Надежда Перкова
Висячие мосты Фортуны
Так вот этот знакомый сказал, что и в Усть-Анзасе они тоже крестили. Думаю, доживи моя шорская баушка до этого события, она бы и взглядом не удостоила крестителей, прошла бы мимо них, как проходят мимо пустого места…
Какую роль исполнял в этом действе бывший пастор солдатских душ, отставной начальник политотдела дивизии, определить трудно, но можно предположить, что, используя свои армейские навыки, помогал батюшке налаживать контакт с аборигенами.
Тут невольно вспомнишь фельдкурата Каца – персонажа из книги Ярослава Гашека о похождениях бравого солдата Швейка. У военного священника и советского политработника, если вникнуть, окажется немало общего, да и цель одна: следить за состоянием мыслей служивых, поддерживать в них боевой дух…
К чести моего знакомого надо сказать, что он не только словами поддерживал солдат. Добровольно отправившись в Афганистан, он принимал участие во всех боевых операциях, проверял блок-посты в горах, где тряслись от ночного холода и неизбывного страха вчерашние школьники. Был случай, когда, решив проверить боевую готовность караульных, замполит в нескольких шагах от их поста, сделал пару одиночных выстрелов из автомата – этот проступок обошёлся ему очень дорого…
Самое трудное дело – написать родителям о гибели их ребёнка. Он лично писал письма семьям погибших солдат – отцы и матери, потерявшие своих детей, были очень признательны ему за эти письма: находить проникновенные слова он умел и в таких случаях на душевные траты не скупился…
Но, как говорил Козьма Прутков: «Если на клетке слона написано слово «буйвол» – не верь глазам своим!» А если же политработник по какой-либо причине начинает выдавать себя за танкиста, просто спойте ему песенку:
Да у тебя же мама педагог,
Да у тебя же папа пианист,
Да у тебя же всё наоборот -
Какой ты на фиг танкист.
«Ты не танкист – ты самозванец!» – у Михаила Жванецкого всегда снайперское попадание. Какой бы величины золотой крест ни висел на груди бывшего замполита, с танкистом его всё равно не спутаешь: неуёмная тяга направлять чужие мысли в «нужное» русло сразу выдаст его с головой.
* * *
Чем глубже я вникала в жизнь местного населения, тем сильнее казалось, что я не на двести километров удалилась от дома, а провалилась во временную яму на два века вниз…
Деревянная, как и в Тельбесе, школа стояла на берегу Мрас-Су. Наполняемость классов была немалой: до тридцати человек. При школе имелся интернат, где жили дети из Усть-Ортона (посёлка в тридцати км от Усть-Анзаса) и других отдалённых сёл. При интернате – хлебопекарня, кухня, столовая, а также баня человек на двадцать… по-чёрному!!
«Не топи ты мне баньку по-чёрному», – пел Владимир Высоцкий, как будто одну и ту же баню можно, в зависимости от желания, топить то по-белому, то по-чёрному. По-чёрному – это баня без дымоотвода: в ней весь дым собирается под потолком в помывочной и оттуда медленно вытягивается в открытую дверь. Пока топится печка, дверь закрывать нельзя. Чтобы протопить такую баню, уходит уйма времени. Когда после трёх-четырёх часов непрерывной топки при открытой двери, баня всё же достигнет такой температуры, при которой голый и мокрый человек может уже не опасаться, что замёрзнет, всё равно дверь закрывать нельзя, пока не выйдет весь дым и не улетучится весь угарный газ. В бане по-чёрному никогда не бывает слишком жарко – там всегда весьма умеренная температура…
Когда заходишь в такую баню, сразу хочется выскочить оттуда вон, на белый свет: пугает жуткая чернота – всё в копоти! Пол, стены, потолок – ни единого светлого пятна, кроме маленького, тусклого окошечка, – и сразу приходит на ум страшилка: «В чёрной, чёрной комнате стоит чёрный, чёрный стол…» Стола там, правда, никакого нет, а стоят вдоль чёрных стен скамьи, тоже чёрные.
