Надежда Валентиновна Гусева
Не к ночи будь помянута

– Герман.

– Ну.

– Не говори про меня никому, пожалуйста. Жаль, что так получилось. Я разберусь и уйду.

– Спи уже, потом поговоришь.

– Я не понимаю, правда… всё так странно…

Она засыпала, не так, как в первый раз, а напряжённо и тревожно. Когда сон стал крепким, я решил кое-что проверить. Осторожно взял её руку и развернул ладонью к себе. На локтевом сгибе кожа была чистой и светлой. Никаких дорожек. Одной проблемой меньше, и на том спасибо. Взял другую руку, развернул. Чисто. И тут она вздохнула, сморщила нос и пробормотала:

– Не надо. Нет. Муравьи…

Я отскочил как ужаленный, задохнувшись от нового видения – мгновенного и неожиданного. Я проваливался в болото, в густую жижу, в холодную трясину, и не было спасения, и трава выскальзывала из рук…

6

Некоторое время я стоял у кровати и только хватал воздух ртом да хлопал глазами.

Я просто устал. Так нельзя. Сам виноват, вот крыша и едет.

Всё нормально.

Я подошёл к окну, чтобы закрыть, но передумал. На улице прояснилось и потеплело. Сквозь тюль сквозили солнечные лучи. Внизу сновали дети. Прошли две девочки лет десяти, хихикая и поедая мороженое. Между машинами пролетели на роликах трое подростков неопределённого пола. Совсем мелкие ребята шумели возле горки, обкладывая её пенопластом от упаковки холодильника. Наверное, делали себе дом. Я подумал о своём собственном доме и усмехнулся. Он был немногим лучше.

Ада крепко спала. Я перемыл посуду после обеда, безо всякого удовольствия прибрался в туалете и в ванной, бросил в стиральную машину халат и полотенце и ещё раз пошёл взглянуть на девочку. Она спала, не изменив позы, на спине, с чуть отвёрнутой от света головой и вытянутыми вдоль тела руками. Некоторое время я тупо смотрел на неё, соображая, что всё-таки с ней делать. Так ничего путного не придумав, решил действовать дальше по ситуации.

Самое время было, наконец, перекусить. На этот раз всё обошлось без эксцессов, если не считать что меня ни с того, ни с сего меня бесцеремонно и пребольно укусили за щиколотку. Другой на моём месте убил бы глупого кота пять тысяч раз.

– Герасим,  совсем сбрендил?

Кот поглядывал воинственно и оскорблённо. Приход чужих людей сначала вызывал у него приступ неконтролируемого страха, и он забивался в самые неподходящие места. Помню, как-то раз, мне с огромным трудом удалось достать его из пространства между батареей и стеной, причём дело было зимой, и батарея была горячей. А всего-то пришёл сантехник.

Потом наступало время великого стыда из-за того что он, храбрый воин и покоритель дам, убоялся жалких людишек, и Герасим начинал доказывать свою героическую состоятельность самыми дурными способами.

Я взял его на руки и начал чесать за ушами. Важно было его вовремя успокоить, не то совсем раздухарится. Кот тут же затарахтел от удовольствия и размяк.

Я сварил себе кофе, включил ноутбук, и отдалился от реальности. Просмотрел почту, посидел в контакте, немного поработал, немного почитал, посмотрел серию «Игры престолов». Спина устала. Кофе не мешал бы ещё.

Я вновь заглянул в свою комнату. Спит как ангелок. Даже не шевельнулась.

Мне стало скучно,  я включил телевизор и развалился на диване. Кофе подействовал совсем наоборот, и я не заметил, как задремал под политические разборки. Видимо, сказалась усталость последних дней.

Проснулся от холода и от того, что затекла шея. В открытое окно глядел светло-синий вечер. Он состоял из чистого прохладного воздуха с едва уловимым запахом гари и был заполнен гулкими звуками.

Успокоенный и отдохнувший, я пошёл проверять свою гостью.

Девочка лежала так же неподвижно. Но что-то было не так. Я зажёг настольную лампу и наклонился к ней. Она стала ещё бледнее, на лбу выступили капельки пота. Я потрогал руку. Она горела. Потрогал лоб. Этого только не хватало! Принёс из аптечки термометр и сунул ей под мышку. Тридцать девять! Я тихонько потрепал её по щеке. Она что-то промычала, но глаз не открыла.

