Николай Горицветов
Чугунные крылья

– Ну так вот! Это Маша так завуалированно говорит. Если полюбила химию и пошла в этот институт благодаря ему – отсюда явный вывод, что она любит его. Ну, расположена к нему, как минимум.

– Ладно, спасибо за такие разговоры.

Ещё одним человеком, посвящённым в происходящее, стал отец Никиты, вернувшийся из командировки под Челябинском. Александр Константинович стал несказанно, по-детски рад и горд сыном.

– Эх, сынуля! Я не предполагал, какой ты у меня будешь молодец!! Ты ж просто герой, джентльмен и… как его… рыцарь! Само благородство!

– Ладно, пап, не перехваливай так уж! – смущённо отвечал Никита.

– Да я даже в сказках про таких не читал. Ты помог прекрасной девушке выздороветь, заговорить! Теперь ещё учиться ей помогаешь! Извини, но я ещё раз скажу: какой же ты молодчина, Никитка! Не могло быть для меня лучшего подарка по прибытии из рейсов, чем узнать, что у меня такой сын!

– Ты, Саш, сейчас захлебнёшься от восторга! Остановись, отдышись! – сыронизировала Светлана Михайловна. Она, как ни странно, не так проявляла эмоции, как мужчины в семье Марковых.

Вот так застывшие эмоции пришли в движение, в бурление. Заговорили и две матери, и отец с сыном.

– Смотри только, сын, хоть наружность у Маши и ослепительная, но помни ещё и о душе, так сказать. Доверие её береги обострённое, – уже серьёзно говорил отец.

– Да-да, я так и собираюсь.

Вступительный экзамен абитуриентка Мария Обходчикова сдала успешно. А ведь когда-то для неё реакции ионного обмена были ночным кошмаром! Всего один человек так переменил её жизнь – абитуриент того же вуза, будущий однокурсник Никита Марков. Сам-то он сдал экзамен вообще безупречно, никакие дополнительные вопросы не вызвали у него ни одной запинки. Давалась диву вся приёмная комиссия.

Институт, кстати, находился вовсе не рядом с домом. Первые два месяца учёбы Машу в метро сопровождали мама и Никита. Возвращаясь втроём, они доезжали в лифте до своего одиннадцатого этажа сине-белой многоэтажки и расходились по квартирам.

Несмотря ни на что, у Ирины Юрьевны сохранялись опасения в отношении Никиты. Она сама иногда думала, что это что-то навязчивое, беседовала всё с теми же – Машиным врачом, священником, психологом. Со Светланой Михайловной, наконец. Та ей рассказывала про Никиту истории другого свойства, чем история с пресловутым баллоном.

– Я понимаю, Ира, ты пережила шокирующие ситуации. Мужа вон убили. Вначале ничего не предвещало. Оттого такая тревожность в отношении Никиты. А я за него, как за себя говорю: для него защищать слабых и больных – смысл жизни. Иногда он просто в этом слишком яростен бывает. Такая «ярость благородная», как в известной песне.

– Ты как психолог говоришь, Света, тебе бы им работать.

– Ну, должность медсестры имеет что-то общее.

И так, постепенно, сквозь вздохи, беседы и молитвы, Ирина Юрьевна привыкла к тому, что её дочь ездит на метро в другую часть города вместе со своим другом – соседом и однокурсником.

В институте Маша предстала, конечно, молчаливой и одевалась более чем скромно. Но всё равно не могла остаться незамеченной. Мало того, что лицом была хорошенькая, так ещё и такую фигуру не могли полностью скрыть никакая просторная одежда. Институтский народ, надо отдать ему должное, оказался всё-таки сдержан, прилипаний к девушке не возникало. Но уж про себя-то все её отмечали. Даже седовласые профессора покашливали от неожиданности и забывали, о чём говорили и думали.

Наконец, к Маше подошли, но Никита мог не волноваться – подошли другие девушки.

– Привет! – запросто начали они разговор.

– Привет! – ответила Маша.

– А чего ты такая молчаливая-то?

– Ну… Какая есть… Нравится так.

