Н. Н. Храмов
Звукотворение. Роман-мечта. Том 2

– Путного… непутёвого… Фразеология одна! Да-с!!! Брак выхолащивает души людей. Они пьют до дна страдания, душевные недуги друг друга, всё самое-самое лучшее, светлое, сокровенное… До последней капельки! И – настаёт пустота. Зияющая рана… А потом, по истечении лет, оба стесняются взглянуть друг другу в глаза, ибо читают в них собственные былые слёзы, молитвы, клятвы, потому что видят обнажённость свою в этих самых глазах напротив. И начинается игра в молчанку, начинается бесконечное отчуждение взаимное… А потом – позывы к поиску выхода из тупика. К поиску выхода на другую сторону, к другой душе! Ибо ты привык взваливать самую тяжёлую часть ноши своей на чужие плечи – не на чужие, может, но всё равно… иначе не можешь жить!! Дальше – хуже – измена!!! Я не верю в любовь! Людям была нужна она и они придумали себе Ромео и Джульету! Придумали сказочку про две половинки, что бродят по свету, ищут друг друга…

– Бедный вы мой Сергей Павлович! Но ведь, говоря сейчас всё это, вы это же всё и отрицаете – разом! Вы с таким запалом, с такой болью сейчас произносите такие слова, что всем своим видом как бы даёте понять: не слушай меня, девочка, живи своим умом, дойди до той степени отупения… отчаянья, чтобы поверить в несусветную ложь самой себе, а я, старый пентюх, давно выжил из ума от иллюзий, тоски, от самообольщений и годен разве что на…

– …продолжай, ну! Чего замолчала?! На что я годен??? На вечный поиск чужих душ, чужих тел?! На порхание бабочкой? На что?!!

– Запомните, Сергей Павлович, родной мой, родной, потому что вы были по-настоящему близки с моей мамой, были дороги ей… запомните: я никогда, ни при каких условиях не позволю себе оскорбить ни вас, ни кого бы то ни было. И дело тут не в воспитании – просто я отдаю себе отчёт в том, что человек, любой, живёт так, как может, как живёт. Понимаете??? Не хуже, не лучше – ровно так. Ровно так, КАК ОН УЖЕ ЖИВЁТ. И он не виноват в своей судьбе, в своих пороках! Да, конечно, он мог бы, он реально обязан самосовершенствоваться, стремиться к лучшей доле… Но мы-то с вами знаем, что всё это по большей части только слова. Бывают исключения, сильные личности, но они не в счёт. Масса людей живёт сегодняшним днём и живёт ровно так, как может… Да-с!!!

– Вот ты какая…

– Да уж, такая.

– А говоришь, что вылитая мама… что вы были неразлучны… Она ведь не думала так, как думаешь ты! Она была… другой – чистой, романтичной, нежной, дарила мне себя, помогала своим пониманием. Я делился с нею – всем-всем… Плакал, как ребёнок, смеялся, был её продолжением…

– Сергей Павлович, Серёжа… – рука Светы мягко легла на плечо Бородина – мужчин так просто обмануть…

– Нет, нет! Не верю! Она не могла притворяться со мной! У нас столько всего было замечательного, и каждый раз я убеждался в её высоком благородстве, в её мудрости и целомудрии, в её негасимой любви ко мне! Ты слышишь? А может быть, и ты притворяешься, обманываешь меня – сейчас, в эти самые минуты?!

– Мне-то зачем? А она… она и не притворялась! Просто, находясь с вами, попадала… ну, как бы в иное измерение, понимаете? В любом человеке сосуществуют два «Я». И вот мамино лучшее «Я» принадлежало всецело, без остатка вам, а другая часть – и мне, и остальным людям. Иногда эти половиночки переходили… переливались одна в другую и тогда я совершенно не узнавала маму, хотя любила её всегда и всегда сердцем узнавала, что именно в данный момент и кому именно предназначается. Вот так-то вот…

– Мы были счастливы! Несказанно счастливы, Светка!

– Раз-то в год? Смешно. Человеку этого мало. Человеку всего! мало… Все-го.

Он молчал, потрясённый, не зная, что ответить девушке.

– Да как вы не поймёте, что мне просто невыносимо тошно от того, что не вы… не ты мой отец, что мамы нету давно в живых и мы не вместе сейчас!

