Надежда Валентиновна Гусева
Не к ночи будь помянута
4
Тишина.
Тишина Великая и Первичная.
Она была всегда. И она же была – тьма.
Я находилась прямо посреди неё, в её вечной глубине, я плыла в ней, нет, не плыла, я была неподвижна.
И больше – ничего. Исчез мучительный гул, бессмысленные монотонные звуки, бесчисленные голоса. Как хорошо. Я умерла. Вот и всё.
Вечность. Позабытое ощущение лёгкости и покоя. Меня больше не будет. Так вот как это бывает. Я была снаружи, а не внутри – прямо вокруг тела, в воздухе. Но воздуха тоже не было, как не было света и звуков. Ничего.
Ничего, кроме одного вопроса. Он родился во мне, и я должна была ответить. По-другому нельзя. То был выбор пути.
И я ответила. Это было как выдох, как движение во сне, как прикосновение холодного ветра к голой коже, как завершающий мазок на картине…
Это было ДА.
А потом я засияла во тьме. Я не могла этого видеть, но знала. Я стала светом.
Время исчезло. Для меня. Но всё-таки оно было. Где-то там… Может, прошла минута, может, сутки или год. И в тишине появились звуки. Они, конечно, были и раньше. Знакомые. Очень знакомые.
Я дышала.
И у меня билось сердце.
И в ту секунду, когда я это осознала, целая буря мыслей и эмоций вдруг навалилась на меня, грозя раздавить. Безотчётный страх, сожаление, бурный восторг, умиление, злость, обида – всё смешалось, а потом разделилось на фракции и легко успокоилось.
То были мои мысли.
И я могла думать совершенно безнаказанно, не рискуя взорвать мозг приступами боли, не вызывая страшных и мерзких фантомов. И я всё помнила. Всё.
Я вздохнула глубоко и свободно. Воздух наполнил лёгкие и опьянил.
Я поняла. Такое бывает. Люди перед смертью иногда вспоминают, то, что давно позабыли. Паралитики начинают двигаться, слепые прозревают. Неужели я должна пройти и сквозь это? Вот он, последний подарок.
Я вновь вздохнула. Как неприятно пахнет. Неужели от меня?
А может быть, я смогу.... Я задержала дыхание, заволновалась и… пошевелила пальцами руки. По коже будто просыпался мелкий песок, скользнула хлопковая простыня, ногти чуть царапнули ладонь. Этого не может быть.
Сердце забилось сильнее.
А сейчас… только попробовать… в последний раз, пожалуйста.
Один. Два. Три. Четыре. Пять.
Я открыла глаза.
И тут же испугалась, судорожно вдохнула и зажмурилась от нестерпимо яркого света.
Какое-то время я неподвижно лежала с закрытыми глазами, пытаясь успокоиться. Ещё раз. Осторожно. Спокойнее. Это всего лишь полутьма – то ли вечер, то ли утро, то ли ночь, и слабый ночник горит на столе.
Лёжа на спине и постепенно приходя в себя, я оглядывала свою тюрьму. Коричневые розы на старых обоях. Картина в тусклой раме. Трещина на потолке – раньше её не было. Тёмный шкаф. Тяжёлые складки портьер.
Я вижу. Я хорошо вижу. Господи, я вижу!
Сердце билось размеренно и сильно. Воздух входил и выходил. А вокруг были вещи, и цвет, и свет…
А если попробовать… если получится…
Я вновь разволновалась, несколько секунд не могла решиться и, наконец, легко подняла руку и посмотрела на неё.
Господи! Что это? Это моя рука. Нет. Как же так?
Не в силах оторваться, я смотрела на тонкие грязные пальцы, на маленькие ногти. Это не настоящее, нет, так не бывает.
О, заберите кто-нибудь меня отсюда, проводите куда надо, если есть куда идти, а если нет – дайте исчезнуть навечно, и всё. И всё!
Я закрыла глаза, и некоторое время полежала, обдумывая. В голове прыгали тысячи мыслей, но они были легки и здоровы, с ними легко было справиться. Это мой последний бред. Скоро всё кончится.
Но что-то удалое и лихое будоражило и спешило – нет, нет, всё взаправду, это не смерть, нет, нет.
Неожиданно для себя, по велению тела, уже ни о чём не думая, я потянулась, выгнула руки и ноги, и ощутила, как легко работают суставы, как изгибается спина и шея. Согнула ноги в коленях. Сжала кулаки и вновь растопырила пальцы. Невероятно. Легко.
