Наталия Экономцева
Точка женщины

Когда в одиннадцать доктор появляется в палате, свежий и благоухающий, Рыжая не верит своим глазам. Он смотрит на нее критически и удивляется:

– До сих пор не готова? И даже вещи не собрала?

Рыжая поднимает на него глаза. Она смотрит на доктора. Доктор смотрит на нее. И снова ее взгляд притягивает, обвивается и обещает удивить. Сегодня Рыжая видит, что доктор не только хорош собой, но еще и подозрительно молод. Его светлые волосы весело взлохмачены, а из-под отглаженного халата выглядывают ноги в джинсах и кроссовках. Она думает о том, что если бы могла выбирать, то никогда не стала бы пациенткой такого легкомысленного типа. Он думает о том, что как только она выйдет на улицу, ее нос наверняка покроется кучей веснушек.

– Где ваша сумка? – спрашивает доктор.

Когда они подъезжают к ее дому, снег, вопреки всем утренним ожиданиям, прекращается. Облака рассеиваются, и выглядывает ласковое, совсем весеннее солнце. Рыжая впервые за много дней улыбается и болтает без перерыва. Доктор помогает ей выбраться из машины, открывает дверь и вызывает лифт. На лестничной клетке их ждет сюрприз: невысокий, крепко сложенный молодой человек.

Это спортсмен.

– Ну наконец-то! – радостно объявляет он. – Добралась, болезная! А я в этих горах голову сломал: как ты тут без меня, а? Прямо из аэропорта – к тебе!

Доктор совсем не ожидал такого поворота и явно расстроен. Он грустно смотрит на Рыжую («Ну что же ты раньше не сказала?») и неловко улыбается спортсмену («Извини, не знал, уже ухожу»). После чего молча ставит на пол ее сумку, кивает, без единого слова входит в лифт, двери закрываются. Если бы не костыли, она наверное, бросилась бы бегом с четвертого этажа на первый. Если бы она была смелее, то в ту же секунду спустила бы с лестницы спортсмена, который – очевидно же – виноват во всех ее несчастьях. Но костыли есть, и она трусиха, поэтому просто дожидается, пока лифт остановится внизу, и кричит изо всех сил:

– Доктор, вы не поняли!

Где-то внизу громко хлопает входная дверь. Он считает, что все понял, а мысль о том, чтобы участвовать в выяснении чужих отношений, кажется ему отвратительной. Ведь на самом деле он не так молод и беспечен, как можно подумать.

На безоблачном лице спортсмена мелькает беспокойство.

– Кажется, неловко получилось… Хочешь, я догоню?

– Как хотите, – вздыхает Рыжая. Она открывает дверь, с трудом поднимает сумку и входит в квартиру. Слышно, как спортсмен, не дожидаясь лифта, бежит по лестнице вниз. Рыжая садится на стул в коридоре и бесстрастно ждет: кто из них вернется?

Минут через пятнадцать становится понятно, что не придет ни один. Рыжая встает, снимает куртку и вешает ее на крючок. Причем проделывая эту в общем-то несложную операцию, ей приходится держаться за стену, чтобы не упасть.

Примерно в то же время доктор резко жмет на газ и ругает себя последними словами. Только что он видел, как спортсмен выбежал из подъезда, оглянулся по сторонам, заметил доктора в машине, помялся с ноги на ногу и ушел прочь. Доктор не доволен собой. Спрашивается, с чего это он так разнервничался? В самом деле, он ведь не думал, что эта рыжая женщина всю жизнь ждала его появления? Доктор понимает, что надо бы вернуться и как-то объяснить свой уход, но вместо этого резко жмет на газ, выезжая из двора. И потом еще раз – вливаясь в поток машин на проезжей части. Его колесо аккуратно попадает на тонкую полоску льда. И как раз в тот момент, когда Рыжая хватается за стену, чтобы не упасть, машина доктора не успевает остановиться на красный и ударяется в раскрашенный бок троллейбуса. Доктор ругается, сжав зубы. На нем нет ни единой царапины, но двери заклинило. Он пытается открыть все окна и двери попеременно, но без толку.