Я уверена, что такой огромной бани по-чёрному нет нигде в мире. Она уникальна! Её надо бы сохранить как одну из главных достопримечательностей Горной Шории.
Пару раз мы с подругами мылись в этой баньке. Есть ещё одна особенность чёрной бани: там как ни ловчись, как ни старайся ни к чему не прикоснуться, всё равно не углядишь – и только дома пятна сажи вдруг обнаружатся в самых неожиданных местах…
В наше время всё более популярным становится «экстремальный отдых» в отдалённых, глухих деревнях, где ведётся только натуральное хозяйство, где минимум бытовых удобств, но вряд ли сейчас удастся отыскать такой экстрим, каким насладились в полной мере мы с подругами в Усть-Анзасе в пору нашей беспокойной юности.
Таким достижением цивилизации, как лампочка Ильича, в Усть-Анзасе, безусловно, пользовались, но дозированно, по часам. Линию высоковольтной передачи туда дотянуть не смогли – электричество
поступало от движка, который обслуживал Толик, по прозвищу Культура. Надо сказать, меткое прозвище: культурная жизнь Анзаса полностью зависела от этого тридцатилетнего шорского парня.
Долгими зимними вечерами, проверяя тетради при свете керосиновой лампы, я вдруг нечаянно обнаруживала, что в носу скопилась столько копоти, что заправский трубочист позавидует…
Пора рассказать о коллегах. Сколько новых лиц! Сколько характеров!
С кого начать?
Начну с директора.
Шорец, географ, фамилия Судочаков. Это одна из самых распространённых в тех местах фамилий наравне с Корчаков, Топаков.
В нашем институте фольклор преподавал шорец-доцент Чудояков. Со временем он стал профессором – чудо! Правда, звали его не Яков, а Андрей. Андрей Ильич Чудояков.
Однообразие шорских фамилий с лихвой искупалось разнообразием имён – вряд где-то в России ещё отыщется место, где встретишь столько экстравагантных имён: Венера, Аполлон, Роза, Роберт…
К сожалению, я не помню имени директора. Был он молод (немного за тридцать) и производил впечатление человека довольного жизнью и самим собой. Не помню случая, чтобы он был растерян, взбешён, возмущён, как это иногда происходило с Николаем Феоктистычем, хотя экстраординарные ситуации в анзасской школе случались чаще и бывали сложнее, чем в Тельбесе. В общем, что и говорить, человек был на своём месте.
Жену директора, миловидную белоруску, звали Вера – в Белоруссии директор проходил срочную воинскую службу, оттуда и привёз себе жену. У них рос сын, мальчик лет шести…
Завуч Валентина Егоровна, русская, преподаватель истории. Человек, безусловно, неординарный… Сколько же ей было тогда? Если сыну Игорьку было лет 15-16, то ей… ну не важно, не будем уточнять возраст молодой женщины…
Как завуч она нас всех устраивала: у неё не было привычки слишком часто ходить по урокам и потом устраивать разбор полётов, по крайней мере, у меня на уроке она не была ни разу.
Никогда, никому, никаких замечаний при всех, публично – этому принципу она следовала неукоснительно.
О методике преподавания она вряд ли имела какое-нибудь определённое представление: до того как стать историком в школе, она работала маркшейдером в Южкузбассугле и имела среднетехническое образование. Маркшейдер – сложная специальность, требующая высокого уровня интеллекта. Здесь интеллект Валентины Егоровны проявлялся в рациональном подходе
к жизни. Она работала в Усть-Анзасе уже не первый год и очень неплохо, кстати сказать, устроилась: жили они с Игорьком рядом со школой в отдельном доме, в котором могли бы свободно разместиться пятеро молодых учителей-новобранцев; её закрома ломились от съестных припасов, а чемоданы были набиты ценной пушниной.
Учительницы, набившиеся, как божьи коровки в спичечный коробок, в дом на горке, сплошь были молодыми специалистами, окончившими педучилище и угодившими в Усть-Анзас по распределению.
Люба Локтева – русский язык и литература, родом из города Белова Кемеровской области.