Запах. Мерзкий запах. Песок. Раздражает. Не хочу.
Неприятно во рту. У меня во рту… камни?
Я повернула голову и выплюнула на подушку серую вязкую массу и… собственные зубы. Тут же сунув дрожащие пальцы в рот, ощупала дёсны. Все зубы были на месте. От них исходила слабая тянущая боль и зуд – как от заживающей болячки.
У меня есть зубы. Свои, настоящие. Да что же это такое?!
Я прикоснулась к лицу, к волосам, всё больше и больше дивясь и ужасаясь.
Тревожное неприятное ощущение возникло сначала слабо, будто намекая, потом сильнее, и вдруг желание возникло дико и отчётливо, так, что меня передёрнуло.
Я страшно хотела есть и пить. До боли. До безумия. Я застонала, впервые за много лет услышав свой хриплый голос, но это уже не волновало.
Я села на кровати, попыталась встать, но ноги не послушались. Запутавшись в простыни, я упала на ковер.
Стол, там она что-нибудь оставила. Я рванула ползком, схватилась за столешницу руками и подтянула тело. Чёрт, как же я голодна! Здесь должно быть, я же помню! Я хватала что попало – пузырьки, ложки, газету… Не то, не то!
Сметя всё на пол, я со злостью опрокинула стол и встала на ноги, опираясь на его ножку.
Что это на мне? Мерзость! Вонючие тряпки! Я рванула ворот дряхлой ночной рубахи и с треском разодрала её до подола. Между ног болталось что-то непонятное, тяжёлое, раздутое, словно вата. Гадость, фу! Задыхаясь от нетерпения, я скинула с себя всё и теперь отряхивалась от чего-то сыпучего и налипшего.
Освободившееся тело быстро наполнялось теплом и силой. Я хочу есть! Очень, очень хочу есть!
Я побежала по комнате, по тёмному коридору. Всё не так. А как было? Не важно!
Из-за того, что кран на кухне стал другим и непонятным, его не сразу получилось открыть. Торопясь и дёргая, я чуть не оторвала его. О-о, вода. Я приникла ртом к крану и стала жадно пить холодную воду с привкусом хлорки. Вода текла на подбородок и шею, на руки. Как хорошо.
С трудом оторвавшись, трясясь от жгучего голода, я стала шарить по столу, по полкам. Что это за баночка? Ммм… сахар. Остатки варенья. Сухарик. А тут что? Соль.
Холодильник другой, не мой, это не важно. Чёрт! Почти ничего. Картонная коробка, на ней – счастливый толстый малыш. Знакомый вкус.
Я села на пол и съела всё, что нашла – остатки сахара, детское питание из коробки, старую заварку из чайника, сухую манку из банки, поломанные кусочки печенья. Потом снова долго пила холодную воду, поднося её горстями ко рту.
Теперь, когда самая важная потребность была удовлетворена, я впервые задумалась о своём положении. Я посмотрела на себя, на своё тело. Голая и худая, я была вся покрыта, обсыпана серым порошком, отвратительным, дурно пахнущим, будто вековая пыль на мумии.
Я встала на нетвёрдые ноги, снова чуть не упала, и по стене, по коридору – скорее, скорее, поспешила в сторону ванной.
Горячая вода не пошла, а может, я просто не смогла справиться с очередным хитрым смесителем. Я нашла на раковине небольшой обмылок и, замирая от холода, принялась тереть себя краем мокрого полотенца. Потом направила на себя ледяной душ, смывая серую грязь. Ноги от холода совсем онемели, пальцы рук перестали слушаться. Я выключила воду и, стуча зубами, вылезла из ванной. Обтереться, закутаться. Только чтоб чистое. Недолго думая, я дёрнула на кухне занавеску. Гардина упала со звоном, цветастая тряпка легко оторвалась. Фу! И тут этот застарелый запах. Нет, ничего не надо. Чтобы согреться, я подпрыгнула несколько раз. Тело слушалось безупречно. Я помахала руками, подрыгала ногами, потёрла щёки.
И остановилась, испуганная собственными мыслями.
Что же теперь? Кто я? Что мне делать?
Я стояла посреди порушенной кухни – мокрая и голая. И ужас происходящего начал потихоньку доходить до меня.
Этого не может быть, этого просто не может быть.
Это неправильно. Так делать нельзя.
Это сделал он, больше некому. Сукин сын.
