Николай Леонов
Трактир на Пятницкой. Агония. Вариант «Омега»

Из-за того, что ты недооцениваешь важность нашей работы, ты размагничиваешься и внутренне разоружаешься. Становишься не добрым, а добреньким, жалостливым. Лавров и Панин продолжают бой, начатый тобой в семнадцатом году, а раз бой, значит неминуемые потери.

Начальник тяжело перевел дух и продолжал говорить. Климов смотрел на его большое одутловатое лицо, на глубокие морщины у рта и понимал, что начальник убеждает и взбадривает не только его, Климова, но и себя.

– Последнее, Василий. Можно, конечно, взять Серого и всех его молодчиков и поставить к стенке. Можно, да нельзя. Мы провозгласили первое в мире государство рабочих и крестьян и их первую Конституцию. Основной закон надо охранять, строго соблюдать, так как или закон есть, или его нет. Третьего быть не может. Мы должны доказать вину этих махровых бандитов, и поэтому Лавров и Панин там, а Фалин здесь.

Начальник показал на диван, поднялся и в первый раз посмотрел Климову в лицо.

– Уверен, что ты меня понял, Василий. Мы похороним Александра тихо, ночью. Похороним тихо, без традиционного залпа и оркестра. Так требуют обстоятельства, и мы обязаны так поступить. Когда у тебя встреча с Паниным?

– В шестнадцать часов. – Климов встал и расправил сутулые плечи.

– Прощайся и уходи. Тебе надо быть в отделе. Запиши мне в календаре адрес, я тоже приду.

Климов поцеловал Фалина в холодный лоб, записал в календаре адрес квартиры на Зубовской и, твердо ступая по вытертому ковру, вышел из кабинета. На улице он опять выпрямился и быстро зашагал по ночной Москве.

Царя свалили. Беляков расколошматили. Неужели серым уступим? Выше держать голову и не размагничиваться! В этом наш долг перед погибшими товарищами.

Климов взбежал по лестнице, остановился перед своим кабинетом и стал шарить в карманах в поисках ключа. Дверь распахнулась сама, и Климов увидел, что ребята расположились полукругом, а в центре на стуле сидит высокий лохматый парень. Он сидел прямо, уверенно расставив ноги, и, оглядывая слушателей серьезными глазами, говорил:

– Они же все сплошная контра, граждане начальники. Вы спросите у них, зачем им понадобилось золото? Интересно будет послушать. Я кто есть? Пролетариат, – сказал он. – Когда начальник приехал, я собрался и пошел с ним без разговора. Я скрываю, что опилки мои? – Парень указал на холщовые мешочки, стоявшие рядком на столе. – Нет. Сколько буржуев пришло на меня жаловаться? Одиннадцать? Так их на самом деле в два раза больше! Можете записать, они все здесь. – Он постучал пальцем по виску. – Почему, спрашивается, половина не заявила в милицию? Потому что не смогут ответить на вопрос, зачем им понадобилось золото. От моих дел рабочей власти одна польза.

Все опять засмеялись. Конов, сидевший как герой за столом Климова, даже схватился за голову, только Зайцев брезгливо поморщился, тряхнул своей коробочкой и отправил в рот очередной леденец.

– Что вы гогочете? Вы Ленина читали? Знаете, в чем смысл новой экономической политики?

– Стоп! – пробасил Шленов, грузно поднялся со стула и в два шага пересек кабинет. – Заткни глотку, паря. – Он взял парня за шиворот, рывком поставил на ноги, оглядел, словно лошадь на базаре, и неожиданно влепил ему такую затрещину, что оратор волчком отлетел в дальний угол кабинета.

Неожиданность этого поступка всех парализовала. Первым пришел в себя Конов, он выскочил из-за стола и тонкими мальчишескими руками схватил Шленова за богатырскую грудь. Припадая на больную ногу, к ним подошел Сомов, оттолкнул Витуна и процедил сквозь зубы:

– Стыдитесь, ребята!

– И чего раскудахтались? – удивленно протянул Шленов. – Из-за контры…

– Заткнись ты! – крикнул Лапшин, поднял парня, повел его к дверям, и тут все увидели начальника.

Климов посторонился, пропустил Лапшина и арестованного, молча подошел к столу.

