи. Все мы действовали в интересах Гермеса. Я советовался с видными специалистами и получил все необходимые консультации.
Четыре же ветеринара восприняли мои действия совершенно иначе. Поскольку в программе я объяснил, что мы впервые попытаемся провести подобную операцию черепахе и не можем гарантировать результата, они сочли операцию «экспериментальной». Они утверждали, что я провел экспериментальную операцию, поскольку был заинтересован в рейтинге своей телевизионной программы. Я сказал Хелен, что шансы Гермеса можно оценить как пятьдесят на пятьдесят, и жалобщики утверждали, что я ввел ее в заблуждение своим непрофессиональным поведением.
Эти четыре ветеринара считали, что я не думал о благополучии животного, а хирургическая процедура ради участия в телевизионной программе была жестокой, непрофессиональной, неэтичной и неправомерной. Они утверждали что Хелен по эмоциональным причинам не могла объективно оценить, что будет лучше для Гермеса. Сами же они полагали, что для избавления черепахи от боли и страданий ее следовало усыпить. Они заявляли, что эвтаназия – это «профессиональная привилегия» ветеринаров, которой не обладают обычные врачи, и мой моральный долг как ветеринара-хирурга заключался в том, чтобы прибегнуть к этому единственному средству.
Более того, эти четыре ветеринара заявляли, что я порчу репутацию ветеринарной профессии, выполняя рискованные операции ради телевизионного успеха, что не служит общественным интересам. По их мнению, поскольку я выступаю по телевидению, то несу еще большую ответственность за жизнь животного, хотя все мы приносили одну и ту же клятву. Они заявляли, что общество следует оградить от меня, причем не только в Великобритании, но и во всех странах, где показывают шоу «Супервет». Один из них заявил, что эта программа заставляет его стыдиться нашей профессии, поскольку в ней проявляется неуважение к качеству жизни и демонстрируется наглое «чрезмерное лечение». Он добавлял, что если ветеринары и дальше будут терпеть эту программу, то возникнет риск подрыва доверия ко всем профессионалам в этой области.
Я же считал, что сделал для прекрасного животного все, что было в моих силах; провел обычную консультацию по поводу высокотехнологичной операции; работал в сотрудничестве с ветеринаром, специализирующимся на экзотических животных, и привлек еще одного узкого специалиста по экзотам, чтобы оценить медицинские потребности Гермеса, подобрать анестезию и процедуру послеоперационного ухода. Если бы я считал, что нужно что-то еще, или мне сказали бы, что я должен получить письменное разрешение комиссии по этике на помощь Гермесу, я бы, конечно, сделал это. Я сделал бы все что угодно, лишь бы избежать той боли, какую причинили мне эти обвинения. Теперь же RCVS должен был решить, кто прав, а кто виноват. И единственным, кто заплатит за это решение, буду только я.
Ситуация осложнялась тем, что операция Гермеса была беспрецедентной. Правил по использованию бионических протезов у черепах не существовало, но я приложил все усилия для качественной подготовки процедуры. После того, как Хелен выразила желание сделать Гермесу протезы конечностей, мы с лечащим ветеринаром признали, что это общепринятая процедура, поскольку она многократно и успешно выполнялась на других животных. Многие операции выполнялись в Великобритании либо впервые, либо с неизвестным исходом. Ветеринары часто оценивают перспективы успешного исхода как пятьдесят на пятьдесят, а то и меньше. Такое случается и в обычной, и в специализированной практике. И тем, кто отвечает за животное, часто приходится принимать решение об операции в подобных обстоятельствах.
Те четыре ветеринара утверждали, что я должен был настаивать на «рекомендованной» эвтаназии, хотя Хелен знала все варианты и риски и категорически возражала против такого исхода. И тут возникает вопрос: действительно ли группа ветеринаров или ветеринар-хирург, в холистическом плане, лучше знают, что будет полезнее для животного, чем его реальный опекун? Если так, тогда нам следует составить четкое и недвусмысленное руководство на будущее, потому что если ветеринар не имеет права «активно рекомендовать» лечение, но может «активно рекомендовать» эвтаназию, то поможет ли такая позиция опекуну животного принять взвешенное решение? И понравятся ли клиенту ветеринары, которые не имеют права предлагать реальные решения, но могут настаивать на эвтаназии? В моей практике были случаи, когда я советовал эвтаназию, хотя семья и опекуны животного были против. Я понимал, что люди слишком эмоционально вовлечены в ситуацию, но правильнее будет отпустить их верного друга с миром. Порой в таких ситуациях страсти накалялись. Клиенты и ветеринары твердили, что я плохой человек. Ветеринар не может настаивать на эвтаназии, так как у опекуна животного есть право обратиться за другими консультациями. С юридической точки зрения эвтаназия должна быть только их решением. Ветеринары, подавшие на меня жалобу, были с этим несогласны. Они считали, что эвтаназию следовало настоятельно рекомендовать, а от лечения сразу отказаться. Конечно, общество по предотвращению жестокого обращения с животными иногда забирает животное у хозяина и либо лечит, либо усыпляет его по решению суда. Ветеринар не обладает такими полномочиями, но в экстремальных обстоятельствах может сообщить о действиях хозяина властям. Никто из ветеринаров, работавших с Гермесом и Хелен, не считал ситуацию требующей юридического вмешательства. Все считали, что и она, и вся ветеринарная команда действуют в интересах пациента.
Ветеринары никогда не делают операций животным, потому что они сами или опекуны животного «хотят» этого. Когда мы становимся ветеринарами, то становимся и адвокатами животных. Животные не могут говорить и по-разному переносят боль: некоторые страдают молча, другие же яростно протестуют против малейшего вмешательства. По каким параметрам оценить боль кошки, собаки или черепахи? Существуют научно утвержденные и повсеместно используемые шкалы оценки боли, но как применить их при работе с рептилиями из семейства сухопутных черепах? Да и действительно ли подобная шкала – лучшее средство оценки боли любого животного? Возможно, опекун животного лучше понимает, какую боль испытывает его питомец? Или это лучше знает ветеринар? Или два-три ветеринара? А может быть, все зависит от опыта ветеринара? Или ветеринарная комиссия по этике знает все лучше любого хозяина? Эти вопросы должны вставать при решении вопроса о медицинском или хирургическом вмешательстве, а также об эвтаназии во всем мире. Когда я делал операцию Гермесу, никаких указаний от RCVS по необходимости созыва комиссии по этике в подобных обстоятельствах не поступало. Если бы они были, то я, конечно, подчинился бы. Конкретной и централизованной системы оценки состояния пациентов, одобренной комиссией по этике, до сих пор не существует. Нет системы, к которой можно было бы обращаться при принятии решения о высокотехнологичной операции в ветеринарной практике. Я много раз обращался за подобной помощью, но окончательное решение так и не было принято. Если бы подобная система существовала, я мог бы регулярно пользоваться ею в своей практике, и таких жалоб, как в деле Гермеса, попросту не возникало бы. Одобрение можно было бы запросить заранее, и в случае отказа я мог бы сообщить об этом клиенту, тем самым избавив себя от критики из-за отказа в лечении или из-за чрезмерного лечения. Но пока что решение в самых экстремальных ситуациях остается за конкретными ветеринарами-хирургами, опекунами животного и ветеринарным консилиумом. Только так мы можем принять решение о том, что будет лучше в конкретной ситуации.