Я медленно пошла по квартире. Ни за что не войду в проклятую комнату – тюрьму, где я целую вечность медленно и неподвижно сгнивала, где потеряла человеческий облик и человеческую личность. Я сделала ещё шаг по коридору мимо книжного шкафа, и вдруг отпрыгнула в ужасе. Впереди кто-то пошевелился. Прошло несколько секунд, прежде чем я поняла, что это моё собственное отражение зыбко подёрнулось в огромном зеркале.
Зеркало в ореховой раме. В тёмном углу прихожей. Сердце снова забилось тревожно. Сейчас я увижу всё. Я зажмурилась и попыталась успокоиться.
Один. Два. Три. Четыре. Пять.
И тут. Щёлк. Далеко в темноте открылась дверь подъезда.
Это за мной. Хочет убедиться, гад. Это он, больше некому.
Скорее! Опьянённая страхом и злостью, сама не понимая, что творю, я сначала бросилась прятаться. Глупо, глупо!
Шаги по лестнице.
Я рванула створку шкафа и рывком вытащила из него кучу чужого барахла. Чёрт! Где все мои вещи?
Шаги почти у двери. Что сейчас – зима, лето? Да какая разница! Я схватила первую попавшуюся тряпку, старое пальто, какую-то пару обуви, опрометью кинулась в гостиную, быстро открыла балконную дверь, швырнула вещи вниз, перекинула ноги через барьер, присела, схватилась за основания гипсовых балясин, на секунду повисла на руках. И сорвалась вниз. Земля со свистом устремилась навстречу. Оглушительно и больно ударило. Я упала, как кошка, на согнутые ноги и руки, только чуть-чуть приложившись лбом, и сразу поднялась. Голова кружилась, но приходить в себя было некогда. Нащупав рядом с собой вещи, я бросилась бежать, спотыкаясь на каждом шагу. Невдалеке темнели кусты, я влетела в них, и только там, в сыром мусорном кленовнике, тяжело отдышалась, ухватившись за ствол деревца. Одежда. Какое-то дурное платье. Хоть что-то. Я оделась, сунула ноги в короткие сапоги и, пригнувшись, выглянула из укрытия.
Наверное, начало осени. И пахнет осенью. Мой дом. Почти не изменился. Мой балкон.
Он стоял на балконе, тёмно-серый на сером фоне стены, и вглядывался сквозь седой утренний туман. Ищет. Я не понимала, зачем я нужна ему, и не хотела об этом думать. Но одно то, что он скользит глазами, всматривается; то, что он удивлён, возмущён и злится, вызывало чувство негодования, опасности, но вместе с тем – шальное ощущение победы.
Было холодно. Я накинула старое тяжёлое пальто и побежала. Я не узнавала ничего. Тут был приём стеклопосуды. А рядом – молочный магазин. Или это дальше? Исчезли все деревянные дома. Забор. Стройка. Я спохватилась, что бегу по разбитой дороге и могу оказаться у всех на виду. Свернула в овраг. Я задыхалась. Ноги ослабели и не слушались. Нет, надо быстрее – уйти, спрятаться, чтоб никогда его не видеть, и пусть смотрит, и пусть бегает и разыскивает.
Добравшись до густых зарослей, я залезла под кусты и, держась за грудь, повалилась на жухлую траву, на песчаную землю. В боку кололо, в животе нарастала боль. Я скрючилась пополам и меня стошнило. Стало немного легче.
Некоторое время я бессмысленно лежала на земле, оглядываясь вокруг, привыкая. Надо мной густо кустились невысокие ивы, ветер шевелил их узкие листья. Почти все они были ещё зелёными, лишь слегка тронутыми жёлтой растительной сединой. Меж серых облаков сквозило голубое утреннее небо. По бежевой гладкой ветке ползла божья коровка. Я заворожённо следила, как, цепляясь за незаметные неровности, перебирают крошечные чёрные ножки. Надо же, будто маленькая лакированная шкатулочка. Сорвавшийся лист упал мне прямо на лицо.
Надо взять себя в руки. Думать. Надо с чего-то начать.
Вариантов нет. Только один человек на всём свете. Только один адрес. Он поверит, он точно поверит. И что-нибудь придумает. А если нет – тогда… Не в первый раз. Сначала, так сначала.
Нужно было отдохнуть, хотя бы немного. Но солнце поднималось. Времени не было.