Люда и Оля из Новомосковска (вот занесло девчат!).
Люда – математик с почерком двоечницы. Открыв её журнал, я решила, что его заполнял кто-то из учеников. Уроки математики Валентина Егоровна посещала чаще, чем другие, и после урока она подолгу говорила Люде о чём-то в коридоре у окна (своего кабинета у завуча не было).
Оля – младшие классы. Девушка, видимо, имела перед собой какой-то определённый образ для подражания: белые, тщательно уложенные кудри и широкая однообразная улыбка – Голливуд местного разлива…
Лида из Тулы (тоже занесло!) не помню, что преподавала эта маленького роста, с квадратной грудной клеткой и острыми плечиками девушка. А!… кажется, физкультуру. По всей видимости, она была не прочь выйти замуж за аборигена, но увы и ах – не сбылось…
В том же «теремке» жили пионервожатая Галя, инвалид с недоразвитой от рождения кистью левой руки, и долговязая трудовичка Вера из Таштагола, вольнонаёмная, как и мы с Машей.
Григорий Александрович, математик и физик, абориген.
Вот его можно было бы наречь Аполлоном: пышная шапка чёрных кудрей, красивого рисунка рот, напоминавший негритянский, идеальные зубы, казавшиеся полупрозрачными на солнце, глаза всегда немного печальные… да, глаза шорские, но более открытые, чем у остальных представителей этой славной нации. За счёт стройности и худощавости он казался выше своего среднего роста, жесты имел плавные и речь интеллигентного человека. Молод, примерно в возрасте Иисуса Христа. Неженат. Официальный любовник завуча Валентины Егоровны…
Маша Шутова, с которой я делила стол и кров, была родом из Спасска, что в десяти километрах от Таштагола.
Мы все прилетели из Спасска: его не минуешь, потому что там находился аэродром, откуда летали в отдалённые селения Горной Шории самые надёжные в мире вертолёты Ми-4 и Ми-8, а самолёты Ан-2 и Як-12 совершали рейсы в города Кемерово, Новокузнецк, Бийск, Солтон…
Спасск – шорский Эльдорадо, сибирская вольница: там находили приют беглые непойманные каторжники, а также беглые крепостные; при советской власти туда стекались раскулаченные крестьяне со всей России-матушки – все, кто бежал от закона, находили приют в Спасске, куда властям до них не дотянуться, – руки коротки. Главная приманка этих краёв для неподконтрольных государству людей – золото. В домах местных жителей, говорят, и сейчас можно найти лоток, бутару и другие причиндалы золотодобытчика, а раньше они имелись в каждом доме. Мыли золотишко и в Усть-Анзасе, и в других посёлках, расположенных по теченью золотоносных рек: Кондомы, Ортона, Мрас-Су…
Спасск, наверно, единственный посёлок в Горной Шории, где стояла и стоит по сей день православная церковь.
Вот в каком необычном месте родилась и выросла Маша с замечательной фамилией Шутова.
Маша немного задержалась с прибытием, а когда прилетела, все предметы были уже разобраны – осталось только пение. Койко-мест в общежитии тоже не хватило – пришлось нам жить и спать на одной кровати в доме у нецивилизованной шорской бабушки.
Лучшего друга для совместного проживания и придумать было трудно. Мария воспитывалась в многодетной семье, жила в трудных бытовых условиях и потому была неприхотлива в быту, спокойна, сговорчива и к тому же восхитительно ленива, наверно, ещё ленивее, чем я. Её всегда всё устраивало, но если я предлагала что-нибудь переставить или как-нибудь украсить наш быт, она с готовностью соглашалась. Вдобавок ко всему у нас с ней была общая вредная привычка – курение. Когда весной, перед концом учебного года, перессорившись со своими сожительницам, к нам переселилась Люба Локтева, она нашего пристрастия к сигаретам не одобряла.
-– Вот скажите, – спрашивала она нас, – как можно после вкусного обеда (обеды готовила я) взять и испоганить рот вонючим дымом?