Через полчаса Рыжей удается найти тапочки и заварить чай. Под окнами собралась непомерная даже по московским масштабам пробка. Машины сигналят и мешают ей сосредоточиться. Она раздраженно закрывает жалюзи и капает в рюмку несколько капель снотворного, представляя, как доктор уносится прочь из ее жизни, даже не успев по-настоящему появиться. Между тем, доктор – причина этой непомерной даже по московским масштабам пробки – сидит в машине прямо под окнами Рыжей, в ожидании помощи. Под обманчивым весенним солнцем он проводит три с половиной часа, из них два с половиной – в холодной машине без бензина. Конечно, он мог бы выбить стекло и выйти. Но ему все равно. И еще через две недели, когда Рыжая приезжает в больницу, чтобы снять гипс, в соседнем отделении самая симпатичная медсестра как раз делает доктору укол антибиотиков от воспаления легких. А Рыжую встречает неразговорчивый пожилой врач. «Вот это специалист, которому можно доверять», но это не мешает ей сходить с ума по другому поводу: неужели доктор специально сбагрил ее этому старому пню?

Я. ЛЕТО

Вода сегодня на удивление приятная – ледяная, прозрачная, все еще пропитаннаая страхом сбежавшего мужчины. Я растягиваюсь прямо на поверхности, подставляя лицо, живот и лапы прохладному солнцу. Не знаю, может ли водяница загореть, но мне почему-то кажется, что загар мне сейчас не помешал бы. Поблизости – ни души: все-таки для купальщиков слишком холодно, а для водяницы в самый раз. Собственно говоря, очень теплая вода для водяницы даже вредна, потому что в ней трудно дышать, лапам жарко, а в добавок ко всему слишком долго сохраняются человеческие запахи. Самое лучшее время для водяницы – середина весны, когда снег уже растаял, а вода еще настолько холодна, что кажется, ее капельки хрустят на коже. Вам наверное интересно, как водяница чувствует себя зимой? Должна вас огорчить: никак. Когда вода становится слишком хрустящей, я медленно и незаметно засыпаю до весны. Говорят, самые чуткие водяницы могут проснуться, если кто-то купается в проруби. Но в этой реке еще ни разу не делали проруби. Или я не самая чуткая водяница. Или то, что говорят про водяниц, вообще слошное вранье, но к этой теме мы еще как-нибудь вернемся. А сейчас я лежу в прохладной воде и смотрю прямо на солнце. И вдруг спиной, затылком, мурашками на плечах ощущаю появление человека на берегу. Я медленно поворачиваюсь и выглядываю из-за водорослей. Это тот самый мужчина, который убежал от меня несколько дней назад. Сейчас он меня не увидит, как бы ни старался. Зато я могу при солнечном свете рассмотреть его во всех подробростях. Он высок и при этом несколько тяжеловат. Короткие светлые волосы всклокочены, глаза в лучшие времена, наверное, могут быть голубыми и ясными, но сейчас они красные, воспаленные и почти больные. Лицо осунувшееся и небритое. Широкий подбородок разделен пополам ямочкой. Он не раздумывая садится прямо на мокрую после дождя траву, причем делает это плавно и грациозно, чего сложно было бы ожидать от мужчины такого роста. Сквозь плотные заросли камышей я могу сколько угодно изучать его кошачьи движенья. Он же внимательно оглядывает воду, изучая ее сантиметр за сантиметром, настораживаясь при малейшем движении. А уж я позабочусь, чтобы эти необъяснимые движенья возникали то там, то здесь, и непонятно чем вызванная рябь пробегала в воде у его ног. Я могла бы сказать, что чую его страх за версту, но лукавить не буду: на таком расстоянии от воды мне сложно угадать его чувства. Влажный воздух доносит до меня лишь еле слышные отголоски его напряжения, но я упиваюсь даже ими.

Мужчина достает сигарету и курит. Я заставляю лягушек истошно квакать. После нескольких жадных затяжек он бросает сигарету в траву. Я приказываю лягушкам молчать. Он проводит рукой по волосам. Я посылаю на берег легкий ветерок, который леденит ему шею. Он подходит чуть ближе к воде, внимательно всматриваясь в течение. Я сжимаю кулаки и река перестает течь. Да, я могу и это, правда, днем и в новолунье – всего лишь на несколько секунд. Но ему этого, кажется, достаточно.