– Шленов, останься, – сказал он, не глядя на присутствующих, потом сел и начал набивать трубку.

Беспрецедентный случай, свидетелем которого он только что был, не вызвал в Климове гнева, тем более что ребята так строго осудили рукоприкладство. «Уж больно мы принципиальные. Они нас убивают, а мы и пальцем тронуть не смей. Что бы сказали ребята, увидев Фалина?» Климов понимал, что так рассуждать не имеет права, и, нахмурившись, посмотрел на Шленова.

– Что же это ты, Пахомыч?

Шленов молча ворочал тяжелыми скулами и сопел в усы. Его маленькие хитрые глазки исчезли под лохматыми бровями.

– Еще раз допустишь – отдам под суд, – лениво, как по обязанности, проговорил Климов. – Ребятам пожалуйся на меня, мол, здорово ругался Василий. Понял?

– Лады, – шумно вздохнул Шленов, глазки его вынырнули из укрытия и лукаво засветились. – Очень даже пожалуюсь.

Он встал и направился к двери.

– Зайцева позови, пусть зайдет, – сказал, улыбаясь, Климов.

– Беляка-то? – как бы про себя переспросил Шленов. – Кликнем – не трудно.

Зайцев вошел легкой пружинистой походкой и, поддернув брюки, сел, заложил ногу на ногу.

– Неприятный случай, Владимир Николаевич, и я бы просил вас никому о нем не рассказывать.

– Вы всех об этом предупредите или только меня? – спросил Зайцев, и Климов почувствовал его холодный насмешливый взгляд. – Понимаю, там вы можете рассчитывать на партийную солидарность. Что ж, беспартийная прослойка гарантирует свое молчание.

– Тяжелый вы человек, Зайцев, – сказал Климов, раздражаясь.

– Возможно, но я не разделяю людей на тяжелых и легких. На мой взгляд, у человека есть более существенные признаки. В частности, его служебное мастерство.

– Что вы хотите этим сказать? – Климов, набычившись, смотрел на заместителя.

– Вы не обратили внимания на то, как изменился за последний месяц Шленов? – спросил Зайцев и достал коробочку с монпансье.

– Вы можете не заниматься ерундой во время серьезного разговора? – выходя из себя, крикнул Климов.

Зайцев положил в рот конфетку и спрятал коробку в карман.

– Простите, – серьезно и тихо сказал он. – Но мне леденцы, как вам трубка, помогают думать. А Шленов очень изменился за последнее время. Мне кажется, что Шленов каждым своим поступком хочет доказать, что он самый смелый и самый честный. А сегодняшний его поступок свидетельствовал, что Шленов не может стерпеть, когда имя вождя произносит какой-то мошенник. Вас не наводит это на некоторые размышления, товарищ Климов?

Климов ничего не ответил, отпустил заместителя и лег спать. Утром, подписывая различные документы и решая текущие вопросы, он то и дело вспоминал слова Зайцева, но никак не мог сосредоточиться и всерьез задумался над этим, только когда отправился на встречу с Паниным. Погруженный в мрачные размышления, он поднялся на второй этаж и чуть было не налетел на начальника, сидевшего на ступеньках с пачкой газет на коленях.

– Понимаешь, Василий, – сказал начальник, поднимаясь и отряхивая брюки, – нет времени читать. Накупил по дороге и хотел воспользоваться свободной минуткой.

«Сколько лет знаю, а не поверил бы, что он может сидеть на грязной лестнице, читать газеты и ждать такую фигуру, как я», – подумал Климов, открыл дверь и пропустил начальство в комнату.

– Посиди молча, я погляжу, что пишут нового.

А старик-то дальнозоркий, отметил Климов, глядя, как начальник держит газету на вытянутой руке. Он раскурил трубку и встал в своей излюбленной позе – руки за спину и широко расставив ноги – у окна.

Панин вошел быстро, исподлобья взглянул на начальника и, смущенно улыбнувшись, провел рукой по жирно набриолиненной голове.

– Добрый день, – сказал он и остановился в нерешительности. Видно, он сразу сообразил, что незнакомец – высокое начальство.

– Здравствуй, здравствуй. – Начальник поднялся навстречу и сильно тряхнул ему руку. – Садись и докладывай Василию Васильевичу. А я посижу в сторонке и послушаю.

