Николай Лединский
Амулет. Книга 4

Глава четвёртая. Стас

Есть люди, которые точно знают, что им в жизни надо, а что нет, и никогда не путают одно с другим. Эти счастливчики никогда не попадают в нелепые ситуации, им не приходится каяться в ошибках. То, что их не касается, они попросту не замечают. И они, конечно же, не совершают заведомо глупые поступки. Наверное, это и есть умение жить. Я, к сожалению, не отношусь к этой благоразумной категории. Моя жизнь сплошь и рядом захламлена довольно бессмысленными поступками, которые не делают мою жизнь легче.

Вот и сейчас, неизвестно зачем пустил в квартиру новую жиличку. Оно, конечно, мать Василия Фомича – женщинка тихая, неприхотливая, безропотная. Но посторонний человек в доме – это посторонний человек в доме. Его надо накормить-напоить, спать уложить, разговором занять. Но самое неприятное, когда приходится уступать свою комнату. Правда, на этот раз я остался у себя, но Татьяна подселила мне нашего отпрыска, что мучительно. Парень достиг того «благословенного» возраста, когда подросшие дети начинают считать себя умнее родителей и нисколько с ними не считаются. Мой сыночек сначала до полночи слушал в наушниках свой долбанный «рок». Потом черти его содрали ни свет, ни заря – умчался куда-то с грохотом. Заснуть я уже не смог, лежал, тихо ненавидя весь мир и изредка тупо поглядывая на будильник, пока стрелки, не торопясь, достигли семи часов. Встал с дикой головной болью, ощущая себя каторжником.

С большим трудом в прошедший месяц мне удалось выбить командировку в Штаты. Последнее время мой босс смотрел на меня совсем уж криво и не шёл на конфликт только потому, что я у него давно вышел в разряд людей странных, с издёрганной нервной системой, да и достаточно большое количество акций нашей компании, скопившееся у меня, не позволяло ему спустить на меня всех собак.

Помимо натянутых отношений с боссом, еще одно обстоятельство сильно беспокоило меня: бизнес не терпит и не прощает долгих и частых отлучек, его нельзя выпускать из рук. Мои разъезды могли довольно негативно сказаться на размере моего кошелька. Я утешал себя лишь тем, что, как только разберусь с Григорием, быстро приведу свои дела в надлежащий порядок, а пока, если механизм налажен, есть надежда, что некоторое время он будет работать и без моего участия.

Итак, в семь утра, взбудораженный собственным сыном и не выспавшийся, чувствовал я себя прескверно.

Дорога на кухню к спасительному кофе была непомерно длинной в это утро: я успел много чего «хорошего» подумать о моем драгоценном отпрыске. Усевшись за стол, хлебнув изрядный глоток обжегшего меня кофе, я начал было уже привычно обдумывать деловой распорядок предстоящего дня, как вдруг сверху надо мной грохнуло так, что я, вздрогнув, едва не пролил на себя находившуюся в моей руке чашку.

«Что им там неймётся с утра пораньше? Буйные недельные поминки вроде бы уже справили… Мебель, что ли, решили переставлять в семь часов утра?»

Без всякого удовольствия я проглотил оставшийся кофе, твердо решив ни во что не вмешиваться. Но, уже выходя на работу, невольно притормозил у дверей. На лестнице, ведущей к квартире покойного Василия Фомича происходило что-то из ряда вон – там стояли люди в милицейской форме. Тут и Нюрку вывели. Заметив меня, она стала заполошно выкрикивать:

– Станислав Иванович, хоть вы им скажите!.. Не виноватая я!.. Что они себе такое придумали?..

Милиционеры сохраняли полную невозмутимость – картинка была привычная для них. Один, самый молодой, не выдержал, наконец:

– Гражданочка, не кричите, – попытался он успокоить Нюрку. – Мы во всем разберемся.

«Они всегда так говорят,– подумал я, – а потом разбираются либо камерой, либо лесоповалом, либо, вообще, «внезапной и скоропостижной»… За что это ее?.. Как это за что! – обожгла внезапная догадка. Ещё не вполне отойдя ото сна, я не сразу понял, что происходит. – Дядя Лёша исправно выполняет свою работу…»

Уже во дворе я проследил глазами, как добры молодцы препроводили вопящую Нюрку к обычному милицейскому «воронку» с зарешеченными задними окнами, по-джентльменски – надо же! – подсадили ее, захлопнули дверцы и увезли в неизвестном направлении.

«Лет на пятнадцать, – предположил я. – Если, конечно, выживет».