Полазав в аптечке и отрыв парацетамол, я снова начал её будить.

– Ада, ты болеешь. Выпей, слышишь.

– Н-нет. Пошли все вон.

– Выпей. Ну, давай, пей.

– Вэк!

– Что? Пей, сказал.

Она раскрыла глаза, дико посмотрела на меня, потом вокруг, и запила таблетку водой.

– Молодец. Не тошнит больше?

– Оставь меня.

Запросто могла бы прибавить в конце фразы «смерд» или «раб», по крайней мере, сказано было именно с такой интонацией! Потом презрительно поджала губы и снова провалилась в сон.

Я запаниковал. Температура была нешуточная, причин я не знал, а в случае чего, у моей гостьи не было никаких документов. К тому же девочка настоятельно просила не сдавать её никому, и чёрт её знает, что она вообще могла собой представлять.

Через полчаса градусник показал тридцать семь и семь. Я ободрился. Через час было тридцать восемь и девять. Ещё через полчаса тридцать девять и два.

Я решительно взял телефон. Не полноценный врач, конечно, но дело знает.

– Серёга, привет, ты где сейчас?

– Здесь.

В трубке вкусно причавкивало.

– Ужинаешь, что ли?

– Сейчас все нормальные люди ужинают, а нелюди их отвлекают.

– Ладно, слушай, тут такое дело…. Приехала к нам одна тётка, мамина родня, а мама в отъезде. Оставила свою дочку и смоталась куда-то. И дозвониться не могу!

– И чё? Познакомить хочешь?

– Познакомишься, пока будешь лечить. У ребёнка температура нешуточная. Давай приезжай.

– Симптомы?

– Тошнота, рвота, похоже, бредит.

– О, брат, похоже на инфекцию и серьёзную. Как бы мне вас обоих не пришлось в инфекционку вывозить.

– Ну, ты приедешь, нет?

– Сейчас, доем только.

В дверь позвонили через двадцать минут. Долговязый Серёга с чёрной сумкой был похож на знахаря-богомола. Он деловито вымыл руки и пошёл в мою комнату.

– Она у тебя не одета.

– Всё испортила, что было. И так сойдёт, не велика птица.

Серёга достал фонендоскоп и послушал сквозь тонкую простыню. Потом попросил меня нажать на жевательные мышцы, открыл рот и проверил горло. Ада была как тряпичная кукла.

– Не пойму, что это у неё с зубами…

– А что? – Я присел рядом.

– Дёсны все распухли. Может, цинга?

– Дай-ка гляну. Не похоже. При цинге кровят. У меня так зуб мудрости резался.

– Угу… Вот и у неё какие-то они… новые. Где, говоришь, её мать?

– Где угодно. Она у нас всегда была со странностями, в семье не без урода.

– По ней тюрьма плачет. Иди, поставь чайник, заварим чай.

Когда я пришёл, он уже складывал свои пожитки. Ада что-то бормотала.

– Про каких-то муравьёв говорит, – сказал Серёга.

– А, это у неё бзик. Муравьёв боится, думает, в уши заползут и мозг сожрут .

Мы прошли на кухню.

– Значит, слушай. Дело плохо. Это не отравление, а анорексия, и прогрессирующая. Ты же видишь сам, она очень истощённая. Глупые девочки придумывают себе глупые идеалы красоты и морят себя голодом.

– Постой, анорексики ведь, вроде, боятся есть.

– А она ела?

– Ещё как!

– Что ела?

– Да всё! С добавкой.

– Что она ела?!

– Борщ, котлеты, хлеб, пюре…

– Герыч, ты совсем дурак? Да ты ведь тоже врач, хоть и собачий. Ты что, не видел, какая она?

– Ну, худенькая…

– Да ты убить её мог! Счастье, что её вырвало. Это ж яд для неё!

– Да не подумал я! Просила есть – дал есть.

– Её просто понесло. Представь себе, ты решил стать вегетарианцем. Месяц не ешь ни мяса, ни рыбы, два не ешь, год не ешь. И тут тебя зовут к кому-нибудь на дачу. Приезжаешь, а там компания хорошая, солнышко сияет и вокруг потрясающе пахнет шашлычком! И ты решаешь съесть малюсенький кусочек, ничего ведь страшного не будет от крошки мяса. Знаешь, что будет потом? Ты сожрёшь всё. Своё, чужое, без разницы!