Мы с Машкой сидели на корточках перед открытой печной дверкой, пускали в неё дым и снисходительно улыбались: бесполезно объяснять некурящему человеку, что именно после вкусного обеда и приятнее всего выкурить хорошую сигарету. Я привозила из Новокузнецка «Варну» или «ВТ» – по тем временам это были хорошие сигареты…
* * *
Мне дали весь немецкий язык, причём классы не делились на группы (видимо, власти решили, что и так сойдёт). До меня немецкий преподавал восьмидесятилетний старец Юрий Павлович, русский по национальности. Бог весть, каким ветром его занесло в эти края,
говорили, что в Таштаголе живёт его сын. Юрий Палыч был такой немощный и дряхлый, что постоянно засыпал на уроках. Его старческий сон был настолько глубок, что он даже не чувствовал, как детишки, расстегнув ему ширинку, запихивали туда бумажки, причём, как выяснилось, это делали детишки моего класса.
Ну не мерзавцы?!!
Эх, детишки! Им только дай почувствовать слабину, они тут же устроят тебе такую весёлую жизнь, что мало не покажется.
Дети быстро определяют, у кого на уроке можно шалить, а у кого нельзя. Невзлюбили они почему-то вольняшку Веру из Таштагола. Кто-то из учителей рассказывал, что, заглянув по какой-то надобности в класс во время урока, не сразу обнаружил её. Оказалось, что Вера сидит под учительским столом (она была довольно длинной дылдой) и затравленно выглядывает оттуда.
Чего она туда залезла? Может, её загнали под стол шрапнелью из жёваной бумаги? Может, искала что-нибудь на полу?
Но возможно и другое: наши мастера сплетен, обосновавшиеся на Горке, умели отливать такие пули, которые разили наповал. Все понимали, что в учительской общаге Вера явно пришлась не ко двору. Так или иначе, но бедняжке пришлось уволиться и уехать, не дождавшись конца учебного года…
Юрия Палыча ученики любили, но разве могли они удержаться, чтобы не поиздеваться безнаказанно над беспомощным человеком?
Над гоголевским Акакием Акакиевичем Башмачкиным сослуживцы тоже ведь не со зла глумились…
Узкоглазые детишки и после того, как Юрий Палыч уволился с работы, продолжали поддерживать с ним отношения: ходили к нему в гости играть в шашки. Они играли ровно до тех пор, пока старик не начинал клевать носом, тогда они ему снова расстёгивали и снова запихивали… Руки бы им поотрывать!!!
Я даже выяснила, кто это делал. Был такой в моём классе переросток, длинный детина в видавшем виды пиджаке до колен, однофамилец, а, может, и родственник директора, да и пиджаком этим, как выяснилось позже, осчастливил его сам Судочаков – пожаловал, так сказать, с директорского плеча. В случае очередной провинности шалуна-однофамильца директор начинал чтение морали с одинакового вступления: «Я тебе пиджак подарил, а ты как себя ведёшь?»
Нотации директор читал долго, нудно и беззлобно.
Пакостливое дитя слушало внимательно, без особого страха, с напускным смирением, за которым угадывалось нетерпеливое ожидание конца словесной экзекуции. Это было бедное и уже морально испорченное дитя.
* * *
Вся школа обожала Любу Локтеву за её неистощимую активность в общественной жизни. В голубых Любиных очах неугасимо полыхало пламя энтузиазма, она до самой макушки была заряжена комсомольским задором.
Помню, режиссёр Андрей Смирнов (отец Дуни Смирновой) рассказывал, что, когда в первый раз услышал пионерскую песню «Взвейтесь кострами синие ночи», то упал в обморок от восторга. У Любы была своя песня безумного восторга, её написал Николай Добронравов для черноморского лагеря «Орлёнок»:
Как бесконечные звёздные дали,
Мы бы на яркость людей проверяли.
Прав лишь горящий, презревший покой,
К людям летящий яркой звездой.
Им бы только проверять – на вшивость, на верность, на яркость…
-– Маш, ты как думаешь, выдержим мы с тобой проверку на яркость? – спросила я подругу.