Крик души. А ему показалось, что тень, странный призрак Наташеньки, явился к нему с того света в образе дочери и юными устами предъявляет счёт за не сложившуюся жизнь, за то, что он, мужчина всё-таки, пошёл на поводу фантазий нелепых молодой женщины и столько лет, столько невозвратимых лет откровенно загубил. Говорится же: ни себе, ни людям! Возможно, и не был бы он таким бабником не просыхающим^], имея семью, детей… Внезапно почувствовал усталость, опустошённость…

– Теперь уже поздно ворошить всё это – выдавил наконец из себя, тотчас поймав ускользающую мысль: поздно ли? Он что, поставил крест на судьбе? Разве память сердца не основа личного жизненного опыта? Разве она безнадёжна?!

– Сыграйте что-нибудь – попросила Света.

– Что?

– Не знаю… А хотите, я вам сыграю?

Он не хотел.

– Хочу.

Девушка грациозно, плавно, белоснежно скользнула к инструменту… Начала исполнять «РОНДО В ТУРЕЦКОМ СТИЛЕ». Неплохо, на школьном уровне…

– Ну, как? Хорошо?

– Как? Ну-ка, на минутку…

Знаком попросил её освободить стульчик. Удобно устроился сам, превратившись вдруг из неуверенного лирика в одержимого, целеупорного Музыканта… Руки зависли над клавиатурой (девочке померещилось: между кончиками пальцев и строгими рядами пластинок чёрно-белых возникло напряжение, заискрился воздух…], левая нога чуть-чуть откинута назад, корпус наклонён… слегка, самую малость… вперёд, навстречу грядущей волне, которая зарождается в недрах кабинетного рояля, вызревает и… И Светлана – он боковым зрением уловил это – напряглась даже в ожидании чудодейства. Ей – он понял это – выпало на долю невероятное: до конца измерить глубину раскаяния гения, поверив алгеброй сердца молодого, наивного гармонию, может, аберрацию высокую^[6] в исполнении мастера, в его, маэстро этого, бездарной судьбе… Экзамен на соответствие мечты сбывшейся мечтам теперь уже несбыточным… никогда! Подобного испытания он, Бородин, прежде не переживал и потому просто обязан был выдержать сейчас. Тишина, нет-нет, не тишина – пауза, пауза\ Ещё мгновение – ворвётся, хлынет поток легчайших, ярчайших, скоротечных, только не скороспелых звуков…

Он резко поднялся, сказал:

– Я ещё не начал исполнять, а ты уже живёшь предстоящей музыкой, уже грезишь ею… Нужно уметь подчинять себе слушателя всецело, налаживать между вами некий мостик… Понимаешь? Тогда, считай, первый шаг к успеху будет сделан. Ладно, родная моя, не всё сразу. Считай, это был преподан первый урок. Ты как – хорошая ученица?

В ответ – пожатие плечами. Он поймал себя на мысли, что Наташа, Наташенька так ни разу и не побывала в этой его огромной квартире, зато её дочь, Светлана – здесь и, похоже, вполне освоилась на новом месте…

– Ты работаешь, учишься?

– И то, и другое… Сейчас в отпуску.

Метнула на него взгляд, в котором читались и разочарование, и уважительная настороженность, и тоска исступлённая, и что-то ещё, глубинное, взгляд, где соединены ум, воля, приспособляемость к любым житейским передрягам, также холодный расчёт, дерзость, свойственная юности…

– Какого цвета у тебя зрачки?

– Болотного…

– Подойди, подойди поближе…

Рассматривал прекрасные, сияющие очи и силился вспомнить, какие глаза были у Натальи. Не мог…

– У меня мамины глаза. У меня всё мамино. Знаете, иногда нас даже принимали за сестёр, настолько я на неё похожа. И если бы не разница в возрасте…

Ему невероятно захотелось дотронуться до девушки, обнять её, прижать к груди и долго-долго гладить эти плечи, головку, тихонечко ласкать, ласкать, возвращая долг обеим… с чувством признательности за поддержку на кладбище…

– Я не кусаюсь. – Игриво, непринуждённо улыбнулась…

– Почему ты действительно не моя дочь?

И вдруг его осенило: Наташенька не хотела обременять его, привязывать к себе! «Так значит, она не до конца обманывалась! Значит, всё же была права?..»

– Удочерите меня – стану вашей. Твоей.

– Расскажи об отце.

– Я его практически не знаю… И знать не хочу. Кажется, у него есть ещё одна дочка, моя сводная сестра, но только я её никогда не видела. Во-от… Что ещё?

– Ты должна его отыскать. Ведь, что ни говори, а он – твой папа. Понимаешь? Твой родной папа.

– Нет. И не будем больше возвращаться к этой теме. Я для него – отрезанный ломоть. Как и он для меня, если, конечно, уместно так говорить о родиче. Он забыл меня… нас с мамой. Что ж, значит, мы ему не нужны. Зачем навязываться? Алименты проплатил – хватит! Верно?