Несмотря на столь раннее время, вой моей соседки собрал порядочную толпу перед домом. Люди тихо перешептывались, иные осуждающе покачивали головами. Одна старушка семенящим шагом подошла ко мне и спросила возбуждённым шёпотом:

– Станислав Иванович, а в чем дело, не знаете?

Я посмотрел на нее взглядом стального карася и пожал плечами:

– Откуда мне знать? Милиции виднее – она знает.

Сев в машину и вставив ключ в замок зажигания, я восхищённо подумал почти что словами Пушкина: «Ай да дядя Леша, ай да сукин сын! Свое обещание держит!..»

Как ни странно, после этого малоприятного впечатления утра моё настроение поднялось. «Может быть, потому, – мелькнула мыслишка, – что теперь, после ареста Нюрки, я смогу смело отправить маменьку Василия Фомича в её же квартиру? И тем самым освободить свое жизненное пространство от постороннего человека, стряхнуть тяжесть опеки над пожилой женщиной?.. Так что же такое получается: нет во мне сердца? Нет доброты, сочувствия, совести?» Я на минуту задумался над этими старыми, забытыми понятиями.

«Какая, к чертям, нынче совесть? – оправдывался я перед самим собой. – Что это за слово в наше время? Звучит почти как архаизм. Люди в России совершенно забыли, что такое совесть. Её удобненько подменили на «деловые отношения». Если человек соблюдает договоренности, значит, у него с совестью все в порядке. А если нет, – значит, он бессовестный. И никого не волнует, что это за договоренности. Касаются ли они поставок сомнительных продуктов и медикаментов с просроченными датами, транзита наркотиков или сооружения очередных финансовых пирамид, – не имеет значения. Новорусская мораль проста: бессовестный тот, кто нарушает какой-то пункт договорённости. – Я почти убедил себя. – Тот, кто изменяет так называемым «понятиям». И в наказание за это – не гнев Господа Бога, а несколько выстрелов, включая контрольный. Вот и весь вопрос совести, в современной России. Печально, но факт. А что до меня… – тут я похлопал себя по щеке. – Скажи, солнце мое, лично у тебя, гордо именующегося российским бизнесменом, лично у тебя есть ли эта самая совесть? Только не ублюдочная, перенятая от уголовников, а настоящая, как у Достоевского и Толстого?»

Вопрос был болезненный, но я попытался утешить себя тем, что, если бы у меня не было совести, то я вряд ли стал бы заниматься столь затратным и опасным делом Григория.

Мой внутренний монолог прервался сам собой, потому что машина подъехала к офису. С чувством душевного дискомфорта я поднялся к себе в кабинет. Будь я американцем, позвонил бы сейчас своему психоаналитику. А по русскому обыкновению – лучше всего поговорить с кем-нибудь по душам.

Я вспомнил главбуха Тимура Ильича – увы, этот «совестливый» человек в моем неформальном внимании к нему заподозрил надвигающееся разоблачение своих финансовых махинаций. Моя попытка тёплого человеческого общения с ним явно напугала его.

«С кем бы еще поговорить по душам?» – невесело усмехнулся я. Кроме секретарши, никого рядом не было. «А почему бы, кстати, с ней не поболтать?» – пришла мне мысль.

В секретаршах у меня служила новая девица – дочка начальника отдела капитального строительства, студентка-заочница факультета по менеджменту. Современная неглупая особа – вполне способная поддержать разговор.

– Как ваши дела, Вероника? – спросил я её. – Как настроение?

Девушка вскинула на меня большие, густо накрашенные глаза и, раскованно качнув бедрами, произнесла томным голосом:

– Да как сказать, Станислав Иванович, душа болит.

«Как хорошо, – волна радости накатила на меня, – человек сам заговорил о том, о чём я хотел поговорить».

– Что случилось? – Я был само участие. – Почему она болит?

– Да, вот… как-то… мужчины подходящего нет рядом.

Я оказался неготовым сходу чем-либо утешить Вероничку и неуклюже замолчал. Воспользовавшись моим замешательством, девица неожиданно ловко уселась ко мне на ручку кресла, усугубив ситуацию. Я чувствовал себя обманутым. И тут еще, до изумления некстати, в кабинет вошла одна из старых сотрудниц фирмы, заведовавшая поставками стройматериалов. Разумеется, на ситуацию она отреагировала по предъявленному факту. Строгий взгляд моментально срисовал фривольную позу Вероники, ее бедро, оголенное до последней возможности, набедренную повязку, которую юбкой можно было назвать лишь с сильным преувеличением. Непоколебимое резюме было вынесено: матрона посмотрела осуждающе, поджала губы, положила бумаги на стол, резко повернулась и вышла.