– Интересная ты!

– Маш, – включилась другая девушка, – с такими… – она поперхнулась, – внешними данными, – подруги рассмеялись, – и такая зашуганная. Что-то не очень ясно.

Далее последовали вопросы о том, одевается ли Маша в модные наряды, ходит ли в модные магазины.

– Я не знаю, зачем это надо. Во что одеваюсь, меня устраивает, – пояснила девушка, через год после немоты.

– Да… не знаю, чего сказать… слышала про такие явления, но чтобы так, вживую встречать!.. Ты не из деревни какой?

– Нет, из Москвы. Просто… так жизнь моя прошла… А деревню я люблю, правда.

Девушки не знали, что ещё спросить, были ошарашены.

Все происходившее в институте Маша рассказывала матери во всех подробностях. Ирина Юрьевна всё узнавала так, будто сама присутствовала на всех занятиях – лекциях и семинарах. Врач так и говорил про аутистов, что они либо молчат, либо говорят очень хорошо – подробно, красочно, умно строят фразы. Маша молчала с четырёх до ровно семнадцати лет, до дня рождения. Но хоть она и заговорила, аутисткой всё равно осталась, ибо сохранялись особенности поведения.

Ещё один выпускник той школы и того класса – Костя Савин, с поступлением в вуз медлил. Он выбрал тот же – некуда, мол, деваться – но пока пошёл на подготовительное отделение. Поступил он на год позже Никиты и Маши. Зато он встречался в своём идейном кружке с более зрелыми представителями движения анархистов. В телефонном разговоре Костя приглашал в кружок и Никиту.

– Ох, и далеко ж ты запёрся в этот институт химический. А я уж за тобой последовал. Просто ты любишь химию, а я – поваренную книгу анархиста.

Последовал смех обоих.

– Тебе там, поди, предсказали, что вторым Менделеевым станешь?

– Так не говорили, но высоко оценили мои способности. А Менделеев этот… У него взгляды были ужасные – монархист да националист. Меня вообще от него воротило бы, если б не гигантский вклад в научное знание. Он ещё входил в ублюдочную «Чёрную сотню», фашистскую организацию, которая предшествовала немецкой, гитлеровской. Может, официально и не входил, но взгляды их во многом разделял. Вообще, наверное, правильно многие говорят, что сначала фашизм был русским. Пусть он был менее кровавым, но был первоистоком, был тупым и лапотным.

– Да-да, Никитос! И по всему видно, что фашизм у нас возрождается. Точнее, не у нас. «У нас» – это значит на земном шаре, а не в рашке. Вот в рашке он возрождается. Перед последними выборами этот Шагов вообще как обкуренный забурел – вопил что-то про генетический код и «народ-победитель». Чуть я не блеванул! До того фюрера ему всего ничего осталось.

Последовали непечатные характеристики президента.

– Разве что только «хайль Шагов» никто не орал на том стадионе, – продолжал Костя. – Все, кто якобы наблюдает за правами человека из-за океана, на самом деле его же они в эту страну и поставили. Как и предыдущего фюрерочка. Что по ту, что по эту сторону океана – все ставленники мирового капитала. Отсюда и отвлечение простого народа от классовой борьбы на всякое мифическое единство нации. Сначала просто отвлечь народ Земли – он единый – а потом и войны разжечь ради новой прибыли. Вот сколько всего мировой капитал добивается через своих ставленников, через этих чмырей обкуренных, навроде Шагова! Что Кремль, что Пентагон – всё одна рейхсканцелярия!.. Ну, в общем как, Никитос, идёшь на беседу в кружок этого Рагулина? Ему лет тридцать пять где-то, старый уже мужик и разбирающийся в наших вопросах глубоко.

– Ну, постараюсь. С домашними проблем нет, о взглядах моих они знают, ничего страшного в них не находят. Скажу, что в кружок политологии схожу. Вообще, мне иногда мои родители кажутся золотыми. При наступлении мировой анархии все такими станут!

– Рад за тебя.

– А где ты, Костян, узнал про этого… Рогова, или как его?