-– Не зна-а-аю… Да выдержим: мы ж с тобой как-никак добровольцы! – рассудила меланхоличная Маша.
Поржав, мы решили, что ватт этак на сорок засветиться сможем, а Люба, наверно, все сто выдаст, если не двести…
Больше всего Любина яркость проявлялась в подготовке и проведении различных праздничных мероприятий. Своим примером она заражала (потом раздражала) всех, кто жил вместе с ней. Учителя с Горки почти все вечера пропадали в интернате: репетировали, мастерили костюмы, помогали готовить уроки.
Все мероприятия проводились в сельском клубе. Хорошо запомнилась одна Любина композиция, посвящённая военно-патриотической тематике.
В центре сцены – группа молодогвардейцев. Босые, взлохмаченные, до предела замученные, но несломленные. Люба не пожалела ни синей, ни красной краски на их лица и открытые части тела. Едва держась на ногах, опираясь друг на друга, они направляли свой взыскующий взор прямо в зал – аж мурашки по спине…
Справа в колонне по трое – чтецы. Начиналась композиция маршировкой чтецов на месте под песню Булата Окуджавы «До свидания, мальчики». В конце звучал «Реквием» Рождественского:
«Если выплаканы глазоньки – сердцем плачут матери. Белый свет не мил. Изболелась я. Возвратись, моя надежда! Зёрнышко моё. Зорюшка моя»…
Ну потрясающе, потрясающе!
* * *
Самые высокие горы в Усть-Анзасе называются Белки, потому что на их вершинах круглый год лежит снег. По Белкам мы определяли прилетит или нет вертолёт: если вершины свободны от облаков, значит будут письма, бандероли и посылки…
Постоянно посылки получали только новомосковские, из дома им слали необычной формы решетчатые печенья в виде сердец. Я получила посылку только один раз – от дяди Афони. Наш дядя обладал редкой способностью возникать в нужный момент: в этот раз он проявил свои родственные чувства, прислав целый ящик сушёных яблок из своего сада, сопроводив свой полезный подарок письмом, написанным летящим ровным почерком, главной особенностью которого было отсутствие нажима, казалось, он писал, едва касаясь пером бумаги. Мы с Машкой из этих яблок компот не варили – мы просто грызли их до самой весны. Посылка была одна, зато больше всего писем приходило на моё имя, всё в тех же конвертах без марок.
После того как Люба перебралась жить к нам с Машей, она призналась, что эти письма читала вся учительская общага на Горке! Оказывается, Юркины письма высоко котировались у местной читающей публики. С комсомольским прямодушием Любаня выдала: «Мы все удивлялись, как можно писать такие умные письма!» Вот же ж черти!! Ну что тут скажешь?! Ценители хреновы! Говорить им, что читать чужие письма подло, всё равно, что второгоднику Судочакову (тому, что в длинном педже) делать внушение о вреде расстёгивания чужих ширинок…
Каким образом мои письма попадали в чужие руки? Возможно, они брали их со стола в учительской: почтальонка не разносила письма по адресам, а оставляла их на столе в учительской. Возможно, вражеским курьером-лазутчиком был Игорёк: он крал мои письма из нашего дома, а после коллективного прочтения честно возвращал их на место…
Ладно Игорёк – что с него взять? Он дурачок! Но педагоги! Они так и говорили о себе: «Мы пэдагоги». Мало того, что читали, – так они ещё и оценивали их со своей «высокой» колокольни! Наверно, объяснять им, что чужие письма читать некрасиво, так же бесполезно, как моему ученику в директорском педже говорить о вреде расстёгивания чужих ширинок… Точно подметила Валентина Егоровна: «учителя – самые странные люди на свете». Даже Лариса, завуч Тельбесской школы и моя подруга, прочитав мой дневник, который я беспечно бросила при отъезде, имела какие-то серьёзные претензии ко мне по поводу написанного. Странно и смешно, но факт…
Как выяснилось, коллеги с первых дней нашего знакомства начали проявлять к моей особе нездоровый интерес. В начале учебного года, ещё до того как добрались до моих писем, они пустили про меня сплетню, о которой я бы так и не узнала, если бы не всё та же, ставшая откровенной после вынужденного ухода с Горки, «прынципиальная» Люба Локтева.