«Нннда! Поговорил, называется, по душам! – досадливо поморщился я, не слишком вежливо смахивая «живописный букет» с ручки кресла, а затем за дверь. – Теперь сплетни пойдут: не дай Бог, Татьяне моей или отцу этой шустрой девчонки донесут. Самое забавное, что здесь я невинен до стерильности, а история может получиться препакостная».

«Так с кем же мне душу отогреть? Разве только с Богом. С людьми у меня что-то не получается. Икону, что ль, на стену повесить?»

Я живо представил себе лицо босса, созерцающего мое нововведение. И это – вдобавок к моей и без того подмоченной репутации. Дурдом!

«Кстати, не поискать ли мне там достойного собеседника?» – усмехнулся я и окунулся в работу.

Я хотел позвонить дяде Леше и поблагодарить его за столь быструю реакцию на мою просьбу, но решил, что делать этого не стоит: велика вероятность того, что на всех наших офисных телефонных проводах висят «прослушки» конкурентов. День потек в обычном режиме.

После работы я рванул к Григорию. Нужно было проверить, все ли у этого растяпы готово к отъезду. Он стал моей постоянной головной болью, а его мистические заморочки просто пугали меня. Моя забота о нем приобрела какие-то отцовские черты, я беспокоился о нем до болезненности. Например, зная его странности, его непредсказуемость, его невероятную душевную хрупкость, я страшился даже оставлять его одного.

Я поднялся по ступенькам к двери квартиры его матери, где он пребывал, и нажал на звонок. Мне так долго не открывали дверь, что я успел перебрать в голове очень много вариантов исчезновения моего подопечного. Я стал дубасить в дверь кулаком, наконец, я услышал внутри признаки жизни. Дверь отворилась, на пороге стоял Григорий, вид которого поверг меня в некоторое замешательство. Он был замотан до самого носа в толстенный шарф, вместо речи издавал маловразумительное мычание, махал руками, показывая на горло, двигался дико, некоординированно. Он был как будто не в себе.

– Ты что, заболел? – негодуя и, одновременно, сожалея, спросил я.

«Все у него некстати – нелепейший человек!»

Голова в шарфе опять что-то «мукнула» и активно закивала, дескать, да, да – болен…

Через секунду, когда негодование спало («Ну что уж я так резко! Все мы люди, никто от болезни не застрахован. Чего уж я так разъерепенился?»), я поинтересовался:

– Что, и температура высокая?

Голова продолжала кивать, невнятно мычать, подключилось пожимание плечами, потрогивание рукой горла. Мне это надоело:

– Знаешь что, иди-ка ты в комнату, ложись опять в постель, попозже тяпни водки с перцем – за ночь все пройдет. А мне надо позвонить одному человеку.

Я заглянул в комнату: постель аккуратно заправлена. На столе стояла недопитая чашка кофе, а из пепельницы поднимался дымок недокуренной сигареты. Не похоже было, что здесь кто-то сегодня болел. А сигарета?..

– Ты чего это, брат, курить, что ли, начал? С чего бы это? Да еще с больным горлом.

Ответом послужило молчание.

– А, черт с тобой! – махнул я на него рукой. – Я сейчас сделаю один звонок от тебя, а ты ляг. Ну, иди, иди, ложись… Завтра с утречка, чтобы ты был готов к отъезду, как штык. Если не поправишься за ночь, придется переносить вылет на другой день.

Григорий поднял на меня глаза, в них плескалось недоумение и обостренное внимание. Чем-то все это мне сильно не понравилось, но я не стал вникать в свои ощущения.

– Ложись, тебе говорю. Так, где у тебя телефон-то?

Наконец, я нашел его на кухне, хотел уже прикрыть дверь, чтобы не посвящать хозяина в дела дяди Леши, но обнаружил, что аппарат не работает.

– Телефон у тебя, что ли, сломался? – крикнул я раздраженно. В ответ – ничего, кроме звука двигаемой табуретки.

«Ну и молчи! – чертыхнулся я про себя. – У тебя даже телефон не работает, не говоря о голове. Ладно, позвоню по сотовому из машины».

– Ты врача вызывал? – спросил я перед уходом более грозно, чем собирался. Григорий в ответ опять что-то замычал. Я пожалел, что задал вопрос: общение с немым мне уже изрядно наскучило. Это нечто в шарфе напомнило мне идиота, издающего нечленораздельные звуки, пускающего пузыри изо рта.