– Рагулина! «Как узнал?». Не уважаешь ты технический прогресс, забываешь о нём! В контакте я его нашёл, в сообществах. В объявлении сказано: развитие и шлифовка идей анархизма.

– Ну ладно, скажи только точное место и время.

В итоге друзья договорились.

Зал собраний анархистов оказался довольно пустой. В нём не найти было ни люстры, ни ковров, все стены почти голые. Выделялся только стол, за которым сидел начальник собраний Рагулин, а на стене были прикреплены два стяга – вот самое заметное в этом зале – знамёна анархии. Первое – чёрное с красной буквой «А» в круге – эмблема анархизма. Буква начертана неровными, зазубренными линиями, за окружность выходили её перекладина и «лапы». Второе полотнище разделено по диагонали на два цвета – красный и чёрный. Если говорить точнее, так выглядело знамя анархо-коммунизма.

Рагулин был не слишком уже молодой человек, с высокой зачёсанной назад шевелюрой, острым подбородком и крупными сверкающими глазами. Собравшиеся сели на довольно старые стулья, с тонкой подкладкой и тремя тоненькими вертикальными дощечками на спинках. Паркет дико скрипел, и вообще в зале пахло клеем и чуть ли не плесенью. Словом, солидным такое помещение никак не назовёшь. Это понимал и сам Рагулин, об этом он и начал свою речь:

– Прошу меня извинить, друзья мои, за такое ещё не оборудованное помещение, только начал им заниматься. Для меня идеи наши впереди всего. А потом будут и люстра, и ламинат, шкафы и портреты, – собрание понемногу сосредотачивалось. – Мы начнём с того, что наши идеи надо сделать более чёткими, менее абстрактными, более связанными с жизнью, которой мы живём. Мы определим, что для анархиста является конкретной программой действий, а что – чем-то отвлекающим, фантомом. Одним из главных фантомов для нас является понятие «родина». Родина – это то, чем одни люди обособляются от других, живущих на той же планете и имеющих тот же биологический вид homo sapiens. Если нам считать что-то родиной, то только нашу планету Земля. Никто, связывающий себя с отдельным государством или нацией – нам не соратник и не друг. Одни живут за счёт других, и это не замечается, потому что те и другие принадлежат к одной нации, одному государству. Вот от чего отвлекает понятие «родина». Так что вслед за великим Сократом, провозгласившим: «Я не афинянин и не грек, но гражданин мира» – мы также не должны называться русскими, татарами, армянами, а гражданами мира. А русскими пусть себя называют любители лаптей, ушанок и поклонники Шагова.

Никита Марков и Костя Савин, в основном, соглашались с услышанным. Но раздавались сбоку комментарии, идущие вразрез с речью оратора: «Обезличиться надо народам, от национальных культур отказаться. Как примитивен человеческий род станет!»

– Одно препятствие мировой гармонии мы выяснили – патриотизм. Он отвлекает от классовой борьбы, заслоняет происходящее на планете занавесами государственных границ и наций.

Снова сбоку тихо раздалось:

– Как будто мы не знаем, что происходит в других странах.

Рагулин завершал расправу над патриотизмом:

– Первое, из чего мы должны исходить – наше мировое гражданство, вселенское гражданство, нужное для построения вселенской гармонии.

И тут сидящий сбоку плотный белокурый парень высказался уже громко:

– Это не гармония будет, а безликость. Гармонию создаёт как раз многообразие, любовь к родине, какая у кого есть. Я с малых лет знаю это чувство – какое оно мирное, радостное и просто блаженное.

– Можно не перебивать?! – выскочил Костя.

– Анархия всё разрешает! А то что это – и здесь диктатура, нет свободы слова?

– Ты как попал сюда? Ты не наш!

– Вот уже и здесь разделение «наш – не наш». А ещё о какой-то гармонии говорят! Я может и пришёл-то с целью критики. Здесь есть вообще свобода слова?

– Есть! – ответил Рагулин. – Что вы ещё хотели возразить?