Николай сел, стараясь не поворачиваться к начальнику спиной, но тот сердито сказал:

– Лицом к начальству, Панин. Климов – твой начальник, ему докладывай, на него и смотри.

– Слушаюсь, – сказал Николай и посмотрел на Климова. Глаза у Панина стали непривычно серьезные, веснушки побледнели, будто покрылись пылью.

Климов выпустил огромное облако дыма.

– Обстановка в трактире за последнее время не изменилась. Считаю своим долгом доложить, что Михаил Лавров – москвич и до пятнадцатилетнего возраста проживал здесь. Я этого не знал, Василий Васильевич. В трактире Лавров встретил своего знакомого, с которым был дружен в восьмилетнем возрасте.

Климов стиснул ногами стул и посмотрел через Панина на начальника. Тот нахмурился и приложил палец к губам, призывая Климова к молчанию.

– Наше с Лавровым мнение, что вскрывшееся обстоятельство не должно влиять на ход операции, так как его друг детства, видимо, ничего о Лаврове не знает. Иначе бы они не церемонились, – пояснил Николай.

– Почему Лавров не является сюда? Почему он скрыл от меня, что москвич? – сердито спросил Климов.

– Он не может прийти, Василий Васильевич, так как все время сейчас проводит с Серым. В отношении второго я его сам спрашивал. Молчит. Думаю, что боялся быть отстраненным от операции.

– Казаки-разбойники, – пробормотал Климов и замолчал, увидев кулак начальника.

– Но сейчас ведь успех зависит только от него, – сказал запальчиво Панин, выгораживая товарища. – Мишка сейчас рядом с Серым – вот так. – Он показал стиснутые ладони. – Это целиком заслуга Лаврова. Вчера вот только… – Панин смешался, потом рубанул воздух рукой и продолжал: – Сорвался он вчера. Немного. Сами понимаете, Василий Васильевич. Это его выдержку иметь надо, чтобы в такой ситуации не сгореть дотла. Сейчас все в порядке, – быстро заговорил Панин. – Честное комсомольское, все в порядке! Он ухитрился не только оправдаться, но и кое-что выиграть от своего срыва. Серый, конечно, не до конца верит Мишке, но Серый никому не верит. И вообще, – тон Николая изменился и стал поучающим, будто он, взрослый человек, втолковывал прописные истины двум непонятливым подросткам, – находиться там и быть вне подозрений абсолютно невозможно. Даже меня, казалось бы верного человека, проверяют. Утром хозяин зазвал в свою клетушку и давай про дом расспрашивать. Я сначала и не понял, к чему это он? Дом, амбары, коровы, лошади, то да се. Потом вижу, он из-под бровей зыркает. Тут я понял: идет проверочка. А когда старый хрыч имя с отчеством моего мнимого папаши невзначай перепутал, все стало яснее ясного. Тут я ему и загнул. – Панин довольно ухмыльнулся. – Подошел к нему ближе и спрашиваю: «Что же это получается? Батя о вас такого высокого мнения, а вы даже его имени толком не знаете? Нехорошо это, свояки все-таки». Он засуетился, стал про старость всякие слова говорить и отпустил меня. Я вышел, а у дверей Валет стоит, и рука в кармане. Тут я вконец рассвирепел, подлетаю к нему и спрашиваю: «Деньги принес? Давай сюда!» – и хлоп его по карману. Там наган, конечно.

– Какие деньги? – спросил начальник.

Панин молчал и смотрел поочередно то на начальника, то на Климова.

– Николай жуликам деньги в долг дает, под проценты, – сказал Климов и улыбнулся. – Я вам потом объясню, Николай Федорович.

– Рассказывай, извини, что перебил.

– Я это к чему говорю? К тому, что все под подозрением, и Лавров не исключение. Он ближе, ему и труднее.

– Очень толково ты все объяснил. – Начальник поднялся, взял стул и пересел ближе. – Ты, случайно, Павла Антонова не знаешь?

– Пашка Америка, – пояснил Климов.

– Известная личность. Карманник.

– Жаль, что карманник. – Начальник хрустнул пальцами и вздохнул. – Я в германскую с его отцом в окопах бок о бок сидел. Хороший мужик был.