– Ну, вряд ли!

– Я тебе точно говорю. Девяносто процентов людей так срываются, научный факт! Ты не представляешь, сколько в пасху поступает больных. Весь пост было нельзя, и вдруг можно. Это ж наша страна! И, кстати, летальный исход – не редкое явление.

– У неё-то как?

– У неё не всё запущено. Волосы и ногти здоровые, блестящие, значит недавно начала.

– И что мне с ней делать?

– Сегодня есть не давай, только пить. Я тут заварил чаёк с шиповником и зверобоем, подсласти, но не очень много. Утром сварите жиденькую кашку, лучше овсяные хлопья. Завтра трясёшь эту вашу тётку и тащишь их обоих в больницу. Сдадите анализы, сделаете УЗИ желудка и печени. Пусть полежит, прокапают Рингера и глюкозу, может, витамины ещё. Хотя прокапать лучше прямо сейчас.

Серёга посмотрел строго.

– Её мать в больницу не пойдёт, – заявил я.

– Почему ещё?

– Говорю же, она странная. Она никогда её в поликлинику не водила, у ребёнка даже прививок нет. Даже не уверен, есть ли у неё документы. Кто нас без полиса примет?

Серёга глядел на меня, как на инопланетянина.

– Она вообще нормальная?

– Не всегда. Думаю, будет трудно её уломать.

– Так. Сам прокапать сумеешь?

– Может, лучше ты? Я ни разу не прокапывал людей.

– Перестань, наверняка куда легче, чем кошек. А мне сегодня некогда, у меня Света. Чувак, я всё понимаю, но и ты пойми – я потом её, может, месяц не увижу. Да чё ты? Не страшно. И потом, когда-то ведь нужно начинать. Давай всё напишу. Через пару дней оклемается, только мозги ей не забудь прополоскать. А на мать напиши гнусный донос в ювенильную юстицию.

Уже одеваясь, Серёга как-то грустно обернулся.

– Герыч, ну её, эту тётку, давай отвезу девчонку в больницу. Постараюсь договориться.

– Я сам разберусь. Спасибо, друг.

Богомол распрощался и ушёл, сжимая сумку в конечностях. Очень хороший человек!

Я остался в прихожей один. В углу валялись нелепые сапоги, короткие и широкие, как у средневекового ремесленника. Скомканное пальто было похоже на впавшего в спячку зверька. Из кухни вышел Герасим и вопросительно мяукнул. Я погладил его. Серёгу кот не боялся, он вообще гениально разбирался в людях.

В комнате пахло дезинфицирующей жидкостью. Ада не спала и смотрела в никуда. Большие глубоко запавшие глаза ничего не выражали. Я присел на край кровати.

– Раз уж тебе стало лучше, попей чаю. Мой друг заварил, он тебя осмотрел.

Она не ответила. Я вернулся с чашкой и снова сел рядом. Ада стала пить понемногу и аккуратно.

– Ты долго голодала?

Снова молчание.

– Ада, мне нужно кое-что знать, чтобы помочь. Если хочешь, мы поедем в больницу.

– Нет.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Я так прям сразу и подумал. Скажи мне, ты сама отказывалась от пищи или тебе нечего было есть?

– Не помню.

Отвечала она сквозь зубы, будто делала одолжение. А может, было трудно говорить.

– Ну ладно. Не хочешь говорить, не надо. Отдыхай.

Я встал, поставил чашку на стол.

– Не боишься уколов?

– Нет.

– Я сбегаю по-быстрому в аптеку, лежи тихо, а то опять плохо будет.

– Что за препараты?

– Раствор Рингера и глюкоза.

– Возьми ещё гидрохлорид кокарбоксилазы,  раствор ацетата натрия и витамины С и В-двенадцать. Если не трудно, – сказала она слабым голосом.

Я замер. И решил больше ничему сегодня не удивляться.

7

Ночная воскресная улица была полна цветных огней и звуков. Народ догуливал последние тёплые денёчки. То тут, то там бродили парочки. У крайнего подъезда тусовалась юные особи.

– Эй, Луговой! – От компании отделилась сутулая фигура.

– И тебе – здорово! Чего надо?

– Псина не ест весь день, икает и гадит часто. Это чего, а?

– Смотреть надо, наверно отравился. Пока постарайтесь дать энтеросгель и побольше воды.

– Энтерос… чё?