– Ладно, – вдруг говорит он, – и хриплый, решительный звук его голоса мрачно разносится над рекой. – Хватит. Я знаю, что ты где-то здесь. Выходи!

До чего же это опрометчиво с его стороны – считать, что от его воли здесь что-то зависит! Это еще глупее, чем тащить домой засохшую русалку, чтобы покрыть ее лаком и украсить любимый комод в тещином гарнитуре. Я разжимаю кулаки, и река продолжает свой путь. Я тихонько дую на деревья, которые отзываются легким шелестом трепетных листьев. Я ныряю вглубь и проплываю в нескольких метрах от берега, выгнув спину и разметав волосы, которые струятся за мной, как тонкие подвижные змейки. Я проплываю достаточно близко, чтобы он мог меня заметить, но все же недостаточно медленно, чтобы мог рассмотреть. Кажется, он ойкает и даже хватается за сердце. И волна ужаса – на этот раз совершенно ясного, первосортного ужаса, стремительно опускается в реку. Он боится и тем не менее, его мучительно тянет в воду. Охота началась, и теперь мне остается только ждать, когда желание войти в реку окрепнет настолько, что пересилит даже страх. А ждать я умею. За кувшинками я всплываю на поверхность и расслабляю каждую мышцую тела. Я довольна собой и наверняка мои глаза горят так, что их можно было бы издалека заметить в темноте. Жаль, что никто их не видит… Больше всего в охоте я люблю именно этот первый азарт, который накрывает тебя с головой, и ты понимаешь, что после такого начала ошибиться уже просто невозможно. И в то же время, замирая от удовольствия на поверхности воды, я не могу избавиться от еще одного ощущения, которое по силе ничуть не уступает первому: что когда несколько дней назад этот мужчина увидел меня в воде и заговорил со мной, то растревожил нечто такое, что не зависит уже ни от него, ни даже от меня.

Он сидит на берегу до тех пор, пока снова не начинается дождь. Крупные капли падают ему на лицо, и он поднимается на ноги.

– Ладно, – все так же хрипло говорит он, – если не хочешь меня видеть, не надо. Но все-таки не стоит целый день сидеть в холодной воде. Слышишь?

Разумеется, я не отвечаю.

РЫЖАЯ. ВЕСНА

Из больницы Рыжая возвращается без гипса и на такси. Ей грустно: проезжая знакомые улицы и перекрестки, она вспоминает, как в прошлый раз здесь же беззаботно хохотала над шутками доктора. И ведь шутки-то были довольно бестолковые, и без хохота вполне можно было обойтись… Она открывает дверь и неуверенно ковыляет по квартире. Гипса уже нет, но ходить пока еще сложно. Рыжая прислоняется лбом к прохладному окну, за которым медленно садится солнце, растапливая последние грязные сугробы. Она думает о том, что где-то за этими окнами наверняка есть мужчина, которому она нужна точно так же, как и он ей. А именно, прямо сейчас, целиком и до последнего вздоха, без ограничений и условностей. И тем более, за этими окнами наверняка есть и те, кому она нужна с известной долей условий, и это тоже было бы не так плохо, с тем условием, что прямо сейчас. Когда-то она читала книжку, в которой автор уверял, что найти этих людей проще простого. Нужно всего лишь представить сотни светящихся нитей, которые связывают твое сердце с сердцем того, кого ищешь. Тогда это предложение показалось Рыжей совершенно бредовым, да и сама книжка была, мягко говоря, странной, начиналась словами «Я не писатель. Но когда приходит время, я пишу книги». Анна тогда зашвырнула этот труд в угол, даже не запомнив имя автора. Сегодня, глядя в окно, она думает, что в принципе можно было бы и попробовать. Она закрывает глаза и пытается представить нити, но все они уходят в никуда, связывая ее с космосом, а возможно – всего лишь с пыльными облаками над Москвой. Рыжая отходит от окна и решает ехать в клуб.