– Что весь ваш этот космополитизм – обёртка обыкновенного эгоизма. Сказки рассказываете, будто можно полюбить сразу всё человечество, минуя семью, непосредственно окружающих людей, народ и страну. Так можно только себя любить. Эгоисты вы все, вот кто! С вашим культом одинаковости вы отказываетесь от культурного многообразия планеты, вообще от мировой культуры, хотите сделать человечество более примитивным, ориентированным на потребление, а не созидание.

– Ты за олигархов?! – не унимался Костя.

– Нет, я за простой народ своей страны. Простой, но не обезличенный, не превращённый вами в потребляющую биомассу. И гомосятину вы разводите!

– Ах ты фашик! – сорвался с места Костя.

Его остановили, но не Рагулин. Его остановил Никита.

– Пусти, я убью его! – шипел сквозь зубы Костя.

– Да потому и не пущу, что убьёшь!

Костя отошёл, глядя в глаза Никите, отдышался и сел на стул.

– Что мы, нацики, что ли – убивать несогласных? Анархизм – гуманная идеология.

– А ведь вы правы, – прокомментировал Рагулин и узнал имя. – Никита, по-моему, лучше всех усвоил, что такое анархизм. Возможно, не хуже меня в нём разбирается.

Вновь Никита оказался на высоте – как в институте, так и в этом убогом собрании. Ничего он здесь нового не узнал, кроме того, каким психом может быть Костя.

Ирина Юрьевна ходила с дочерью в церковь каждое воскресное утро, за редкими исключениями. Временами она, уже без дочери, также ездила на кладбище, как говорила «к своему Володеньке» – это убитый муж. Там, стоя перед его могилой, она разговаривала с ним, как с живым, сообщала все подробности. И какой стала Маша, и как она заговорила, как ей Никита помогал учиться, а теперь из одноклассника стал однокурсником, что велика вероятность их серьёзных отношений, но она всё равно не может этому полноценно порадоваться. Даже у покойного она будто спрашивала совета…

– Эх, Володенька, вот связался ты не пойми с кем, и всё… В могилу лёг… И этот Никитка может тоже куда-то сунуться, в итоге ещё и Маша овдовеет, мало ей в жизни было горя! – Ирина Юрьевна всплакнула. – Я столько в этом парне твоего нахожу, темпераментный такой же. С идеями какими-то там, хоть бы развеялись они. Нет, чтоб жить просто, по Божьим установлениям.

Вот как звучали разговоры женщины с могилой мужа.

А вот Маша в это время оставалась в квартире одна. Это бывало и в период её немоты. Перед отправлением на кладбище мать тщательно спрашивала её, хорошо ли она себя чувствует, говорила, что едет помянуть всех родственников.

И в этот раз Маша чувствовала себя обычно: сидела за учебниками, потом ненадолго включала телевизор, радиоприёмник. Но добавилось кое-что ещё. В дверь позвонил Никита, зная, что она одна.

– Ты чего, Никит? – спросила девушка, заглянув в глазок.

– А что, без мамы боишься меня пускать?

Маша открыла.

– Не то чтобы… Но непривычно как-то… А что ты хотел?

– Ничего особенно, просто поговорить с тобой, о чём при маме было затруднительно.

– Ну заходи.

– На кухню давай пройдём, где ты снова начала говорить.

Они сели на те же самые стулья с железными спинками.

– В этом обществе инвалиды, в том числе ментальные, как ты, подвергаются дискриминации.

– С чего ты взял?

– Если бы не это, ты бы и с немотой запросто ходила бы в школу, а не только числилась в списке класса.

– Да я вроде сама не хотела.

– Но почему? Могла бы и хотеть, если бы к тебе там были расположены. Всё из-за твоей изолированности, так?

– В-общем-то да… – задумалась Маша.

– Там холод душевный, тюрьма какая-то. А здесь, с мамой – тепло, общение. Правильно?

– Правильно… – глубоко вздохнула Маша.