– Угля активированного дай. Всё, некогда!

– Завтра не посмотришь?

– Не знаю пока, лучше в клинику неси.

В аптеке я сгрёб в пакет целую кучу. Девушка на кассе меня узнала.

– Опять собак спасаете? Даже среди ночи? Вы прямо Айболит.

Я глянул на неё. Рыжие мягкие кудряшки вокруг круглого розового лица, зелёные глаза и ладненькая фигурка, затянутая в белый халат. Она явно флиртовала, и мне ужасно захотелось с ней поболтать.

В моей квартире наедине с чокнутым котом лежит больная девочка.

– Мы, гении медицины, все такие, – пробурчал я и вышел вон.

Ада снова дремала. Я потрогал ей лоб, и она открыла глаза.

– Ну что, готова? Я всё принёс.

Я открыл дверцу шкафа и закрепил на ней капельницу.

– Раньше это делал? – она посмотрела потемневшими измученными глазами.

– Делал много раз, но не людям.

– Ветеринар?

– Почти.

– Максим очень любил собак. У него были пёс и попугай. – сказала она очень тихо.

Пёс и попугай были у отца в далёком детстве. Я вырос на рассказах о них. И сейчас решил ни о чём не расспрашивать.

Я стянул и закрепил жгут на маленькой руке выше локтя. Без моей подсказки она стала сжимать и разжимать пальцы. И волнение прошло. Это и вправду было легче, чем с кошками. Я легко нашёл вену,  проколол тонкую кожу и приклеил пластырь над иглой.

– У тебя лёгкая рука, – сказала она.

– Годы тренировок.

– Можешь прибавить поступление раствора.

– Нормально идёт. Не дёргайся. Сейчас приду.

На сон я уже не рассчитывал, да и не хотелось. Часа два придётся понаблюдать. Я принёс ноутбук и сел в кресло рядом с кроватью. Когда в полутёмной комнате зажёгся монитор, я заметил, что девочка не сводит с него глаз. Я открыл заложенную книгу.

– Интересная модель, – сказала она.

Мне сделалось приятно. Вот подросток, а мой комп заценила. А Серёга говорил – отстой!

– Полезная штука, – я скромно решил не вдаваться в технические подробности.

– Покажи.

 Я развернулся. Она поглядела долгим взглядом.

– У Максима был похожий, но большой.

Ёшкин кот! Ещё бы, я помнил этот агрегат. Он долго пылился в углу спальни, а отцу жалко было выбрасывать его на помойку. Он хранил даже монитор, похожий на пучеглазую тумбочку. Что ж за фигня-то творится?

– Давай я поставлю музыку, и ты поспишь.

– Очень давно не слушала музыку, – сказала девочка по-моему самой себе, а не мне.

Я открыл «аудиозаписи» на своей странице и включил первое попавшееся –  треки в исполнении Ричарда Клайдермана. Музыка зазвучала, и лицо Ады мне не понравилось. Было в нём что-то напряжённое, и как будто… ей стало больно.

– Выключить?

– Нет. Очень красиво.

Печальная музыка Шопена тихо разговаривала и смешивалась с городской ночью, с запахом лекарств, с отсветом рекламы за окном. Я включил книгу и стал читать, иногда поглядывая на свою чокнутую гостью.  Девочка слушала, прикрыв глаза. Её лицо медленно расслаблялось.

Прошло минут сорок. Мы уже послушали Макса Грегера и Эннио Марриконе. Потом пошёл Рыбников. Рыбникова я любил, под него хорошо представлялось, как бродишь ночью под дождём, всеми покинутый и благородно одинокий.

Время от времени я проверял капельницу. Она была права – скорость можно было увеличить.

Ада не шевелилась, но я знал – она не спит.

– Хочешь попить?

– Нет, спасибо.

Джо Хисаиши возник без всякого предупреждения. Зазвучала композиция «Мама», одна из моих любимых. Я глянул на Аду. А ведь она сейчас заплачет. Мне стало неловко, и я сделал вид, что очень внимательно читаю, хотя давно уже упустил, о чём шла речь.

– Работаешь? – спросила она.

– Читаю.

– Расскажи о Максиме. Какой он был?

Я решил, что настанет время, и я узнаю ответы на вопросы, которые сейчас взрывали мне мозг.

– Он был очень хорошим человеком, и, если честно, мне кажется, он и сейчас есть. Просто уехал, и может быть, ещё вернётся.

