Надежда Перкова
Висячие мосты Фортуны
Колонна прошла через разрушенный, заснеженный, полумёртвый город в сторону Колпино и дальше до единственного участка, не попавшего в окружение, – деревни Невская Дубровка. Здесь, на гиблом болоте, нужно было строить огневую позицию. Никакие укрепления создать не представлялось ни малейшей возможности: почва была настолько перенасыщена водой, превратившейся в лёд, что не то что землянок, а даже окопов невозможно было вырыть.
Первое, что увидели здесь бойцы дивизиона и что повергло их шок, – вид брустверов, сооружённых из смёрзшихся трупов: защитники этого бастиона, за неимением окопов, вынуждены были строить для себя такие вот укрепления…
Позицию выбрали в берёзовом, чудом уцелевшем леске, произвели сборку установок, водрузили их (вручную!) на рамы – всего двадцать четыре установки, по четыре ракеты на каждой. Вес ракеты – сто килограммов, поднимали и устанавливали на направляющие рельсы вдвоём, а позже, когда ослабели от голода, – вчетвером.
Двенадцатого января 1943 года в девять часов утра по приказу командующего Ленинградским фронтом генерала армии Говорова в сторону немецких позиций был сделан первый залп из «Андрюш». Ракеты летят не сразу, а одна за другой с промежутком в доли секунды, но, когда были произведены все выстрелы, вдруг обнаружилось, что около четверти ракет остались на направляющей: перебило кабели! Приказ: «Поджигать факелами!»
Посылая ракету с помощью факела, бойцы получали отдачу в лицо в виде горячей грязи.
Первое крещение огнём было пройдено. Гордость за то, что они владеют таким современным оружием, какого нет ни у кого в мире, выпрямило бойцов. Результаты действия своих «Андрюш» они увидели воочию: гитлеровцам был нанесён убийственный урон…
В этом месте блокада была прорвана – осуществилось соединение Ленинградского и Волховского фронтов… Возможно, на этом участке мог оказаться и мой отец, воевавший на Волховском фронте…
Когда среди ночи вдруг просыпаешься от тревожного толчка в сердце и внезапно является перед тобой видение страшного бруствера, сложенного из мёртвых тел, – уже знаешь, что вряд ли удастся заснуть до утра…
Когда-то герой книги Ярослава Гашека, солдат первой мировой войны, Йозеф Швейк, сказал: «Если кого где убьют, значит так ему и надо. Не будь болваном, не давай себя убивать». Идиот – что с него возьмёшь?..
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять…
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
Эту горькую истину Анна Ахматова выстрадала своей судьбой…
Оба Ивана, и Рогинцев и Визитов, а также мой отец, Константин Перков, уцелели в той жуткой мясорубке. Свой фронтовой путь Иван Иванович описал в книге «Ленинград – Берлин», Иван Григорьевич тоже написал фронтовые заметки: он показывал нам пачку листов, исписанных синим химическим карандашом – не знаю, удалось ли ему издать их книгой… Мой отец, не любивший вспоминать войну, всё же откликнулся на просьбу Миши описать свою фронтовую судьбу и прислал ему подробное письмо…
* * *
Иван Григорьевич не был ни рабочим, ни служащим – дело, которым он занимался, называлось бортничество, или, говоря современным языком, пчеловодство. Имея пасеку из восьмидесяти ульев, дом и приусадебное хозяйство, он крепко стоял на ногах, сам обеспечивал свою семью и чувствовал себя хозяином на своей земле – это видно было и по гордой посадке его головы, и по манере держаться, и по уверенной походке.
До него я не встречала человека, более независимого и отдельного от системы социалистического государства, хотя именно он и был настоящим, а не казённым патриотом. Визитов мыслил государственными масштабами. Предвидя распространение по всей территории СССР такого врага сельскохозяйственных культур, как колорадский жук, он самостоятельно разработал систему мер по борьбе с ним и послал эти материалы в сельскохозяйственные журналы «Защита растений» и «Пчеловодство». В «Пчеловодстве» он публиковал свои статьи о болезнях и способах лечения пчёл…
Свою семью Иван Григорьич обеспечивал полностью и был, что называется, добытчиком. В домашних закромах хранились основательные запасы продовольствия: берёзовый сок – бочками; лосось – ящиками; красная икра – литрами; мёд – флягами; мясо – окороками.