– Ещё облик твой прекрасный. Одиночество да такой облик привели бы в школе к тому, что тебя бы просто до-мо-гались! А я, хоть и тоже ослеп от твоей красоты – мужчина ж всё-таки, куда деваться? – но увидел и твоё состояние. Прозвучит нескромно, но когда твоя мама разрешила мне приходить к тебе, то только я смог вывести тебя из изоляции. Ты теперь студентка очного – слышишь? – оч-но-го отделения! А почему с тобой больше никто не смог этого сделать? Что у нас с тобой общего? Как думаешь?

– Сложные ты вопросы задаёшь!

– А ты, Машуль, попробуй не холодным умом ответь, а чувствами, что называется, сердцем.

– Ну… мы… дружим…

Никита нежно улыбнулся.

– Дружим. Но дружить-то стал я и больше никто? Действительно сложный вопрос, и на него я сам отвечу. Ты только вдохни поглубже.

Парень встал из-за стола и повернулся к девушке:

– Мы с тобой, Маша, оба больны! Понимаешь: оба! – Маша изумлённо застыла. – Я тоже на учёте в психдиспансере!

– Господи, быть не может!

– Может! Оба больны и изначально оба изолированы. Вопрос: кто нас изолировал? Кто нас поставил на учёт в диспансер? Разве сами мы попросились?

– Врачи.

– А врачи кому подчиняются?

– Начальству?

– А откуда у них взялось начальство, и кто придумал все эти медучреждения с очередями дикими, учётами и инстанциями?!

Маша пожала плечами:

– Государство, что ли?

– Вот!! – дико вскрикнул Никита и выставил палец. – Не верится, что сама дошла! Государство ставит больных на учёт и изолирует! Ни ты с твоим аутизмом, ни я с моими поисками справедливости не соответствуем стандартам государства. Некоторая разница всё же есть между нами. Я свою изоляцию прорвал. А потом и твою. Я больной, потому что меня назвали больным, посчитали таковым врачи, служащие государству.

– Но кто тогда будет лечить?

– Лечить надо человечным отношением, а не на лекарства всё сваливать! Если бы врачи не служили государству, то считались бы просто людьми особой доброты, особо помогающими в болезнях. Ну а медикаменты были бы дополнением к этому, не главным, чем надо лечиться. Твоим врачом ведь оказался я, хоть нет на мне белого халата, и не назначал я тебе терапию. Но речь тебе вернул без всего этого! Ясно, что между нами общего?

– Да. Мы оба больны.

– После этого логичен вопрос. И логичен, и всё равно ошарашит. Задавать?

– Я уже догад… Задавай!

Никита снова присел, теперь уже напротив.

– Итак. Когда выяснено, что между нами общего, и что я сделал в твоей жизни, я спрашиваю… Я спрашиваю, Маша… – он чувствовал, что вопрос уже известен, – выйдешь ли ты за меня замуж?

На полминуты в квартире воцарилась гробовая тишина. Оба опустили глаза на клеёнчатую скатерть с изображением сочных фруктов. Молчание прервал нежный шёпот Маши:

– С мамой надо посоветоваться.

– Ну да, как всегда, – крякнул Никита. – Хотя, казалось, мы люди уже совершеннолетние… Но раз уж у тебя такая жизненная потребность выработалась, я устои нарушать не буду. Хотя, – он вдруг хлопнул ладонями по столу, – если бы вот от чистого сердца сказать, в точности как чувствую, без всех этих условностей, то я бы сказал: «А вообще, Маш, знаешь что? Не надо тебе за меня замуж! Да-да, счастье моё, жизнь моя, не надо! Мы и так будем друг друга любить, без этого явления, без брака, навязанного треклятым государством! И любить мы друг друга будем, и дети у нас будут, и мы будем надеяться, что они будут счастливее нас, не испытывая гнёта от этого поганого государства. Так что прости меня, Машенька, за этот идиотский вопрос о замужестве! Надо ж, даже мне мысль о браке навязалась!». Вот что я мог бы сказать, но не скажу. Я хоть и преобразователь мира, но не так буду взрывать устои. Не таким взрывным методом буду действовать, каким Костя, скорее всего, действовал бы. Сохраню устои, раз они так важны окружающим. Ради тебя, Машуль, чтобы тебя не шокировать, я сохраню пока эти устои, которые сам мечтал бы навсегда отменить.