5
Человек с оригинальным именем Иван Козлов учился на другом факультете, но славился повсеместно великомудрыми изречениями и теориями.
– На самом деле легко определить – неудачник ты или нет, – вещал он. – Просто посчитай, сколько раз за день тебя беспокоят по очень важному поводу в то время, когда ты, положим, кушать изволишь, или сидишь, извиняюсь, на толчке. Ну, или ещё чем интересным занимаешься.
Я посчитал. Неудачник без вариантов. Я решил с этим бороться, и нашёл простое решение. Раз уж меня доставали в ситуациях, требующих интеллектуального или физиологического покоя, я стал просто отключать в это время телефон. Это мне, однако, даром не прошло. Именно в эти минуты мама как раз намеревалась связаться со мной. Естественно, раз уж трубку я не брал, со мной должно было произойти нечто страшное. Скорее всего, я должен был попасть под машину. То обстоятельство, что телефон при этом, скорее всего не пострадает, и кто-то уж точно ей ответит, не бралось в расчёт. Пришлось смириться с кармой и наживать язву желудка.
Сегодня мне везло. Во-первых, было воскресенье, и я выспался. Никто не дёрнул в шесть утра, как это частенько бывало. Даже кот больше не орал. Во-вторых, у меня была еда. Много замечательной еды, целый холодильник. В-третьих, можно было совершенно безнаказанно не делать ничего целый день.
Я потянулся и посмотрел на телефон. Девять двадцать. Ни одного сообщения. Кра-со-та. Позёвывая и почёсываясь, я поплёлся в туалет. По дороге включил чайник. Свою кедровую зубную пасту не нашёл. В маминых привычках было второпях утащить в дорогу то, что плохо лежит. Да ладно, не проблема.
Когда кофе был готов и бутерброд ждал своего часа, обычно наставал ответственный момент. Предчувствие меня обычно не подводило. Я тупо смотрел на мобильник и выжидал. Давай уже, издеватель!
Меня обманули. Звонок раздался в дверь. Вот сколько раз говорил маме, чтоб сделать глазок в двери! Надо было давно ввернуть самому, и избавиться от всякого спама. И куда штаны подевались?
Звонок раздался назойливей.
– Да сейчас! – крикнул я, как будто кто-то мог услышать.
Одной рукой я натягивал шорты, другой возился с замком.
Ну, вот так и знал. Как раз случай спама. Нет ли у вас лишней одежды? Сами мы не местные, от поезда отстали. Простите, а вы веруете в Бога? Теперь ещё детей подсылают…
– Простите, здесь живут Луговые?
Девочка имела вид одновременно затюканный и шальной. Одежда с чужого плеча, какое-то жуткое пальто и сапоги на голых ногах. Однако, на бомжонка, беженку или цыганку не походила. Она очень внимательно рассматривала меня.
– Допустим. Вам кого?
– Максима.
– Кого?!
– Лугового Максима Павловича можно? – хрипло спросил ребёнок. Курит, конечно, как паровоз.
– А его нет.
Она не сводила с меня глаз.
– А скоро он будет?
– Его не будет. Он умер.
Она приоткрыла рот и ещё больше вытаращила свои глазёнки. Я молчал и ждал дальнейшего разворота событий. Ибо не каждый день бродяжки спрашивают о моём покойном отце.
– Когда?
– Шесть лет назад.
– Как?
– Сбила машина у светофора. А что?
Она хлопнула ресницами. Помолчала.
– А Марина?
Если моя мама услышит, что такое непонятное создание называет её просто по имени, это будет последнее, что оно скажет, не заикаясь.
– Марина Анатольевна. Её тоже нет.
– Она тоже?
– Типун вам, леди, на язык. В отъезде.
Постояла, переваривая.
– Ты её сын.
Теперь стоял и молчал я. Надо было скорее сворачивать эту комедию. Возможно, на первом этаже дожидаются два амбала с ножами, хлороформом и скотчем. Пока этот чудик усыпляет мою бдительность, бочком пробираются всё выше. Неспроста же она так пристально глядит, может, пытается ввести в транс. Хотя, чего у нас брать? Разве тумбочку или книги.
– Сохранилась тумбочка, – Вдруг сказала девочка.
– А?
– Тумбочка, говорю, хорошая, старинная.
Ни фига себе! Это как же так?
– Дуб, – брякнул я тупо.
– Тысяча девятьсот четвёртый год. Фабрика Мельниковых.
Да что такое-то? Нет, пора это заворачивать!