Ада долго молчала.

– Ты знал, что он не твой настоящий отец?

– Всегда, – ответил я ровно.

– А настоящий, биологический приезжал?

– Не думаю, что он в курсе, что я существую.

– Какое у тебя отчество?

– Максимович. Они поменяли сразу.

– Он любил тебя?

– Он очень любил меня и маму.

Я посмотрел ей в глаза. Хисаиши тихо звучал медленным вальсом из «Ходячего замка».

И мне вдруг захотелось говорить.

Эта незнакомая девочка сейчас находилась со мной на одной волне. Густой сумрак, круг жёлтого света от настольной лампы, тихая, проникающая до костей музыка, не детский внимательный взгляд – всё просило открыться, высказаться, освободиться от груза.

– Он проводил с нами всё свободное время, – сказал я. – Мы всегда куда-то ходили – на каток, в лес, в кафе. С ним очень легко было говорить, он понимал меня. Он никогда не повышал голос, напротив, говорил тихо, немного заикался, но рассказывал очень интересно. Я до сих пор иногда как бы разговариваю с ним. Он, кстати, любил осень. Зимой, говорил, холодно, летом – суетно, весной – слишком весело и грязно. И только осень не навязывается человеку, она сама по себе – хочешь, люби её, хочешь,  нет. Он был такой полноватый и немного стеснительный. Очень любил сказки. У нас до сих пор сказок целый книжный шкаф. Часто он придумывал сам и рассказывал мне на ночь. Были сказки с продолжениями, иногда на целую неделю. И я там был главным героем. Он мог бы стать превосходным писателем, если бы захотел. Мама над ним иногда посмеивалась – она у меня поклонница детективов.

– Они дружно жили? – резко спросила Ада.

– Спорили иногда, как все нормальные люди. В основном из-за меня. Он всегда меня защищал. Я в детстве был таким хлюпиком, часто болел, обижался, плакал по любому поводу. Мама расстраивалась, хотела вырастить меня настоящим мужиком. А папа ценил таким как есть. Он и маму любил так же. Она мне рассказывала, как он однажды пришёл к ним в отдел, посмотрел на неё и сказал: «Вы мне очень подходите. Я думаю, нам надо познакомиться поближе. Возможно, даже стоит пожениться».

– Наверное, она посмеялась над ним.

– Посмялась. Но он не отстал. И они поженились.

Девочка что-то хотела сказать, но, видно, передумала. Зазвучала ещё одна из моих любимых композиций – «Пылью на твоих руках». Пусть волшебство продлится. Я знал, это ненадолго. Мне захотелось рассказать об очень многом незнакомому больному человеку – девочке, которая умеет слушать и понимает музыку.

– За год до… того, что случилось, он ходил со мной на рыбалку. Первый и единственный раз в жизни. Мама тоже собиралась с нами, но как-то не смогла. Мы поставили палатку в совершенно глухом месте, набрызгались от комаров и стали ждать заката на берегу. Речка была небольшая и тихая-тихая, как зеркало. Это было очень красиво. Закат, луна, тёмные кусты, спокойная вода, поплавки подёргиваются. Да, трава ещё так пахла, какими-то цветами… И вдруг что-то выплыло на середину, хлопнулось и мы услышали смех – тонкий-тонкий. А отец сказал: «Смотри, это русалка». Смешно, конечно, но я до сих пор в это верю.

– Верь. Ещё и не такое бывает.

Ада закрыла глаза. Я замолчал. Незаметной тёмной тенью в комнату прокрался кот и притаился в углу, всё ещё подозрительно наблюдая.

– Герман, это судьба. Он всё равно бы долго не прожил, у него было больное сердце. Ты знал?

– Знал. Но было бы ещё десять, может, пятнадцать лет.

– Скорее всего, меньше. Он мог умереть ещё в детстве, несколько раз. Я перед ним так виновата.

По моей спине пробежали мурашки. Мне не послышалось. На секунду захотелось потрясти её как следует. Да кто ты такая, чёрт тебя дери? Но странное внутреннее чувство будто шептало – не торопись, наберись терпения.

Раствор закончился, и я осторожно вынул иглу и прижал вену ваткой. Она посмотрела на меня.

– Я создаю тебе массу хлопот.