За рыбой и икрой он ездил в рыболовецкий совхоз на Амуре в период, когда лосось шёл на нерест, и никогда не возвращался с пустыми руками…
Деньги зарабатывал на продаже мёда. Обычно он сбывал мёд в Хабаровске, но однажды решил податься аж на Западную Украину. Львов был выбран им не случайно: там служил его сын Николай, отзывавшийся о западенцах с большим уважением: хозяйственные, культурные и при деньгах…
Вернулся Иван Григорьич «зi Львiвщини» с хорошей выручкой и с новым, мечтательным выражением глаз: временами они застилались туманом каких-то приятных воспоминаний. На наши расспросы он не отвечал, а только загадочно улыбался… В конце концов, после рюмочки, другой он признался, что не может забыть львовскую гостиницу, где свёл знакомство с весёлыми, разговорчивыми и такими ласковыми женщинами, такими ласковыми, каких он в жизни своей не встречал… Знамо дело, разве сравнишь искушённую европейской культурой львовянку с выросшей в суровых условиях борьбы за выживание дальневосточницей. Западно-украинская женщина – она же пани, у неё же манеры, привитые с детства. А какие они кулинары, какие хозяйки, а как поют! Да мало ли, какие ещё знания и умения львiвськи панi могли продемонстрировать щедрому купцу-дальневосточнику…
Каждую весну Иван Григорьич грузил свои ульи на длинную плоскодонку, оснащённую мотором «Вихрь», и отвозил их за много километров вверх по Алчану. В течение лета он не один раз менял дислокацию своих ульев, чтобы пчёлы могли принести максимальный взяток…
Как только в вечерней школе закончились выпускные экзамены и я взяла отпуск, отец сразу же отправился с Иваном Григорьевичем на пасеку. Спустя месяц мы втроём поехали навестить их: Иван Григорьевич приехал за нами на лодке.
Алчан, приток реки Бикин, – чистая, полноводная речка с лесистыми берегами. По дороге Визитов рассказывал, что лоси и изюбри часто переплывают с одного берега на другой и что недавно он убил изюбря, загнав его под лодочный мотор – вот же ж изверг… Господи! До чего же люди бывают ненасытны, кровожадны и безжалостны!!
Охотничий инстинкт не слушается здравого смысла – убить и вся недолга. Наверняка, животное утонуло, но об этом удачливый охотник скромно умолчал…
Часа через полтора Иван Григорьич причалил к деревянным мосткам.
Пасека!
Воздух полон пчелиным жужжаньем, природными запахами реки, рыбы, мёда, дыма…
На зелёной лужайке, отвоёванной у тайги, – бревенчатый домик, рядом с ним под широким навесом – стол с врытыми в землю скамейками. Со столбов, поддерживающих навес, гроздьями свисают грибы вёшенки. Райский уголок!
В садке, привязанном к опорам мостков, плещутся краснопёрки и щуки, на берегу – коптильня, от которой исходит дух копчёной рыбы…
Отец, в тюбетейке, сделанной из белого носового платка , завязанного по углам, в белой марлевой накидке от мошкары, ходит от коптильни к столу, нося в деревянном лотке только что вынутую из коптильни горячую рыбу и улыбается нам: «Вовремя приехали». Весь его облик излучает такое довольство и умиротворение, как будто он проживает в раю…
Таким я его чаще всего и вспоминаю…
В утро перед нашим отъездом, задумчиво глядя на реку, отец сказал мне:
-– Знаешь, дочка, вот так на природе, у реки, под плеск рыбы, жужжание пчёл и пение птиц я хотел бы прожить всю свою жизнь…