-– Вначале мы все думали, – доверительно сообщила Любка, – что ты такая же, как медсестра Галя.
-– Вот он, коллективный разум, – «мы думали»!! Ну и что же вы думали о медсестре?
-– Так все же знают, что она путается с кем попало. Кто её пальцем поманит – с тем и идёт.
-– Ага, а мы-то с Марьей в пролёте: ничегошеньки не знаем про Галю… Бог с ней, с Галей, ну а меня-то когда вы застукали на блядстве?
-– А помнишь, в первой четверти к нам в школу заходили два журналиста из Кемерова?
-– Как не помнить, конечно, помню. Ну и что?
-– Нам показалось, что один из них о-о-очень заинтересовался тобой: вы с ним о чём-то долго разговаривали… Во-о-т… а второй встречался с Галей…
Господи ты боже мой! Ну и логика!
Медсестра Галя, русская девушка, мотавшаяся в одиночку по окрестным сёлам на своих двоих, зимой для удобства и скорости обутых в широкие охотничьи лыжи, наверно, имела право распоряжаться собой так, как ей заблагорассудится. Какое ваше собачье дело до её личной жизни?
С журналистом из Кемерова, дядькой под сорок, мы поболтали минут десять во дворе школы на какую-то интересную для нас обоих тему. Перед отъездом он зашёл в учительскую и, не застав меня в школе, оставил на столе открытку, на которой написал чёрным фломастером: «Надя! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… Возможно, ещё увидимся в Кемерове или в Кузнецке». Всё! Этого оказалось достаточно, чтобы после коллективного прочтения записки сделать далеко идущие выводы. Страшное сообщество – бабский коллектив!!
О, эти сплетники! Эта особая порода людей!
Мне не раз приходилось сталкиваться с ними в жизни. Обычно это серые, никому не интересные мыши, страдающие постыдной страстью запускать поглубже руки в чужое нестираное бельё и стараться что-нибудь нарыть в этой куче. Раздобыв вожделенный «аромат», они трепещут, предвкушая свой триумф, когда можно будет воспарить, огорошив всех неожиданным известием, как в сценке у Жванецкого: «А вы знаете, что Гришку застукали с Мотовиловой на складе?»
Оргазм для них ничто в сравнении с этим мигом!..
* * *
Мы с Машей старались, как могли, приспособиться к жизни в экстраординарных условиях. Слава богу, не было проблем с продовольствием, в магазине были все необходимые продукты: неплохие гречневые концентраты в брикетах, тушёнка в стеклянных пол-литровых банках, рис, томатный соус, сахар, розовое вино. Водки и сигарет в продаже не было – была махорка, а за водкой надо было ехать шестьдесят километров на моторке в Усть-Кабырзу.
Предполагаю, что именно благодаря этому обстоятельству дома в Усть-Анзасе не горели, не было ни поножовщины, ни огнестрела (по крайней мере, за время моего пребывания там)…
Изредка мы покупали рыбу у местных. Рядом с домом нашей хозяйки жил рыбак, у него во дворе по утрам стояла большая плетёная корзина, полная свежевыловленной рыбы: сомы, налимы, таймени. Просил дорого, но иногда мы с Машей баловали себя.
Старуха шорка не запирала свой вигвам ни днём ни ночью, в связи с этим стали происходить неприятные события, как то: появление ночных призраков и телепортация моих носильных вещей…
Исчезнувшие вещи странным образом обнаруживались вдруг на дочке рыбака, а ночной призрак материализовался в местного ловеласа-шатуна, которому не спалось по ночам…
Однажды ночью меня разбудил свет, который я почувствовала сквозь смеженные веки (ночью в Усть-Анзасе никакого света быть не может). Открываю глаза: надо мной склонился некто и светит фонарём прямо в лицо. Увидев, что я проснулась, он мгновенно растворился в темноте, не произведя никакого дополнительного шума…
Днём, вернувшись с занятий, я обнаружила на подушке записку примерно такого содержания: «Ты роза, а я шиповник – почему бы нам не начать встречаться?» Да, вот правда, ботаническое родство установлено – так почему бы и не начать?