Она возвращается оттуда через три часа в компании мужчины, который говорит ей, что никогда в жизни не видел никого красивей, и утверждает, что за несколько минут сделает ее только что зажившую ногу гораздо чувствительней, чем прежде. Он не врет. Рыжая действительно хороша, как никогда. Она светится изнутри, разбрасывая вокруг золотые лучи. Скорее всего, ее спутник догадывается, что они не предназначены никому в отдельности, но легко пробегая пальцами по ступне, потом по икре к колену и выше к бедру, он дает Рыжей ощущения, которых она раньше не знала. Минуты складываются в часы, и когда она решается открыть глаза, то оказывается, что за окном давным давно утро, что мужчина с легкими пальцами спит рядом с ней, и что она может вскочить с кровати и прыгать на одной ножке, даже если для этого нет очевидных причин, но есть настроение.

Она скачет до холодильника и остается недовольна его содержимым. Рыжая одевается, завязывает волосы в огненный хвост и бегом бежит вниз по лестнице, потом по улице, через дорогу и в магазин. Выбирая баночки с йогуртом (она ведь не знает, что он любит!), она представляет солнечную нить, которая связывает ее сердце с сердцем спящего в ее кровати мужчины.

Когда Рыжая возвращается, дверь ее квартиры подозрительно приоткрыта. Она на цыпочках заходит внутрь и медленно оглядывает единственную комнату, кухню, ванную и маленькую кладовку. Мужчины с легкими пальцами в квартире нет. Точно так же, как нет в ней нового тонкого компьютера на маленькой подставке, кошелька, забытого на столике в кухне, и серебряного кольца с большой стекляшкой, отдаленно похожей на бриллиант. Рыжая ставит на пол пакет с продуктами и медленно сползает по стене вниз. Вот тогда-то она и замечает на столе записку: «Не сомневайся. Ты и правда очень красивая».

Она садится на пол и старается порвать золотую нить, которая связывает ее сердце с автором записки. Нить растягивается, становится тоньше, но рваться не желает. Наверное, на самом деле она резиновая. Будет ли компьютеру так же приятно ощущать его легкие пальцы, как и ей? К счастью, звенящий браслет с разноцветными камушками она так и не сняла с прошлого вечера. Вот без него Рыжей было бы действительно плохо.

Вечером она умывает холодной водой чумазое от слез лицо, звонит подруге и едет к ней в гости. В автобусе невысокий молодой человек со смуглым, хмурым лицом пристально смотрит ей в глаза. Рыжая отводит взгляд. Представляет себе, каково это: позволить золотой нити связать свое сердце с ним. Она выходит через две остановки. Он выходит за ней. Она ждет, что он улыбнется, что его хмурое лицо вдруг станет ясным и приветливым, и золотая нить растянется между ними безо всяких предисловий. Но он не делает ни малейшей попытки приблизиться, и Рыжая идет от остановки к дому подруги. Она даже не слышит, как он догоняет ее во дворе, только успевает почувствовать локоть на шее и руку, зажавшую рот. «Ну вот и все», – думает она и почему-то еще: «Не бойся самого страшного». Она спокойна и даже рада. Если ее сердце и бьется быстрее обычного, то от неожиданности и от того, что дышать, когда кто-то давит тебе на горло, не очень-то удобно.

– Давай сумку, – шепчет он прямо ей в ухо, и от горячего дыхания волосы у нее на шее становятся дыбом. Она моментально выпускает сумку из рук, он выпускает Рыжую. Пока он исследует содержимое сумки, Рыжая исследует напавшего на нее мужчину. У нее даже не возникает мысли бежать. И пока она смотрит, как он перебирает ее ключи, телефон, записную книжку и проездной в прозрачной корочке, внутри ее рыжего сердца вскипает волна.

– Знаете, меня сегодня уже один раз грабили, – говорит она и повинуясь какому-то дурацкому импульсу, поправляет рукой волосы. В темноте маленькой искоркой сверкает браслет.

– Снимай, – командует он.