– А Пашка тоже парень неплохой, – быстро сказал Панин, – меня ненавидит – аж зубы скрипят. Это за мои ростовщические привычки. Да и к налетчикам он не благоволит.

– Василий, ты напомни мне об Антонове, когда развяжемся с бандой. Не забудешь? – Начальник повернулся к Панину. – Как я тебя понял, Коля, дела у вас хороши, да не очень. Хозяина нащупать вы не можете. Серого надо брать с поличным, а он на дело не пойдет, пока вас не обнаружит. Источник информации продолжает оставаться неизвестным. Так?

– Уверен, что хозяин в трактире ни разу не появлялся, иначе если не я, то Лавров бы его засек наверняка.

Климов смотрел на Панина, слушал его рассуждения и не переставал удивляться. Куда девался рыжий мальчишка? О ходе разработки докладывал молодой, но рассудительный и даже осторожный сотрудник. Слушал внимательно, не рубил сплеча, говорил медленно, взвешивал каждое слово. И начальник на Николая смотрит серьезно, рассуждает, советуется с ним. Сидят, как равные, выставили упрямые лбы, прямо совет старейшин.

– Почему ты думаешь, что хозяин Серого должен явиться со стороны? – второй раз спросил начальник. – Может, он все время рядом, в той же банде, но не показывает своего старшинства, держится в тени?

– Рядом? – Панин наморщил лоб, и так невелик был у него запас морщин, что он сразу опять стал мальчишкой. – Рядом, рядом, – твердил он. – Это мы не сообразили, надо подумать.

– Подумай, Коля, а пока что честно, как отцу, скажи: сколько, по-твоему, шансов на успех? Учти, что мы с ними меняться людьми не можем. За одного Фалина десять бандитских групп необходимо взять.

Было видно, что ему трудно далось это признание.

– Сейчас не могу ответить на этот вопрос. В ближайшие сутки риск минимален, а завтра я приду и скажу, что и как. Есть у нас с Михаилом один план, но сегодня говорить о нем рано.

– Видал, Василий, как рассуждает? Может, отозвать обоих ребят? Серый поймет, что мы сняли людей, и рванется на дело. Мы его и возьмем.

– Где вы его возьмете? Москва большая. А главарь? Нет! – Панин упрямо наклонил голову и смотрел на начальника так, будто хотел его загипнотизировать. – Михаил предвидел такой оборот и велел передать: «Не для того погиб человек, чтобы мы отступили».

– Ну если Михаил так сказал, – начальник встал и развел руками, – тогда подождем до завтра. – Он подошел к Панину и вытянулся по стойке смирно. – Спасибо, что привез Александра. Большое спасибо, Коля.

Минуты две все молчали, потом Панин пробормотал:

– До завтра, – и пошел к дверям. На пороге он остановился, секунду помедлил и осипшим голосом сказал: – Еще Михаил велел передать, что готов нести уголовную ответственность, но Свисток умрет до задержания шайки.

Климов хотел его вернуть, но Панин был уже на площадке, гулко хлопнула дверь парадного, и стало ясно, что догнать его не удастся.

Глава седьмая. Тезки

Когда ему было девять лет и прислуга называла его «барчуком», а матушка «лапонькой», случилось так, что он спас жизнь беглому каторжнику. Он не знал, кто этот грязный, дурно пахнущий человек, неожиданно появившийся у задних дверей барского дома. Он только что прочитал «Отверженные» и, увидев бродягу, не испугался, а, услышав на улице свистки полицейских, взял незнакомца за руку, отвел его в детскую, потом спрятал на чердаке и кормил неделю. Он ни о чем не расспрашивал этого человека и молча сделал, что считал нужным: притащил на чердак кипяток, мыло и ножницы, отцовский костюм и бумажник, а обнаружив однажды отсутствие своего гостя, так же молча уничтожил следы его пребывания и через несколько дней забыл. Этой забывчивости помогли события, свергнувшие царя и отобравшие у родителей «лапоньки» особняк, положение и средства к существованию.

Он понял, что к особняку возврата нет, сначала только морщился на стенания и жалобы стариков, а потом ушел от родителей. Переход от полного благополучия к лишениям и ожесточенной схватке за существование дался ему сравнительно легко. На улице он оказался сильнее, умнее, а главное, озлобленнее своих сверстников. Взрослые, которых он встречал на своем пути, обогащали его жизненный опыт. Он понимал, что если хочет осуществить свою мечту, то должен учиться. Нашлись люди, которые ему помогли.