«Вот еще не хватало, – ужаснулся я, подавляя чувство омерзения и жалости, – чтобы он не просто заболел, а умом тронулся. У него даже походка изменилась, похоже, парень совсем плох. Елки-палки, одни неприятности!»

Я спустился в машину, быстро набрал номер телефона дяди Леши. Вместо привычного «Здравствуй, сынок!» я услышал, как он орет на меня дурным голосом.

– Что ты, вообще, себе позволяешь? Ты в состоянии проследить за своим приятелем или нет?

– Да знаю я… – робко стал оправдываться я. – А вам откуда известно, что он заболел?

– Да, – прорычал дядя Леша, – заболел твой Гриша, на всю голову сразу. Срочно приезжай ко мне. Надо его забирать к чертовой матери.

– Откуда забирать? – не понял я.

– Ну, ты там ещё посиди с кайфом, а я тебе песенку спою. Некогда мне ждать, пока ты сообразишь, – очень резко сказал дядя Лёша. – Быстро ко мне, и мы решим этот вопрос.

«Что еще за ерунда, – недоумевал я, – какой еще вопрос?» Но настаивать на разъяснениях не стал: уж больно дядя Леша был зол. Я решил тихо выполнить его приказ, и минут через двадцать был уже у него дома.

Старый чекист пребывал в такой ярости, что находиться около него казалось небезопасным: током убьёт! Его волосы были всклочены, щетина на желваках ходила ходуном, глаза метали молнии.

– Ты, вообще, следишь за приятелем или нет? – повторил он свой странный вопрос. – Что он себе позволяет?

– Господи, – в отчаянии сказал я, – ничего не понимаю. Да что он натворил? У него ведь ангина.

– Да какая у него, к черту, ангина! – взревел дядя Леша. – В мозгу у него ангина… Скажи спасибо, что мы его нашли: в двадцать седьмом отделении милиции торчит. Езжай, забери его, придурка. Что он творил сегодня у себя во дворе, рассказать невозможно: орал, как зарезанный, закатывался в истерике, вопил невесть что. Я думал, что имею дело с серьезными людьми, а на самом деле связался с истеричными идиотами. Немедленно вези его ко мне, пусть-ка он мне все объяснит.

Ничего не понимая, я поехал по указанному адресу. Зашел в отделение милиции в полной уверенности, что сейчас все разъяснится, исправится какая-то дурацкая ошибка. Только абсолютная невозможность спорить в этой ситуации с дядей Лешей вынудила меня к этой поездке. Но, к сожалению, все оказалось не ошибкой.

Как только я представился, дежурный милиционер достаточно услужливо провел меня к «обезьяннику». Там меня ждала живописная сцена: полуживой наркоман, при аресте с перепугу налопавшийся наркотиков, деловито блевал в углу; замусоленный алкаш периодически настаивал: «Свободу попугаю! Менты, кыш отсюдова!» При чем здесь попугай, я не знал, но сильно подозревал, что повышенная активность смельчака ничем хорошим для него не кончится.

Как только я увидел знакомые очертания худенькой, жалкой, скрюченной фигуры моего бедного друга в самом дальнем углу, я был поражён ирреальностью ситуации: каким образом Гриша умудрился так быстро попасть из одного места в другое, причем, весьма отдаленное? Никакого шарфа на моем приятеле не наблюдалось, и не было похоже, что он простужен.

– Как твое горло? – так и не поборов недоумения, осторожно спросил я.

– Какое горло, Стас? – утомленный, ничего не понимающий взгляд Григория озадачивал меня ещё больше. – Меня почему-то схватили, избили, приволокли сюда. Забери меня отсюда…

Процесс изъятия Григория из «обезьянника» произошел, на удивление, быстро. Думаю, что и тут не обошлось без всесильного дяди Леши. Вид у моего освобождённого друга был весьма непрезентабельный, сильно помятый. А самое ужасное: он источал премерзейший запах, не оставляющий сомнений, где именно он провел последнее время. Милиционер мне сказал, что забрали его еще днём. Странно, если учесть, что всего час назад я видел Григория дома.

Ещё, что не давало мне покоя в этой, до изумления странной ситуации, – это абсолютное исчезновение всех признаков несомненной болезни Григория, которые я чуть раньше наблюдал в нём собственными глазами. Я не знал, как к этому относиться. Единственное, что я знал, – надо отвезти моего непостижимого друга к дяде Лёше. Я так и поступил…

На этот раз дядя Лёша был – сама терпеливость, но видно было, что он с трудом себя сдерживал, от него искрило как перед большой грозой.