Рыжая нащупывает рукой пряжку, но волна уже поднимается из глубины и выносит на поверхность каждое утро, когда Рыжая улыбалась сама себе и говорила, что все будет хорошо; каждый день, когда она обещала себе, что именно сегодня случится что-то волшебное, и каждый день, когда ничего подобного не случалось. Волна поднимает в ней все ее золотые нити, которые становились резиновыми, обрывались, и ударяли саму Рыжую прямо в сердце. Вскипая, эта волна превращается в цунами сокрушительной силы. Рыжая очень вежливо говорит:

– А вы не могли бы меня убить?

– Чего?

– Ну, вам было бы сложно убить меня сейчас? Или может быть, изнасиловать? Точно не знаю, но мне почему-то кажется, от этого тоже иногда умирают. Может, вы можете меня заразить чем-нибудь смертельным? У вас нет СПИДа?

Говоря все это, Рыжая замечает, что выражение лица нападающего постепенно меняется, хотя и совсем не так, как она представляла себе в автобусе. Хмурое, мрачное лицо наливается страхом. И по мере того, как ужас, капля за каплей, вливается в кровь злоумышленника, он все больше становится похож на маленького напуганного зверька. Он шарахается назад, как будто его ударили. Рыжая уверенно идет к нему. Она понимает, что ситуация становится абсурдной и что внутри нее волна сокрушительной силы превращается в порыв неудержимого хохота.

– Хотя вряд ли, мне говорили, что СПИД найти довольно сложно. Может, хотя бы сифилис? Или нет, скорее гепатит…

Она продолжает двигаться на мужчину, который не знает, что и думать. Рыжая как будто наблюдает за ситуацией со стороны и не может остановиться. Нечто подобное она однажды испытала на работе, спросив у редкостно противного клиента, куда бы его послать. И даже памятный штраф в десять процентов зарплаты не смог испортить ей удовольствие. Сейчас ее порыв во много раз сильнее, и сама того не замечая, она начинает нападать.

– Ну так что? Вряд ли для вас это сложно… Может, это будет и не в первый раз…

– Да пошла ты! – кричит мужчина и пятится назад. И понимая, что она не собирается отступать, он изо всех сил швыряет в нее сумкой и бежит прочь.

Сумка задевает плечо, больно бьет в голову и с грохотом падает на асфальт. Ссадина на щеке, синяк на плече, разбитая пудренница и трясущиеся коленки, – над этими потерями Рыжая хохочет с подругой до полного изнеможения. Ей немного не по себе и по телу то и дело пробегают волны озноба. Она роняет бокал из-под шампанского, пытаясь танцевать. Перед глазами все плывет. Но все это ерунда. Вскипевшая в ней волна смыла все старое, лишнее и ненужное. Засыпая далеко заполночь, она продолжает улыбаться восторженным воплям: «Ты молодчина, Анька! Так его отбрить!» И даже мысль о том, что она не собиралась его брить, а хотела умереть совершенно серьезно, не может опечалить ее рыжую голову.

РЫЖАЯ+ДОКТОР. ВЕСНА

Утром Рыжая с трудом приподнимается в постели и разлепляет веки. Голова раскалывается и окружающий мир по-прежнему плывет перед глазами. Она пытается встать, но комната стремительно уносится в никуда, увлекая за собой Анну, смеющуюся подругу и угол одеяла, за который Рыжая хватается в последний момент.

Подруга вызывает «скорую», и то, что вечером казалось эйфорией от шампанского и послевкусием чудесной волны, утром оказывается обычным сотрясением мозга. Через час Рыжая смущенно смотрит в глаза пожилого врача, еще вчера снимавшего ей гипс. Старик удивленно качает головой, глядя в результаты рентгена, и говорит, что все понимает: целый месяц на костылях и желание наконец-то радоваться жизни, но что все-таки надо быть осторожней. Он хмурит густые белые брови, но это не может никого обмануть: лохматая рыжая девчонка кажется ему очень симпатичной.

– Лупить вас всех надо, – ворчит врач.

В ответ Рыжая только смеется. Мужчина, который не захотел ее вчера вечером ни убить, ни заразить СПИДом, вселил в ее рыжую голову совершенно удивительную мысль о том, что сдаваться в сущности рано. И что в сущности несколько золотых нитей, которые стали резиновыми, ничем не могут ей помешать.