– Ветеринары тоже дают клятву Гиппократа, если хотят, конечно. Человек ведь – животное. Так что я исполняю свой священный долг. Давай введу В-двенадцать.

Я продезинфицировал руки и смазал спиртом кожу на её плече. Почему-то в первый раз было легче. Теперь я чувствовал себя уже не так уверенно. Инъекция довольно болезненная, по крайней мере, мои обычные пациенты после неё реагировали бурно и громко меня проклинали.

– Давай сделаю сама. – Сказала Ада.

Зря сказала. Прямо вызов.

– Всё нормально.

Захватив кожу двумя пальцами, я ввёл иглу на две трети. Ада даже не поморщилась. Вынув иглу, я прижал ватку.

– Моцарт, – пробормотала Ада.

Лёгкая струящаяся мелодия, минорная и светлая, медленно поплыла, будя воспоминания, – те моменты, которые были задвинуты далеко за ненадобностью, а теперь вдруг оказались важными, и с радостью вынырнули из небытия.

Жаркий день. Жужжание пчёл над пёстрым лугом. Вершина холма, на который мы только что, потея, взобрались. «Марина, Гера, посмотрите, какая красотища! Я ведь говорил!». Огромное выгоревшее от солнца небо. Осторожно смотрю вниз. Страшно. В животе холодеет, и я висну на отцовой руке. Запах подсохшей травы. Бутерброды с сыром. Тёплая вода из бутылки.

«Давай напугаем маму!». Мы втискиваемся под кровать перед самым её приходом – я легко, отец с трудом. Пахнет пылью и хочется засмеяться. Ничего не подозревающая жертва открывает дверь, входит, напевая, и начинает переодеваться. Перед моим носом свешивается серый край юбки. Я, давясь от смеха, зажимаю рот рукой, и тут же чувствую толчок в бок. Это сигнал. Зловещий волчий вой. Кровать чуть не ломается, когда мама вскакивает на неё с ногами. «А-а-а! Дураки!»

– Тебе повезло.

Ада всё так же пристально смотрела на меня, пока я прибирал на столике иголки и поломанные ампулы.

– А тебе?

Ну вот, всё-таки спросил. Она чуть улыбнулась.

– Мои родители умерли. Очень давно. Я была маленькой. Но я их помню. Это самое лучшее из того, что стоит вспоминать.

– Это, наверное, ужасно. Мне, правда, жаль. С кем же ты жила?

– Одна.

– Совсем  одна?

– Да. Но это было уже потом.

Она снова замолчала, слушая музыку с полузакрытыми глазами.

И тут у меня родилась идея. Я быстро свернул Гугл и открыл папку на рабочем столе. Когда отца не стало, на меня, тогда ещё подростка, время от времени накатывала дикая тоска. Хотелось что-то делать, хоть на миг вернуть видимость его присутствия. И я скачал его любимую музыку и слушал, слушал, слушал, надрывая душу себе и матери. А потом перестал, и больше не касался этой папки. Ранний «Скорпионс», лучшее из «Битлз», Цой, Шевчук, и тут же Марк Бернес, и гитара Гойи, русские народные, шотландские баллады, и много чего ещё – безо всякой системы. Но была одна особенная детская песенка. Он мне пел её на ночь. Только её, другие он просто не умел. Поэтому и здесь она была в мужском исполнении.

Внимательно следя за лицом Ады, я включил трек.

Музыка зазвучала. Ада застыла, широко раскрыв глаза. Одна бровь поднялась выше.

Все уснули до рассвета,

Лишь зеленая карета

Мчится, мчится в вышине,

В серебристой тишине.

Лицо исказилось, как будто ей стало больно. Она напряглась и вся повернулась к источнику звука.

Шесть коней разгоряченных

В шляпах алых и зеленых

Над землей несутся вскачь,

На запятках черный грач.

– Сейчас же выключи,  – сказала Ада.

Это был приказ. Я среагировал не сразу, так потрясло меня её поведение. Это ведь всего лишь песня. Да, смысловая для меня. Ну и что?

Не угнаться за каретой,

Ведь весна в карете этой…

Повисла тишина. Ада закрыла лицо руками и отвернулась к стене. Мне снова стало неловко, как будто я нечаянно подсмотрел запретное.

Ада развернулась. Она не плакала. Лицо было злым. Глядя на меня прищуренными глазами, она начала говорить скороговоркой.