К восемнадцати годам определился его характер – расчетливый, смелый, решительный и жесткий. Он выбрал свой путь раз и навсегда.

Как-то брел он по Сухаревке, обдумывая предстоящее дело, и натолкнулся на какого-то мужчину, сделал шаг в сторону, но мужчина загородил ему дорогу и свистящим шепотом сказал:

– Харю-то подыми. Брови у тебя знаменитые, на всю жизнь запомнил. Узнаешь?

Лица он не узнал, а глухой и шипящий голос вспомнил.

– Жан Вальжан, – сказал он, быстро прикидывая, что можно извлечь из неожиданной встречи.

– Какой еще Жан? Зови, как все, Коброй. Мужиком стал, барчук, минут десять приглядывался, прежде чем признал. Да, как зовут-то тебя, барчук?

– Михаил.

– Хорошее имя, – просипел Кобра. – Пойдем, Михаил, обмоем встречу.

На неизвестной Михаилу малине Кобра внимательно его выслушал и просипел:

– Брось ваньку валять, айда со мной. В Москве тебя уголовка вмиг заметет. Не хочешь? Ну, дело твое. Хочешь пристать к верным ребятам? Попробую. Когда-то я был хозяином на московских малинах.

Они прошатались несколько дней по притонам, встретили на улице Серого, и Михаил вошел в его банду. Он понимал трудности, которые его ждут, понимал, но, как выяснилось, недооценивал. Проходило время, а он не сумел стать для бандитов своим человеком.

Он понял, что налетчиков, какими он видел их со стороны, не существует, что в их мире смелость и ум – качества непривычные и даже чуждые, а такие понятия, как профессиональная честность при дележе и благодарность за помощь, полностью отсутствуют. В этом мире ценятся жестокость и вероломство. Прекрасно, и то и другое будет выдано сполна. Приняв это решение, он успокоился, но тут появилось неожиданное препятствие в лице его тезки, друга детства, вынырнувшего неизвестно откуда.

Они были знакомы еще до революции. Их семьи занимали одинаковое положение. Отцы посещали один и тот же клуб, а матери – одних и тех же портних. Дружба Михаилов поощрялась родителями, и после занятий они почти ежедневно появлялись в гостях друг у друга, оба в гимназических мундирчиках, оба подтянутые и серьезные, как и подобало подросткам этого круга.

В долгие зимние вечера они чинно сидели в гостиной и, слушая «Лунную сонату» в исполнении музицирующей матушки, мечтали о «Наутилусе» капитана Немо, кабачках Монмартра и переделке мира. Мир переделали без них. С тех пор они не виделись.

Цыган приоткрыл тяжелые от бессонницы веки и оглядел комнату. Серж лежал лицом вниз, плотно обхватив подушку, спал или делал вид, что спит. Ночью, когда Серый посоветовал ему не расставаться с ребятами, Серж не возражал, пришел сюда и как лег, так и лежит. Его ровное дыхание Цыган слушал всю ночь. Оба они не раздевались, и Цыган был почти уверен, что под подушкой рука Сержа сжимает рукоятку нагана.

Цыган вскочил, достал из кармана ключ, отпер замок и, громко хлопнув дверью, вышел в коридор. Сделав несколько шагов, он на цыпочках вернулся и заглянул в замочную скважину: видны были только ноги, но, судя по их положению, Михаил не шевелился.

В соседней комнате был один Валет, который, сидя за столом, играл сам с собой в очко.

– Постигаешь науку? – спросил как можно миролюбивее Цыган.

Валет бросил пухлую колоду и, показав полный набор стальных зубов, сказал:

– Встали, ваше благородие? Серый с ребятами куда-то подался, а мне велел француза караулить.

– Без тебя уберегу. – Цыган взял карты и, ловко перетасовав, дал одну Валету: – Червонец.

Валет посмотрел карту и сказал:

– Два.

– Идет. – Цыган взял карту себе и дал опять Валету, потом еще одну.

– Паскудина! – Валет бросил карты. – Перебор! Шестнадцать с меня.