– До свиданья, – говорит врач. – И постарайся уж больше меня не беспокоить. Домой-то сама доберешься? Или позвонить кому?

– Доберусь, – улыбается Рыжая. Она доходит до дверей и с удивлением понимает, что внутри нее опять вскипает волная. Не такая сильная, как вчера, и уж конечно, не такая разрушительная. И повинуясь ей, она оборачивается в дверях:

– Позвонить вашему коллеге, Илье.

Ему даже не приходится звонить. Скользя рукой по стене, Рыжая неуверенно проходит по корридору и стучится в дверь ординаторской, где самая симпатичная медсестра отделения выбрасывает шприц, сделав Илье очередной укол антибиотика. Рыжая открывает дверь и смотрит на доктора. Доктор смотрит на нее. И снова ее глаза притягивают и искрятся, обещая бесконечно удивлять.

– Вы не женщина, а чума, – говорит доктор, и при этом его голубые глаза становятся ярко-синими. – У меня по вашей милости воспаление легких.

– Это фигня, – улыбается Рыжая, и ее волосы вспыхивают на солнце огнем, – меня вчера два раза ограбили и один раз не захотели убить, но я отделалась сотрясением мозга. Правда, не знаю, по вашей это милости или нет.

И она опирается спиной о стену, потому что мир опять норовит унестись от нее в никуда. Но теперь это совсем не страшно, потому что золотая нить протягивается от нее к доктору, и не дает упасть.

Я. ЛЕТО

В субботу в воздухе висит жара, и у реки полным-полно купальщиков. Они с разбегу бросаются в воду, вопят на берегу, кидают друг в друга мячами и едят сосиски, запивая их пивом. Они превращают воду в кипящий ад и загоняют меня в самую глубь камышиных зарослей. Там я опускаюсь на глубину и затихаю, представляя, что у меня нет ни глаз, ни ушей, ни ворсинок на лапах. Вы удивлены? Ломаете голову над тем, при чем здесь ворсинки? Они нужны для того, чтобы чувствовать изменения воды. Чем, по-вашему, я улавливаю малейшие колебания речного настроения? У меня нет ни души, ни памяти, а значит, нет и собственных чувств. И это очень хорошо, скажу я вам. Потому что наслушавшись бесконечных историй, которые вы непременно тащите с собой в воду, могу сказать совершенно точно: ваши чувства и ваша память – вот что сильнее всего портит вам жизнь. Больные суставы, повышенное давление, понос и разводы – это просто жалкие предлоги для того, чтобы не думать о главном. А именно: если бы вам удалось совладать с памятью и чувствами, ни понос, ни разводы не могли бы причинить вам ни малейшего неудобства.

Я думаю об этом, спрятавшись в камышах и изо всех сил стараясь не слушать ваших историй. Не торопитесь меня обвинять, это не потому что я настроена против вас. Я вообще не настроена. Дело в том, что все ваши истории как две капли воды похожи друг на друга. Сегодня в реке плавают восемь повышенных давлений, двенадцать пониженных, шесть потенциальных разводов, два свершившихся, три свадьбы, рак груди и один понос. Не считая тех, что пока еще жарятся на берегу. Все это случается с вами так часто, что вода не успевает унести ваши истории прочь. А значит, их помню даже я.

Когда день клонится к вечеру, берег пустеет. На небе собираются тучи и похоже, что духота и тяжесть кончатся грозой. Это значит, что сегодня слезы рыжей женщины наконец-то будут смыты из воды в вечность, ведь ночного поцелуя я так и не дождалась. Когда вокруг становится совсем тихо, я плавно всплываю в камышах. И что же я вижу на берегу? Мужчина, напуганный мной накануне, сидит на траве с книжкой в руках. Рядом с ним – большая бутылка воды и груши в прозрачном пакетике. Он не обращает ни малейшего внимания на тучи, которые собираются над рекой, и внимательно смотрит в книгу. Но время от времени поднимает голову и не менее внимательно всматривается в воду. Последние купальщики складывают свои полотенца и убираются восвояси. Оставшись совсем один, он откладывает книгу в сторону, и очень вкрадчиво говорит.

– Ну вот, я вернулся. И сегодня я пришел надолго.