– Ну, ты, любитель мебели, тебе чего надо-то?
Она дёрнулась, как будто я собрался её ударить.
– Наверно, ничего…
– Ты вообще чего хотела?
Она молчала и больше не смотрела на меня, а куда-то вбок и вниз.
И вдруг стала мягко оседать. Я не успел подхватить её, и вообще растерялся. Голова глухо стукнулась о косяк, руки нелепо вывернулись, и она растянулась у моих ног. Пальто распахнулось, под ним оказалось заношенное до дыр платье с большими фиолетовыми цветами.
Матюгнувшись, я сгрёб её в охапку и потащил внутрь. Кто-то, кашляя, поднимался по лестнице. Сапог зацепился за порог и сполз с босой ноги. Я злобно пнул его под злополучную тумбочку. Оставив тело на ковре, бросился запирать дверь. Если амбалы здесь, то они не дремлют! Краем глаза успел заметить, как подходит, отдуваясь, соседка с сумками. Тебя тут ещё!
– Здравствуйте. Я давно спросить хотела… Ваша мама…
– Драсте. Умираю, хочу в туалет.
Два щелчка плюс цепочка.
Ребёнок лежал на полу. Чёрт! А если она убилась об дверь? У меня дома мёртвая девочка. У меня дома мёртвая девочка!!! Я плюхнулся на ковёр и прижал ухо к её груди. Сердце слабо билось. Ну, спасибо. Взял в ладони её лицо – совсем бледное и покрытое холодной испариной. Кинулся на кухню, выплеснул кофе в раковину, сунул чашку под холодный кран. Вроде как надо было прыснуть изо рта, но я тупанул и просто вылил воду ей на лицо. Похлопал по щеке. Она поморщилась и промычала что-то. На щеке остались сероватые разводы, как от цементной пыли.
– Эй! Давай что ли… Как же тебя… иди-ка сюда.
Я подсунул ей под спину одну руку, прижал к себе, обхватил другой и неловко поднял.
Да что у неё за пальто такое! Сколько помоек надо обойти, чтоб это отыскать! Я стащил его на ходу и бросил в прихожей. Платье ещё не лучше…
Я почти донёс её до дивана, но тут ни с того ни с сего у меня вдруг закружилась голова, и вместо того, чтобы уложить как положено, я просто бросил девочку так, что она чуть снова не упала на пол. Почувствовав, что падаю, я схватился руками за подлокотник. Комната поплыла перед глазами, цвета стали нестерпимо яркими, и я неожиданно увидел нашу входную дверь, кнопку звонка и, собственно, себя. Я стоял в дверях, лохматый, полуголый и с раскрытым ртом. Потом страх. И дурнота.
Всё пронеслось за долю секунды. Я потряс головой, вздохнул и выдохнул, и мир опять принял приличные формы и расцветки.
Чёрт! Это что ещё за новые штуки? В груди стучало, в висках тукало, как после сильного испуга.
Всё нормально. Всё нормально. Не каждый день такое, что правда, то правда… Но ничего ведь страшного. Это просто девочка. Ей плохо.
Я пристроил ей под голову подушку, подошёл к окну, отдёрнул шторы, открыл обе створки и цыкнул на Герасима, чтобы не лез. Тот никак не мог уяснить, что научиться летать – дело для кота безнадёжное. В комнату ворвался свежий прохладный воздух, полный осенних уличных запахов. Девочка пошевелилась, опять что-то промычала, открыла глаза и приподняла голову.
– Это где… Оу.
– Лежи уже. Сейчас попить принесу.
Я снова принёс чашку, она взяла её сама и выпила махом.
– Голова как?
Меня не удостоили ответом. Девчонка уставилась на книжный шкаф в глубине комнаты и сердито поджала губы.
– Книг стало меньше, – Наконец выдала она.
Здорово! Теперь взялась за артефакт номер два.
– Продали? – посмотрела нехорошо.
– Тебе-то что? Лежи уже…
– Совсем обеднели или, наоборот, шикануть решили?
Ещё немного, и драться полезет.
– А рукописи? – она прищурила глаза.
– Так. Слушай сюда. Сейчас кое-кто обсохнет, отлежится, возьмёт свои древние одёжки и уйдёт. Могу вызвать скорую. Могу полицию. Ваш выбор, леди.
– Полицию?
– Думаю, не стоит беспокоить людей в выходной. Сами всё уладим, правда? Так что голова?
– Болит.