– Тебя девки любят, Валет. – Цыган дружески потрепал его по плечу. – Иди-ка ты лучше в кино, на Плющихе в «Ореоле» идет «Индийская гробница». Классная вещь, я вчера видел.

– Серый не велел, – нерешительно протянул Валет.

– Да он, наверное, только к вечеру заявится. Две серии, классный боевик, – убеждал Цыган.

– А чего ты меня гонишь? – подозрительно спросил Валет.

– Сиди, – равнодушно сказал Цыган и пожал плечами, – мне не мешаешь…

Вернувшись в свою комнату, он снял со стены гитару и, взяв несколько аккордов, поморщился. Опять эти мужики рвали струны и ревели свои тюремные песни. Михаил сопел в подушку и не двигался. Тогда Цыган настроил гитару и запел:

 
Скатерть белая залита вином…
Все гусары спят непробудным сном, –
 

подхватил Серж и сел на постели. Он потянулся и сладко зевнул. – До чего же здорово, что мы опять встретились!

– Да? – натянуто улыбнулся Цыган. – Пойдем выпьем, Мишель?

– Я не употребляю, тезка, – ответил Серж, встал, одернул сюртук и причесался. – Но за компанию могу посидеть.

Они вышли из комнаты и столкнулись с Валетом.

– Не велено. – Валет загородил выход.

– Ладно, отдохни, – властно сказал Цыган и ударил его по руке. – Можешь идти с нами.

Трактир был еще закрыт, но они прошли через черный ход и сели в пустом полутемном зале, где за одним из столов, положив голову на гитару, спал бывший офицер лейб-гвардии гусарского полка.

– Бедная Россия, – пробормотал, глядя на него, Цыган и повернулся к Валету. – Организуй что-нибудь.

– Будет сделано, ваше благородие, – буркнул Валет и пошел на кухню.

Цыган достал из кармана колоду карт.

– Сыграем да продолжим рассказ о житье-бытье. Что ты тут поделываешь?

Серж внимательно посмотрел на Цыгана и взял предложенную карту.

– Суета сует и прочая суета. Боже мой, Михаил, боже мой, что бы сказали наши мамы и папы, если бы они увидели своих ненаглядных в такое время и в таком месте! Дай еще одну.

Цыган молча дал ему карту.

– Опять же, помнишь, они играли в вист, а мы режемся в очко. О времена, о нравы, как говорил наш латинист, когда перехватывал мою шпаргалку, адресованную тебе… Анкор, мон ами.

Цыган протянул ему еще одну карту и сказал:

– А мне нравятся эти люди. Простые… Свистка, к примеру, не очень волнуют комментарии о Галльской войне. А Валет, наш милый коллега, почти уверен, что Публий – это один поэт, Овидий – другой, а Назон уж совсем третий.

– У меня девятнадцать, – раскрыл карты Серж.

– Двадцать одно, – сказал Цыган.

– Да, тебе везет, Михаил, а мне вот… – Серж встал, подошел к спящему офицеру, взял гитару и неумело, одним пальцем стал наигрывать «все гусары спят непробудным сном».

Цыган повернулся на стуле.

– Слушай, мне кто-то говорил, что тебя видели в форме красного командира.

– Мне тоже говорили. – Серж улыбнулся.

– Что же?

– Что ты в какой-то школе на чекиста учишься.

– Интересно, – Цыган внимательно посмотрел на Сержа и стал раскладывать пасьянс, – мне это в голову не приходило. Надо будет проверить…

– Что именно, Михаил?

– Потом расскажу, а пока предупреждаю. – Цыган смешал карты и с милой улыбкой продолжал: – По краешку ходишь, запомни, и Серому голову зря морочишь. Не путайся под ногами, друг детства. Мне Серый нужен для других дел. С его бандой можно взять банк, и я уйду отсюда как можно дальше. Ненавижу грядущего хама.

Офицер поднял голову, мутными глазами посмотрел на Сержа, Цыгана, откинулся на стул и снова заснул.

– Бедная Россия, – повторил Цыган. – Вот он, георгиевский кавалер, за рюмку водки готов «Интернационал» играть. Нет сильных личностей, чтобы это стадо, именуемое русским народом, повернуть вспять… Ну да еще посмотрим. Кстати, Мишель, – Цыган встал, – мне нужно на полчасика отлучиться. Не обидишься?