Если этим заявлением он думал меня удивить, то напрасно. Не так-то просто противиться зову водяницы. А сейчас его зову даже не я, а нечто внутри меня, властное и безжалостное, разбуженное им самим несколько дней назад, когда он так опрометчиво увидел меня в воде.

Тучи сгущаются все быстрее, собираясь наверху в огромные черные прорвы; налетает ветер и пригибает к земле деревья. Где-то в лесу слышится треск сорванных веток и упавшиих стволов. Вдалеке громко воет собака и сразу же – первый и оглушительный раскат грома. В такую погоду люди закрываются в домах, проверяя, плотно ли заперты окна, и любая живность торопится сбежать от стихии. Даже я, если честно, не прочь укрыться на глубине. Но мужчина на берегу не двигается с места и не проявляет никаких признаков беспокойства. Он все так же бесстрастно смотрит то в книгу, то на воду. У него за спиной вновь взрывается гром и черное небо прорезывает молния. Он даже не оборачивается. Поднимает глаза от книги и говорит:

– По-моему, уже хватит прятаться. Вылезай. Давай поговорим!

Я не двигаюсь.

– Что за глупость, – продолжает он, – сидеть в реке в такую грозу! Если тебе очень хочется простудиться или даже поймать молнию, я составлю тебе компанию. Но по-моему, лучше поговорить. Не бойся… – и дальше его вкрадчивый голос произносит фразу, от которой что-то взрывается в самой середине реки. – Не бойся самого страшного!

Одним движением я выныриваю на поверхность и откидываю мокрые волосы назад. В ту же секунду все вокруг затихает, и в полной тишине я говорю:

– Откуда ты знаешь?

– Откуда я знаю, что ты здесь? Да уж, непросто было догадаться…

– Нет, про самое страшное.

– Про самое страшное я знал всегда, – улыбается он. – Скажи лучше, зачем ты тут торчишь, женщина?

И сама не зная почему, я говорю ему все как есть. Может быть, древняя сила воды собирается у моих ног и выталкивает эти слова на поверхность. Может быть, их выманивает надвигающаяся гроза. Может быть – мое собственное удивление. Но так или иначе, я поднимаю на него глаза и признаюсь:

– Я не женщина. И я сохраняю ужас воды.

– Чтооо?

– Может, ты думаешь, что это просто прозрачная быстрая речка, но на самом деле вода – мрачная стихия. Она питается ужасом, а я его накапливаю и сохраняю. Я водяница.

– Понятно, – задумчиво говорит он как будто сам себе, – я что-то в этом роде и предполагал. Значит, русалка?

– Я водяница.

– В чем разница?

– Разница огромная! Русалки хохочут и щекочут мужчин, а я вас пугаю и отдаю этот ужас воде. Русалки мудры и помнят очень многое, а у меня нет ни души, ни памяти, и вся моя мудрость в воде. Поэтому мне нельзя из нее выходить.

– А русалкам, значит, можно? – тихо спрашивает он после недолгого размышления.

– Можно.

– И много вас тут, русалок?

– Я водяница. А русалок тут нет ни одной. Только ты и я.

Что бы ни выталкивало из меня слова, я все-таки не говорю ему главного: что если он войдет ко мне в воду, я напугаю его совсем, до конца, и что именно этот ужас больше всего нужен воде.

Взглядом он впивается мне в глаза так, как будто хочет вытянуть душу. К счастью, души у меня нет, а значит, и терять нечего. Я подмигиваю ему и слегка покусываю губы. Он разглядывает мое лицо, волосы и бледные, тонкие плечи. Не знаю, видны ли ему прикрытые водой соски, которые торчат в разные стороны, как кнопочки. Но даже я чувствую, как воздух между нами накаляется и становится напряженным. Как и другие, он смотрит на меня с восторогом и ужасом. Я закрываю глаза и говорю:

– Мне нельзя выходить из воды. Но ты можешь войти ко мне.

– Нет.

Он вздрагивает, как будто приходя в себя от чар. Быстро оглядывается по сторонам и замечает, что за несколько минут свинцовые тучи ушли далеко вперед, а деревья распрямились. Гроза прокатилась по небу темным предупреждением и ушла в никуда.