Он приступил к Григорию мягко и вкрадчиво, но у меня – мороз по шкуре:

– Рассказывай, голубчик, каким Макаром ты угодил в отделение милиции после того, как я тебе конкретно сказал не высовываться?

Старый чекист был воистину страшен.

Григорий в запредельном ужасе конвульсивно выдавливал из себя слоги:

– Я… я… ни…че…го… Уби…ли… че…лове…ка… Ис…пу…гал…ся, за…кри…чал…

– Что ты кричал, вспомни! – ястребом закружил над ним дядя Лёша. – Впрочем, не надо, я и так все знаю.

Тут с Григорием что-то произошло – по-моему, он стал, мягко говоря, неадекватен.

– Да, да, – неуместно оживленно, даже радостно, сказал он и принял позу Пушкина, выступающего перед Державиным в лицее. – Я же сообщал! А вы! Почему вы мне не поверили? Почему допустили убийство?..

Зря он это сказал. Буря разразилась немедленно. Дядя Лёша не говорил – он сплошь матерился. Изловчившись, когда он шумно набирал воздуху в грудь для очередного захода, я ввернул ненатурально спокойным голосом:

– Дядя Леша, так мы завтра летим в Америку?

На что получил в самых непарламентских выражениях очень подробный совет, куда и почему нам нужно, на самом деле, лететь, и немедленно.

Но ничто не бывает вечным, пошла на убыль и эта буря. Красный, как флаги его юности, дядя Лёша, наконец, резюмировал:

– Да, вы летите в Америку! Поэтому завтра ты и вот этот… – далее последовало нелитературное определение в адрес Григория, – чтобы в семь утра были готовы. За вами приедет машина. Понятно?.. – Гроза всё ещё напомнила о себе мощными разрядами ненормативной лексики. – Чтобы в Америке сделали все, как надо.

Я подхватил своего ватного друга, вывел из квартиры, усадил в машину. Уже в дороге вспомнил о его загадочном раздвоении. Забавная получается история, как в том анекдоте, когда забывчивая еврейская жена, уснув с любовником, видит вдруг у постели мужа, неожиданно вернувшегося домой, и спрашивает у него: «Абрам, это ты? А тогда, кто это?..»

Кого же я видел в квартире Григория, если сам он в это время обретался в «обезьяннике»? Самое отвратительное было то, что не было никакой возможности спросить об этом самого Гришу. Я хорошо знал своего друга и видел, что он просто на грани. Ему бы сейчас очень не помешала консультация хорошего психотерапевта, а, может быть, и психиатра. А тут еще я со своими дурдомышными вопросами. «Нет уж, пусть все идет своим чередом, время покажет…»

Мы поднялись к двери Григория. Медленно, неуверенными движениями он вытащил ключи, повернул в замке, покачиваясь, прошел в дом. Никакого Второго там уже не было. Я, подобравшись, как хищник на охоте, внимательно обследовал квартиру. Исчез не только двойник, но и малейшие признаки его присутствия здесь. Не было ни чашки с кофе, ни сигарет, ни даже запаха сигаретного дыма. Пепельница стояла на обычном месте за шторкой на подоконнике, чистая, сухая. Гриша «потчевал» ею курящих знакомых. Нигде никаких следов постороннего присутствия.

Я почувствовал себя не очень здорово. Что же, черт возьми, происходит? Тут в памяти всплыло то беспокойство, от которого я отмахнулся в первый свой сегодняшний визит сюда. Вспомнились глаза над шарфом, в которых были удивление, настороженность, острое внимание, но никак не болезнь. Человек был, конечно, похож на Григория, но почему он молчал? И этот кофе с сигаретой… и эта совершенно новая походка… Неужели я принял за Григория другого человека?

Не заметив на лице моего друга никакого беспокойства и ни в коем случае не желая, чтобы оно появилось, я спросил, как можно безразличнее:

– Посмотри, все ли здесь у тебя на своих местах?

Я был мягок, но настойчив и буквально заставил Гришу осмотреть квартиру. Он упорно, как попугай, повторял, что все на месте, ничего не тронуто.

– А документы? – спросил я. – Посмотри, документы целы?

– Документы?.. – переспросил он, словно соображая, что это такое, не сразу направляясь к ним.

– Нет, – через минуту он подал голос, – все документы на месте. Только, знаешь, мне кажется, что они лежат в другом порядке…

– А «Тайна», – я беспокойно заглянул в его глаза, – «Тайна» – на месте?

Григорий усмехнулся одними губами:

– «Тайна» всегда со мной, Стас. Вот на этот счет ты можешь не волноваться.