Серж молча пожал плечами.

– Валет, – крикнул Цыган, – я скоро вернусь.

Валет вошел в зал с тарелкой в руках.

– Жрать нечего, объедки какие-то.

– Найдем где поесть. – Цыган подошел к Валету вплотную и тихо добавил: – Помнишь, что тебе Серый приказал?

– Ну? – Валет посмотрел на Сержа. – Не боись, будет сидеть как кутенок.

– Смотри, Валет, ты его плохо знаешь, – прошептал Цыган и пошел к дверям.

– Не задерживайся, Мишель, – громко сказал Серж и улыбнулся. – Мне скучно без тебя.

Мастер сделал шаг назад, восторженно оглядел Пашку с ног до головы, будто не только стриг, но и одевал его, вообще создал собственноручно целиком от кончиков модных ботинок до самой макушки, закатил глаза и, прижав руки к груди, воскликнул:

– Готово-с, молодой человек!

Пашка с грустью посмотрел под ноги, где шелковистой горкой покоились его кудри, вздохнул, поднял глаза и встретился взглядом со своим двойником в зеркале. Уши, которых Пашка раньше не замечал, вдруг нахально заявили о своем присутствии. Зато появился лоб, очень даже высокий и благородный, а пробор, ради которого он и отважился на эту операцию, был выше всяких похвал.

Пашка покорно повернулся, разрешая мастеру пройтись щеткой по воротнику и лацканам нового пиджака, зажмурился в едком облаке одеколона и, сунув деньги в протянутую руку, выскочил на улицу.

Он шел деревянной походкой, словно манекен, чувствуя на себе насмешливые взгляды прохожих, и сосредоточенно смотрел прямо перед собой. Первыми Пашкиными судьями были папиросники на углу.

Профессиональным взглядом выловив в толпе франтоватую фигуру, пацан моментально оказался рядом и откуда-то из-под локтя скороговоркой выпалил:

– Гражданин-товарищ-барин, папиросы «Люкс». Угощайтесь.

Пашка остановился, с трудом втиснул руки в карманы модных брюк, и вся его фигура моментально преобразилась и вновь приобрела утерянную свободу.

– Америка! – ахнул пацан и чуть было не рассыпал папиросы. – Ну даешь! Это класс! – Шмурыгая подошвами, прищелкивая языком и издавая другие нечленораздельные звуки, он обежал вокруг Пашки.

– Ну? – спросил Пашка и осторожно провел ладонью по волосам.

– Во даешь, Америка! Теперь ты можешь работать в лучшем ресторане и, если какой-нибудь фраер схватит тебя за руку, можешь спокойно извиниться и сказать, что перепутал карман.

– То-то! – гордо сказал Пашка, купил у парня папирос и двинулся дальше по Пятницкой. Ему было приятно получить такую высокую оценку, но в одном шкет был абсолютно не прав. Работать в этом наряде абсолютно невозможно, пиджак подхватывает и сковывает движения, а в карман брюк не то что чужой бумажник, собственная рука еле пролезает. Идти на работу следует в привычном, свободном костюме, который сейчас валяется под кроватью. Но он о работе и думать не может, хотя срывов и не было, но появился страх, и Пашка гонит мысли о том дне, когда надо будет надеть старый костюм и идти к мануфактурной лавке Попова. Пока деньги есть, а там будет видно.

Пашка зашел в кафе, где у него была назначена встреча с Аленкой, сел за самый дальний столик.

Странная девчонка эта Аленка. Накануне Нинка устроила из-за нее скандал и смоталась с каким-то залетным фраером, а Пашка ночевал у маленькой смешной девчонки. Чудеса начались, как только они поднялись по пахнущей котами лестнице и, пробравшись по темному, заставленному сундуками коридору, закрыли за собой дверь ее комнатушки. Пашка разделся, плюхнулся на узкую железную кровать и тут же заснул. Когда он проснулся, было уже светло, часа четыре, наверное. Аленки рядом не было. Пашка оглядел каморку и страшно удивился, увидев девчонку спящей на каком-то тряпье под столом. Он хотел было подняться и перенести ее на кровать, но лень победила, и он снова заснул. Утром Аленка растолкала его и, приложив палец к губам, шепнула:

– Одевайся, Паша. Только, ради бога, тихонько, у нас здесь все-все слышно.