– Мне пора, – почти извиняется он. – Но я приду еще.

Вот в этом я ни секунды не сомневаюсь.

– Как тебя зовут? – небрежно спрашивает он, но почему-то мне кажется, что от моего ответа он ждет очень многого. Зря, потому что имени у меня нет.

– Никак. Я водяница.

– Понятно, – грустно улыбается он.

И уже сделав несколько шагов в сторону дороги, оборачивается:

– У тебя есть хвост?

– Нету. Хвосты у русалок, а у меня – обычные лапы с перепонками.

– Ну конечно, – его глаза искрятся так, как будто он собирается меня чем-то удивить, – значит, лапы с перепонками. Ладно. А меня зовут Илья.

Он уходит, и я медленно опускаюсь на дно. Да, лапы с перепонками, чтобы было удобней плавать. Про шерсть на лапах я, разумеется, ни слова не говорю. Это сюрприз. Когда придет время, он обнаружит все сам, но боюсь, что удивляться тогда будет уже поздновато.

Странно, но уходя, он совсем не кажется удивленным или испуганным. Как будто действительно и сам догадывался, что несколько дней назад разговаривал в сумерках не с женщиной, а с водяницей.

РЫЖАЯ + ДОКТОР. ЦЕЛЫЙ ГОД

Дзыыыыыыынь.

Дверь открывается. В первый раз после болезни Рыжая входит в свой офис. В маленькой комнатке все по-прежнему – каталоги на полках, шумный кондиционер на стене и телефон, который уже трезвонит. Рыжая игнорирует телефон и изумленно оглядывается по сторонам. Как все здесь могло отстаться в точности таким же, как раньше, если вся ее жизнь перевернулась с ног на голову? Когда она в последний раз была здесь, за окном лежал снег, а вчера на город прямо-таки свалилось лето, хотя по календарю вроде бы рановато, еще только апрель. Она ставит в угол раскрытый зонтик, а рядом с ним – насквозь мокрые туфли, и босиком подходит к столу. Да, ее мир первернулся. И только что под проливным дождем Рыжая, держа в руках мокрые скользкие туфли, босиком бежала от автобусной остановки к дверям офиса. Босиком прошла мимо ошалевшего охранника и расхохоталась с лицо шефу, который осведомился о ее здоровье. Ее здоровье никогда не чувствовало себя лучше. У нее еще побаливает голова, а под глазами – искусно замазанные синяки, да и нога, несмотря на чудодейственный массаж и все его последствия, сгибается не так хорошо, как прежде. Но где-то на другом конце города лежит в кровати взлохмаченный доктор с воспалением легких и высоченной температурой, и слышит каждый ее шаг. Закрыв глаза, он пытается представить себе ее передвижения, и золотая нить, обхватившая его сердце, тянет доктора такой трепетной болью, что он даже не замечает самую симпатичную медсестру отделения, а просто поворачивается на бок и снимает штаны для укола.

Дзыыыыынь, дверь открывается.

– Куда вы хотели бы поехать?

Рыжая улыбается так, как будто ей нет до вас ни малейшего дела. Да, вы не ошиблись. Ее мысли витают за тридевять земель отсюда, и все, что вы скажете или сделаете, она забудет еще раньше, чем за вами закроется дверь. Так что можете не стараться. Она смотрит вам в глаза и вроде бы слушает, что вы говорите, но думает только о том, что где-то на другом конце города доктор принимает душ, переодевается в свои любимые джинсы и в первый раз после болезни выходит на улицу. Она внимательно слушает его шаги к цветочному киоску, где он выбирает для нее четыре голубых лилии и пять снежно-белых тюльпанов. И что бы вы ни говорили Рыжей о цели своей поездки и требованиях к отелю, она чувствует только руки доктора, которые бережно несут ей букет. Поэтому не стоит удивляться, если вместо Барселоны вы почему-то окажетесь в Праге, а вместо скромного одноместного номера вам зарезервированы аппартаменты для новобрачных. По крайней мере, вы почти наверняка останетесь живы и сможете предъявить претензии туроператору после возвращения.