– Сейчас холодного принесу, без фокусов тут.
Я порылся в холодильнике, льда не нашёл и решил, что сойдёт банка с корнишонами. Когда вернулся, она сидела, поджав ноги. Молча взяла банку, приложила металлической крышкой к шишке и откинула голову.
– Живёшь далеко? – спросил я.
– Не очень.
– Кому-нибудь позвонить, чтобы забрали?
– Некому звонить, уж будь уверен, – она криво усмехнулась.
– Родные, знакомые…
– Знаешь, что я тебе скажу, мой мальчик? – она вдруг вся подёрнулась, опираясь на тощие ручонки. – Знаешь что? А если я к вам пришла? Вы – мои родные. И знакомые. И больше никого нет. Нигде. Никого не ждали? А я и сама не ждала.
Я почувствовал, что у меня вспотела спина. Так не говорят дети. Так говорят взрослые стервозные тётки. Открыл было рот для дальнейшего выяснения ситуации, но она снова откинулась на подушку, как будто из неё спустили воздух.
– Как тебя… Герман, так ведь?
У меня язык присох.
– Я сейчас уйду, ты не волнуйся. Только… поесть что-нибудь можно?
Передо мной теперь снова лежал ребёнок, худой, страшненький и голодный. Какое уж тут вышвыривание!
– Борщ будешь?
– Ага.
– Сюда принести или на кухню пойдём?
– Пойдём…
Она свесила ноги и, прежде чем встать, секунд десять посидела. Да чем это она вся обсыпана? То ли пудра, то ли цемент, какой-то сероватый налёт на щеке, там, где я её облил.
– Может, в ванну сначала сходишь? Извини, конечно, но вид у тебя…
– Можно?
Если уж делать добро, то не наполовину. Я подумал, что от мамы не убудет, возьми я что-нибудь из её гардероба. Одену и накормлю, раз такое дело. Включил ванну наполняться и полез в шкаф. Так… один нюанс – в любую мамину одёжку можно зашить троих таких заморышей. Ну, хотя бы этот халат, вроде приличный, сойдёт. Наверное, надо ещё бельё, но тут уж – извините… Воскресенье восьмидесятого уровня, блин! Взрослый сын в отсутствии матери тырит у неё вещи из шкафа!
Девица полезла в дверь ванной, я сунул ей одежду и полотенце.
Она же будет мыться моей мочалкой! Другой-то на виду нет. А, чёрт с ней, потом выброшу.
Я пошёл на кухню, прихватив чашку. Поставил суп в микроволновку.
Значит, что мы имеем. Она знает меня, отца и мать, причём знает давно. Она знает как минимум про две наших ценности. Выглядит как зомби. Говорит вообще невесть что. Либо это хитрый развод, либо понаехала совсем левая родня, которой я совсем не знаю. В любом случае, человек не будет специально биться головой об косяк. Если он нормальный.
Я вспомнил про пальто, поднял его, но вешать не стал, а бросил подальше с глаз долой, в угол. Фу! Даже руки завоняли. Чем же пахнет-то так? Не бомжатиной, нет. Такой застойный запах, как из старушечьего сундука.
Пока я мыл руки, тренькнула микроволновка. Что-то тихо в ванной, однако…
– Эй! Ты живая?
– Да!
Плюхалась она полчаса, не меньше. Оно и понятно, если бы от меня так несло, я бы, наверное, там полдня сидел. Вышла, утопая в розовом махровом халате и с полотенцем на голове.
– Пошли кормиться. Тебе со сметаной?
Я поставил тарелку и стал разогревать второе. Когда микроволновка выключилась, она от неожиданности уронила ложку, и уставилась на технику как на чёрта.
– Ну, чего нервничаем? Ешь, давай, супчик вкусный…
Да её не надо было уговаривать! Налетела она, будто неделю не ела. Да кто знает, может и не ела… Борщ просто всасывался. Раз – и тарелка стала пустой. Я молча поставил пюре с котлетой. Та же история. У неё что, булимия?
– Ну что, теперь чаёк?
– Спасибо. А борщ ещё можно?
– Мне, конечно не жалко, но плохо тебе не будет? Вообще-то люди должны жевать. После бани чай самое оно. Потом посидишь, подумаешь, еды полно…
Я сунул ей баранку и поставил чашку. Чай налил не горячий, а то обожжёт себе всё нутро с такими скоростями. Она отхлебнула и теперь уставилась на холодильник.