Пашка поднялся заспанный и злой, быстро оделся и, не попрощавшись с негостеприимной хозяйкой, вышел на улицу. Он тихо присвистнул, когда увидел, что только семь часов. Куда же деваться в такую рань? Стоило ругаться из-за нее с Нинкой, чтобы оказаться в таком пиковом положении? Так он и стоял в нерешительности, когда кто-то тронул его за руку и тихо спросил:

– Сердишься?

Аленка прижималась виском к его плечу и заглядывала в глаза.

– Не сердись, Пашенька. У меня нельзя ночевать. Я и пустила-то тебя только потому, что боялась, что с Нинкой уйдешь.

– А где же мы жить будем? – спросил Пашка. – Или каждый день в семь утра на улицу вытряхиваться?

– Паша. – Аленка зажмурила глаза и всхлипнула.

– Брось сейчас же, – сердито сказал Пашка и обнял ее за плечи. Он спросил о ночлеге, так как по опыту знал, что в ближайшие дни с Нинкой помириться не удастся. Но теперь, когда он увидел эти зажмуренные глаза и понял, как расценено его беспокойство, Пашка почувствовал себя таким большим и сильным, что невольно выпрямился, покровительственно погладил Аленку по щеке и сказал:

– Не реви, найдем хату, подумаешь, дело! Будем вместе жить, как люди, чин по чину. Пойдем.

Они купили у лоточницы жареные пирожки, уселись на скамейке пустого сквера и молча жевали, оба потрясенные принятым решением.

Пашке хотелось взглянуть на Аленку. Вчера он в начале вечера нервничал, а потом в пьяном угаре ругался с Нинкой и не рассмотрел девчонку как следует. Но он боялся смутить доверчиво прижавшегося человека, ел пирог и обдумывал создавшееся положение.

Даже здорово, что он развяжется с этой проституткой; конечно, Аленка тоже не бог весть что, но вроде девка душевная. Хату снять надо, хватит валяться по чужим кроватям. Только как же она выглядит, эта Аленка? Не дело Пашке Америке иметь непригожую подружку, засмеять могут. Черт ее разбери, блондинка она или брюнетка?

– Паша, ты о чем думаешь? – спросила Аленка и потерлась щекой о плечо.

Пашка вытер клочком бумаги жирные пальцы и решил пойти на хитрость.

– Аленка, будь другом, – сказал он, – сбегай на угол, купи пачку «Люкса», – и сунул ей в руку полтинник.

Девчонка вскочила, отряхнула с подола крошки и побежала по дорожке сквера.

«Очень даже ничего», – решил Пашка, посмотрев на стройную длинноногую фигурку, поднялся и пошел следом.

Он решил начинать новую жизнь солидно, крикнул Аленке, чтобы вернулась, и сказал:

– Идем в торговые ряды, приодеть тебя надо.

Но девчонка заупрямилась.

– Нет, – сказала она твердо, – я с тобой не пойду, Паша. Не хочу, чтобы на меня как на девку смотрели. Мол, взяли замухрышку напрокат и одевают.

Пашка дал ей пять червонцев и договорился встретиться в двенадцать часов в кафетерии, а сам отправился искать комнату. Он обратился за помощью к пацанам-папиросникам и по их подсказке, как выражаются жулики, вышел сразу в цвет. Комната была в порядке, хозяйка, видно баба опытная, окинула Пашку оценивающим взглядом, молча дала ключи и даже не спросила задатка. Потом Пашка махнул на все рукой, купил себе новый костюм и отправился в парикмахерскую.

Теперь сидит в кафе, крутит в наманикюренных пальцах папиросу и чувствует себя как рыба, вытащенная из воды. Аленку он увидел, когда она остановилась рядом и тронула Пашку за плечо. Вернее, он увидел ее, как только она вошла в двери, но узнал только сейчас. Узнал и ошалел: неужели эта краля – Аленка? Затянутая в простенькое полотняное платье, она теребила в руках яркий зонтик и, сдерживая улыбку, покусывала полную губку; ее нежная кожа светилась румянцем. Из-под белой панамы она глядела на Пашку огромными, в пол-лица, глазами.

Пашка вспомнил Серого, встал и поклонился.