Когда я рассказала об этом в учительской, девчонки сразу узнали по повадкам одного русского женатого парня, который привык шататься по ночам в поисках приключений. Вообще-то я не из трусливых, но всё равно стало как-то не по себе. Бабка делала вид, что совершенно не понимает меня, когда я пыталась ей объяснить, что надо запирать дверь на ночь.
При свете дня этот гад, цветочек аленькай, так и не объявился: не счёл нужным представиться…
Гардероб мой сильно усох благодаря дочери шорского рыбака и жене одного шорского солдата – миловидной блондинке, русской учительнице начальных классов, муж которой проходил срочную службу в рядах Советской армии.
«Фашистик, – подошла ко мне, мило улыбаясь, Неля-солдатка, – фашистик, не могла бы ты посидеть с моим Женечкой, ведь у тебя сейчас окно».
У меня действительно был часовой перерыв между уроками, а Неля жила в непосредственной близости от школы. Почему бы не помочь человеку? Меня, правда, покоробил «фашистик», хоть это и была шутка (я ведь немецкий преподавала), но жалость к несчастной юной матери, вынужденной начать работать сразу после рождения ребёнка, взяла верх…
Жила она в доме родителей мужа. Отец солдата, бывший завуч нашей школы, партийный шорец, проходил курс принудительного лечения от алкоголизма в заведении, скрывавшемся под аббревиатурой ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий). Многие советские люди прошли через него – лечить там не лечили, если не считать лечением бесплатный принудительный труд. Отбыв срок в заведении, освободившиеся первым делом… ну да, напивались вусмерть…
Не успела я взять Женечку на руки, как он тут же выдал мне в подол, будто заранее готовился, суточную норму подписки – получи «фашистик»! Через полчаса урок – что прикажете делать? Как раз пришла бабушка, забрала у меня внука и посоветовала просушить подол у печки.
Открыв печную дверцу, я встала перед огнём – почти сразу пятно из тёмного стало рыжим. Мой синий шерстяной сарафан, любовно отороченный бордовой шёлковой бейкой, с шитьём которого я так долго провозилась, погиб безвозвратно!! Сколько раз я успела его надеть? От силы раза три…
Но на этом сарафанная история не закончилась – испорченная вещь повлекла за собой непредсказуемый инцидент, вследствие которого мне пришлось предстать перед судом моих товарищей…
Никогда не оставайтесь с незнакомыми младенцами, даже если вас попросит об этом русская жена шорского солдата!..
В результате всех непредвиденных материальных утрат из учительской одежды у меня остались только вельветовое платье цвета малахит и клетчатая юбка с бантовыми складками. Собираясь утром в школу, я решила надеть юбку, хотя её складки дико топорщились: утюжить было нечем…
На первой же перемене моя неглаженая юбка неожиданно подверглась остракизму со стороны одной учительницы из местных. Видимо, она относилась к привилегированным слоям усть-анзасского населения, потому что ходила вся в соболях и была весьма самоуверенна. Не помню ни имени её, ни фамилии, но в то утро она решила неосторожно посмеяться надо мной, сказав, что в этой юбке я выгляжу как корова. Я и сама чувствовала себя не в своей тарелке, и потому у меня было отвратительное настроение, но, стараясь сдержаться, я спросила:
-– Ты уверена, что мятая юбка – повод для оскорблений? Какая я тебе корова?
Дальше всё произошло примерно так, как в рассказе Зощенко «Стакан»: «…ничего я ей на это не сказал, только говорю …»
-– Шорка, – в сердцах буркнула я себе под нос.
Но чуткое ухо дщери таёжных лесов, чьи праотцы испокон веков промышляли охотой на зверя, уловило слово, непрошенным воробьём слетевшее с уст…
-– Как ты сказала? Шорка?! Все слышали?! Шорка!! Ну, ты об этом ещё пожалеешь!