Никита стал ходить по кухне и вдруг, неожиданно сам для себя, задержал взгляд на одном месте, куда раньше смотрел только вскользь. Это киот – угол с иконами и лампадой перед ними. На верхней полке стояли самые большие иконы – самого Спасителя и Богородицы, с Ним же на руках. Парень вглядывался в глаза Христа – внимательные и чуть тревожные.

– Да… хорошо изобразили.

– Кого?

– Да вон… – Никита кивнул, – Бога… – он снова сел. – Взгляд такой, какой должен быть у настоящего преобразователя мира. Из людей никто не решался им быть в той древности. Переложили всё на Бога. Так и пошло мрачное средневековье. Ты извини, конечно, тебе ведь мама по-другому всё долби… говорила по-другому всё. Но вот, нашлись у меня не такие взгляды, и я их высказываю прямо.

Маша вдруг неожиданно оживилась:

– А я ведь тоже, Никит, хочу высказать кое-что прямо.

Парень предельно заинтересовался.

– Я ведь когда-то была… беременна!

Никита встрепенулся, привстал, и у него стали вырываться отрывистые звуки, будто он задыхается. Маша же продолжала как ни в чём не бывало:

– Этот парень тоже помогал мне учиться, до того ещё, как ты переехал сюда. И к нему как раз мама сразу расположилась, она же его и нашла где-то.

– А как же… – протянул Никита, указывая на киот, упоминая религиозность её матери.

– Она, естественно, ничего не знала. Я по ночам в своей комнате прислушивалась, как он по замку постукивал, тихонько впускала, и мы с ним занимались этим самым. А как обнаружилось, что я в неполных шестнадцать беременна, то пришлось сделать…

Никита пошатнулся и опёрся на стол. С Машей в этот момент произошло невероятное – она весело улыбнулась. Но Никита этого не заметил.

– Хорошо я сочиняю, Никит?

– Что-о-о? – в полуобморочном состоянии выкрикнул парень.

– Да пошутила я, Никит, чего ты? Я слышала, что шутить полезно.

Произошедшее дальше с Никитой трудно поддаётся описанию. Он разразился диким хохотом и в бессилии почти лёг на стол.

– Ой, умница, Маш… Ха-ха-ха!.. Как весело мне от тебя стало… Ха-ха-ха!.. Раз… Ой-ой-ха-ха… разрядила… Хи-хи!.. Меня… Эа-ха-ха!

– Похоже это на твою анархию?

– Чуть-чуть… Ох-ха-ха!..

Парень хотел сесть на стул, но сел мимо, ушиб локти, но хохотать не перестал. Он не мог встать с пола и катался по нему.

– Ну хватит, Никит, осторожней, уронишь на себя что-нибудь. Здесь нож, кастрюли, – и Маша с хозяйственным видом всё это отодвинула.

Никита издавал уже не смех, а какие-то отрывистые хрипы и даже не думал подниматься с пола.

– А может тебе водички дать?

– Ну, давай, о-хо-хо-о…

Маша налила фильтрованную воду из чайника и присела, чтобы подать Никите. Он, наконец, привстал и выпил. Затем встал окончательно – на ноги.

– Ох, вовремя ты остановилась! А то мог меня инфаркт хватить. Он же молодеет, сейчас и в двадцать лет не редкость.

– Я тоже подумала: вовремя. Я ещё просто хотела узнать: похоже это на твою анархию – нагуливать ребёнка, а потом его убивать?

– Не совсем ты так поняла, – всё ещё посмеивался Никита. – Анархия всегда за жизнь! Потом поговорим, будет ещё время. Пока что – спасибо за эмоциональную разрядку! Вот уж не ожидал! Умница – такое придумать! Любовные романы бы тебе писать! Сейчас уж мама твоя придёт скоро, пойду пока. Помни, что люблю тебя. Сегодня ещё больше полюбил!

И слегка свихнувшийся Никита пошёл к выходу. Такой дикий хохот у него ещё повторялся ночью.