– Герман, спасибо тебе большое за всё. Я… не смогу теперь, правда… но потом я обязательно отблагодарю тебя, вот увидишь, я покрою все расходы. У меня был очень непростой день. Так много случилось, что в голове не укладывается. Давай так – я буду тебя спрашивать, а ты отвечай. Ладно? Это очень важно!

Я воспользовался тем, что у неё закончился воздух.

– Чё-то я сейчас не понял, кто тут командир. Обалдеть просто! Представь себе, мне тоже хочется кое о чём спросить. Но я, как видишь, веду себя деликатно. Деньги твои мне не нужны. Просто отдыхай, хорошо выспись. Завтра будет день.

– Я завтра уйду! Просто так получилось, но я уйду, правда…

– И тебя найдут под забором в твоём чудесном пальто, погибшую от истощения. Не надо глупостей. Завтра тебе будет хуже.

– Мне нельзя здесь оставаться! Я не могу тут!

– Ну, придётся потерпеть. Или скорая помощь, как вариант.

– Послушай меня! – крикнула она так, что аж закашлялась.

– Нет, это ты послушай! – почти заорал я. – Ты пришла сама. Никто тебя не звал, но ты пришла к нам. Я помогаю, чем могу. У меня такие гости тоже не каждый день бывают! Ты что думаешь – ты такой из себя подарок, а я именинник? Я ж тебе, дуре, добра желаю. И в ответ всего лишь требую не перечить мне. Просто не мешай, поняла! Повторяю, я не лезу к тебе с расспросами, не спрашиваю документы, не звоню в полицию! Лежи уже и помалкивай.

Она прямо глазами засверкала от такого отпора. А как ты хотела? Ты бы попробовала у овчарки удалить чирей без наркоза. Или уверить блондинистую хозяйку гламурненького пёсика в необходимости  удаления у него части больного ушка. В нашем деле важна твёрдость. Потом ещё спасибо скажешь.

– Хорошо! Хорошо. Что ты собираешься со мной делать дальше? Всё равно твоя мать выкинет меня.

– Будет день – будут и песни, – спокойнее сказал я. – Тебе, наверное, в туалет хочется, жидкости влилось много. Давай провожу.

– Сама.

Ну, давай-давай, барабанная дробь. Она завернулась в простыню, лихо встала и, задрав нос, пошла из комнаты. Уже на пороге её повело, и если бы я не подхватил, она бы и этот косяк отметила своим черепом. Я дотащил её до нужного помещения и велел на всякий случай не запираться.

Начала болеть голова. Я глянул на часы. Три часа, четвёртый. На завтра все планы накрылись. Я почувствовал злобное раздражение, но не из-за того, что понедельник потерян, а потому что я повёл себя как кретин.  Взял и разоткровенничался, как бабуська в плацкартном вагоне, поддался на расспросы человека,  о котором вообще ничего не знаю .

Послышался звук сливаемой воды, и Ада вышла, важная как индейский вождь. Я не удержался и фыркнул. Она неодобрительно глянула на меня.

– Можно какую-нибудь одежду, пожалуйста.

В этот раз я не стал брать мамины вещи, а дал ей свою футболку из тех, что поновее и посвободнее.

– Как себя чувствуешь?

– Спасибо, гораздо лучше.

– Спокойной ночи! Зови, если что.

Прикрыв дверь, я отправился спать в мамину комнату. Раздеваться не стал, так и лёг на спину по диагонали кровати. Голова раскалывалась, но сон не шёл. Меня тянуло к моему компу, но он остался с девчонкой, а её общества мне хватило сегодня с лихом. Просто надо полежать с закрытыми глазами и отдохнуть. В голову лезли всякие мысли. Я их гнал, чтобы не провоцировать мигрень. Думай о хорошем, думай о хорошем…  Завтра я не пойду на учёбу и на работу. Завтра, нет уже сегодня, надо что-то наврать. Я заболел. У нас залило квартиру. Сломался замок. Угнали машину. Подобрал ненормальную бродяжку. Чёрт.

 За дверью что-то двинулось. Я бы сам не расслышал, но Герасим моментально поднял уши и напрягся. Куда это мы? Порыться в маминых шкатулках, спустить мой ноут из окна подельнику или зарезать меня во сне?

Я бесшумно слез с кровати, босиком прокрался по коридору в кухню и включил свет. Ада вздрогнула и выронила из рук кусок хлеба.