Да, прав оказался бывший кавээнщик из физтеха, Александр Филиппенко, сказавший: «Слово не воробей, поймают – и вылетишь».
В свидетелях факта нанесения оскорбления по национальному признаку недостатка не было: в учительской оказалось полно народу.
На следующий день кровно обиженная девица подала на меня заявление в товарищеский суд – «коровные» оскорбления в суде не рассматриваются…
Желающих присутствовать на судилище было более чем достаточно. Как же! Затронуто национальное достоинство шорского народа!..
Председательствовал директор.
Прений я не помню, опишу только финал.
-– Что такого обидного сказала Надежда? Что оскорбительного в слове «шорка»? Если я скажу про неё «русская» – это что, оскорбление? Вы бы обиделись, Надежда Константиновна? – спросил Судочаков.
-– Да на что ж тут обижаться? Что русская, что шорка – это всего лишь слова, обозначающие национальность. Вот если бы вы обозвали меня коровой, я бы обиделась! Во мне весу-то пятьдесят килограммов! Какая я корова?! «Шорка» – это не оскорбление, а вот «корова» – оскорбление! Пусть извиняется!!
Народ посмеялся и вынес вердикт: пожать друг другу руки и принести взаимные извинения – что мы и сделали к вящему удовольствию присутствующих.
Любу Локтеву восхитило моё поведение на суде, она подошла в коридоре и зашептала мне в ухо:
-– Ну ты молодец!.. Но согласись, всё-таки «русская» и «шорка» не совсем одно и то же. Русские – это …
-– Что, что?.. – перебила я Любовь Андреевну, прикинувшись совсем глухой. – Не поняла…
* * *
В конце сентября у меня заболел зуб. Никаких дантистов в Усть-Анзасе отродясь не водилось – надо было ехать домой. Погода стояла нелётная – пришлось ехать на попутной моторной лодке шестьдесят километров по Мрас-Су до Усть-Кабырзы, а оттуда ещё столько же на попутной полуторке в битком набитом кузове до Таштагола. Всю дорогу лил дождь. Когда, промокшая до нитки, я, наконец, села в поезд (ещё восемь часов езды), челюсть моя распухла и разламывалась от боли…
-– Мы вам поможем, – сказал молодой дантист, проникшись сочувствием к юной учительнице из глубинки, и, недолго думая, взял щипцы и удалил верхний пятый справа, который вполне можно было вылечить. Идиот!!!
Терпеть не могу людей, плохо знающих свое дело…
За время, отпущенное мне на лечение, нужно было успеть сшить новый сарафан, фасоном попроще: некогда было возиться с косыми бейками. Сшила из плотной бордовой шерсти, чтобы носить со свитером – авось не замёрзну зимой.
Дабы создать в шорской избе хотя бы иллюзию уединения, я смастерила широкую занавеску из весёленького ситчика, оранжевого с голубыми зайцами…
На обратном пути три дня ждала лётную погоду в Спасске, ночевать приходилось ездить в таштагольскую гостиницу, так что, когда явилась в школу, коллеги встретили меня словами: «Мы уж думали, что ты не вернёшься».
Как же «не вернёшься»! А кто шорских детей немецкому языку учить будет? Кстати, чтобы повысить качество обучения, отец написал для меня на ватмане наглядное пособие – таблицу спряжения немецких модальных глаголов.
Мы с Марией отгородили в вигваме свой угол занавеской – стало намного уютней.
* * *
Посёлок Усть-Анзас расположен на взгорьях – в ложбине стояли школа, дом директора, дом завуча, клуб и фельдшерский пункт… Наш новый дом (он был последним на высокой горе) уже достраивался, и мы с Машей торопили время, боясь окончательно одичать от вигвамного быта…
Недалеко от школы было лобное место: там забивали коров. Иногда идёшь утром в школу – у столба уже стоит приговорённая. Втянешь голову в плечи и быстрее мимо, чтобы не услышать, не увидеть ужасное, которое будет преследовать тебя всю жизнь…
Здесь же разделывали тушу и продавали мясо.