Недавно мама бесцеремонно свалила всю мою старую коллекцию магнитиков со страшилками в коробку и выставила на балкон. А ведь я копил их с седьмого класса! Под лозунгом «Кухня должна быть стильной!» она так же заменила наш старый круглый стол стеклянной раскорякой с сушёными перцами внутри, а вместо жёлтых шторок мне пришлось, провозившись полдня, повесить жалюзи. Холодильник без магнитов стал казаться неприлично голым. Мама не растерялась и повесила на него сборный магнитный календарь, по-моему, довольно глупый и уж совсем не стильный – куча жизнерадостных фруктов и овощей, и на каждом пропечатан один месяц. Всё венчало яблоко с обозначением собственно номера года.
– В ноябре тебе будет двадцать два года. – сказала девочка. – Пятнадцатого.
Вопрос застрял поперёк горла, я им подавился, но промолчал. Куда она денется, в халате-то… Само прояснится. Девочка молчала и продолжала есть. Она употребила ещё одну котлету, четыре куска колбасы, три ломтика сыра и теперь доедала вторую баранку. Пауза, как говорится, становилась мучительной.
– Может, представишься, – я не выдержал первым.
– Ада. Слышал когда-нибудь? – сказала она с набитым ртом.
– Вроде, нет.
– Понятно.
– Мм… ты, наверное, издалека.
– Всё равно не поверишь.
– Ну, хоть попытаюсь.
– А! – она махнула рукой. – Давай потом. Я сама должна сначала разобраться.
– Родители в курсе? – вдруг вырвалось у меня.
– Что?
– Родители знают, что ты куда-то рванула?
– Послушай, Герман, не лезь куда не надо, а? Вот сейчас мне только до родителей… У тебя коньяка не найдётся?
Я чуть со стула не рухнул.
– Ты не приборзела ли? Кальян тебе не приготовить, ребёнок?
Она глянула на меня, фыркнула и усмехнулась.
– Я – ребёнок? Ну, да, тогда мне коньяк, конечно, нельзя. Не обращай внимания. Это я тебя проверяла. Ещё понять бы, чего теперь можно, а чего нельзя…
Опять как-то странно сказала. Как будто не свои слова.
– Ладно. Ты с вещами что собираешься делать? Они… как бы не очень свежие.
– Да. Вещи. Нет, других нет.
– Значит, слушай. План такой. Сейчас я тебе дам что-нибудь из одежды. Мы собираемся и идём в церковь. Тут недалеко, и без пальто дойдёшь.
Ада подавилась чаем.
– Зачем в церковь?
Она отставила чашку и уставилась на меня, как будто я предложил ей поселиться в Мавзолее слева от Ленина.
– Там таких как ты любят. Дадут одежду, будут кормить, пристроят куда-нибудь. Ну, петь там или убираться, или свечки делать. Я сам там не был, просто знаю. Говорят, батюшка добрый. У него приют свой. Учиться будешь. Ты учишься?
– Где?
– Ну как где? В школу ходишь?
Она снова нехорошо усмехнулась.
– Школу закончила с отличием.
– Да ладно!
– Вот тебе и ладно.
– Ну а документы твои где? Спросят ведь. Паспорт, полис.
– Да, тут я предвижу трудности. Они, знаешь ли, должны быть, но не подходящие.
– Фальшивые.
– Ох, мальчик, не говори мне сейчас ничего, пожалуйста. Всё это потом. Я очень устала, правда. Ты меня накормил, спасибо большое. Я… просто, последняя просьба. Мне бы поспать совсем немного, а потом я уйду в церковь, в зоопарк, куда захочешь.
Здорово! И тут я понял, что с самого утра ощущал дежа вю.
Это было очень давно, когда я притащил Герасима – маленького, злобного, больного и блохастого. Я не мог просто накормить его и выкинуть на улицу. Если уж я его подобрал, я понимал, что теперь мне придётся биться с мамой, и ныть, и пускать в ход слёзы, придётся самому мыть его и ходить после покусанным и поцарапанным, и спать с ним, и терпеть его жуткие выходки. Да если б я знал, что мне с ним ещё придётся пережить, я б тогда в штаны наложил, но всё равно не стал бы его бросать, пусть и накормленным.
Эта неприглядная девочка была тоже вроде бездомного кота. Голодная, обношенная, малость с прибабахом – ну куда она пойдёт?
Моя постель всё ещё стояла не заправленной, я немного прибрал её, взбил подушку. Бельё мама постелила вчера, так что ничего, сойдёт.
– Герман!
– А.
– Ты всегда так гостей принимаешь?
– Как?
– Не одетым.
– На себя посмотри, потом замечания делай. Малая ещё смущаться.
И всё-таки натянул первую попавшуюся футболку.
Ада засыпала так же как ела. Только коснулась подушки головой, сразу зевнула, расслабилась и уснула.
Наконец-то я мог её спокойно рассмотреть. А она, пожалуй, старше, чем я подумал. Сколько ей, интересно – четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать? Уж никак не больше. Вид как у узника Освенцима – неестественно тонкие руки, ввалившиеся щёки, фиолетовые тени под глазами, заострившийся желтоватый нос, очень бледная кожа. Поганка поганкой. Может её держали в подвале года два? Я постоял, посмотрел и снял с её головы сырое полотенце. По подушке рассыпались мокрые чёрные волосы.
Интересно, будет эдакое чудо вообще когда-нибудь красивой? Очень странные брови, узкие и чёрные, как будто их провели кисточкой, и словно изломленные посередине, одна чуть выше другой. Уши тонкие и торчащие, причём одно оттопырено чуть больше другого. Какая-то нелепая асимметрия. Острый подбородок. Выступающие скулы. Узкие губы, сложенные надменно и презрительно, отменно портили и так далеко не симпатичное лицо.
Я вышел из комнаты, прикрыл дверь, уселся на диване и стал смотреть первую попавшуюся ерунду по телевизору. Пусть поспит. Что же с ней всё-таки делать?
В животе заурчало, и я вспомнил, что так и не позавтракал, а время, между прочим, шло к обеду. Побросав грязную посуду копиться в раковину, я поставил на огонь турку и отрезал ломоть копчёной колбасы. С колбасой в зубах сварил кофе покрепче, порылся в холодильнике и нашёл коробочку сливок. Так, попытка вторая.
– Герман!
Вот ведь чёрт! Я кинулся в комнату.
– Чего ты?
Она лежала на животе, наполовину свесившись, волосы касались пола, худые руки упирались в край кровати.
– Мне плохо… Тошнит…
Ох, нет, нет, нет! Ковёр! Меня убьют.
– Пошли скорее!
Я подхватил её и потащил в туалет, но немного не успел. Уже на финише её жутко вырвало и на унитаз, и вокруг, и на мои руки. Всё происходящее напоминало фильм ужасов. Красный борщ лился рекой вперемешку с прочими непереваренными компонентами. Девочка в моих руках извивалась от спазмов. Когда у неё не осталось больше ни сил, ни наличности в желудке, она, вся грязная, бессильно обмякла на полу.
Я снова помчался за питьём. Кажется, в таких случаях полагался крепкий чай. Я вылил всю заварку из чайника в чашку. Хуже будет вряд ли.
Ада опять всё выпила единым залпом. Да что ж такое! Ничему жизнь не учит.
Подняться самостоятельно она уже не смогла и, кажется, стала ещё меньше. Я помог ей дойти до ванной, включил душ. Подумал, что не стоит всё-таки её раздевать, и сунул в ванну вместе с халатом. Сидя в воде, похожая на мокрого галчонка, Ада судорожно вцепилась в мою руку и что-то шептала. Я наклонился ниже, чтобы расслышать в шуме воды.
– Не говори никому… я уйду… я потом уйду…
Я задумался о том, что полагается говорить в таких случаях. Ничего гениального на ум не пришло.
– Всё будет хорошо. Ада, ты слышишь меня? Как-нибудь разрулим. У всех бывают проблемы. Ну, тебе получше? Вода не горячая? Снимай эту мокреть.
– Нет… я сама…
– Успокойся, не покушусь. Давай заверну в полотенце.
Выходя из ванной, я поскользнулся и чуть её не уронил. Она снова в меня вцепилась. Руки были ледяными. Уложив её в постель и укутав, я принёс из кухни свой подостывший кофе.
– Только не опрокидывай в себя! Пей потихоньку, смакуй.
– Кофе.
– Да… пей.
– Спасибо.
– Давно не ела?
– Да… Нет… Не ела такого давно.
Чем же она питалась? Где, в каком подвале или гараже обитала до этого? Откуда сбежала, ограбив бабулек? Почему притащилась именно к нам и откуда нас знает? Я посмотрел на неё. Она без сил лежала на подушках.