– Ты – мудрая?

– Светланка-премудрая!

Он улыбался. Улыбался, внутри же всё горело, переворачивалось… Отчётливо осознал: она, Света, ещё прекраснее, чище, родимее Наташеньки. Ибо она и была отчасти его покойной Натальей – раз, её органичным продолжением, а в мгновения странные эти выглядела особенно волнующе, влекомо – два. Но зачем, для чего дан ему подарок судьбы такой? Искушение сладчайшее??

– Я буду тебя очень любить, беречь… Спасибо, что вспомнила обо мне.

– Я никогда не забывала вас, Сергей Павлович, ваших слёз тогда… Они многое перевернули во мне… Сказать правду, хотите? Всю-всю, без утайки!

– Правду нужно говорить всегда, а не держать её взаперти, потому что на дне души она может незаметно переродиться в ложь. В кривду. Бытует утверждение, мол, правда хорошо, а счастье лучше. Но какое счастье без правды, без торжества справедливой истины, не важно – относительной или абсолютной…

– Слова! слова, Сергей Павлович! Любите вы, взрослые, говорить разные красивые слова, изрекать высокопарные мудрости. А ведь я вас ненавидела, хуже – откровенно презирала. За то, что сотворили вы с моей мамой. Когда я похоронила маму – голос девушки зазвучал глухо, разбито – на могилке её поклялась, что отыщу вас, отыщу единственно для того, чтобы втереться вам в душу, а потом, потом… не знаю, чтобы я потом сделала, но только обязательно бы вам отомстила за маму, слышите, вы, гений! так бы отомстила, что мало бы вам не показалось… И как же я ненавидела вас на кладбище, в первый раз, как ненавидела тот ваш огромный букет, от которого буквально разило чем-то ненастоящим, чем-то напыщенно-показным, неискренним… Мама любила ландыши, а розы ненавидела. Вы же притащили целую охапку именно роз! Потом, когда мы ушли, вы – в гостиницу, а я – в опустевший дом, я порывалась на кладбище, чтобы схватить этот ваш, извините, дорогущий, благоухающий веник и вышвырнуть его на мусорную свалку, к отцветшим цветам, к прочему хламу. Что меня сдержало тогда? Наверно, нехорошо грабить погосты! Кощунство и святотатство это! Вандализмом нравственным отдаёт! А на следующее утро таки пошла, сама не знаю, что меня дёрнуло! И увидела вас, ваши слёзы… И стало мне жалко-жалко вас, Сергей Павлович, так жалко, как никогда и никого в жизни не жалела. Хотите верьте, хотите – нет! А когда затряслись вы в моих объятиях, то поняла вдруг, что вы для меня стали самым близким, самым родным человеком, что всё-всё вам прощу, что стану для вас ею, вашей Наташенькой… Что-то обожгло меня тогда… и тогда же, там, я опять поклялась, поклялась на той же самой могилке, поклялась мысленно, что буду вам помогать, стану заботиться о вас… За мамочку, которая не дожила, которая так мало, так редко делала это. А ведь так хотела, мечтала… Да, за мамочку и ещё просто потому, что весь вы какой-то неухоженный, заброшенный, одинокий… Беспомощный! Беззащитный… Вот так, Сергей Павлович! И завязывайте-ка ваши похождения, приключения, знакомства! А то ведь я и передумать могу!

Потом она сидела на его коленях, гладила вороные с проседью волосы, улыбалась странной, задумчивой улыбкой, что-то щебетала. Он же – перемежался, раздваивался: с одной стороны, чувствовал влечение к ней, но не прежнее, возникавшее при встречах с женщинами разными, а скорее с предвкушением наслаждения (или наоборот – с наслаждением от предвкушения?]… но тотчас, в противовес, совершенно успокаивался, проваливался в некое забытьё, в нирвану буддистскую(!), однако и сознавая, что ему даётся нечто вроде отпущения грехов – существующих? вымышленных? Всё равно грехов… И ещё потом он пытался отогнать от себя крамольную мысль – её сам же почему-то назвал, СМЕРТИЮ СМЕРТЬ ПОПРАВ. То есть, встретившись со Светой, заранее обрёк себя на полное уничтожение всех последующих встреч. И это во многом способствовало продолжающейся в нём работе по переоценке духовных ориентиров, по дальнейшему становлению личности его, Бородина, без чего немыслима стала бы работа и другая – над «ЗЕМНОЙ»…

– Как жить? Как мне жить?!!

Мучительно воскликнул вдруг и Светланка, теребя ласково причёску его, с нескрываемой, отчаянной горечью ответила:

– Научусь когда сама, подскажу!

…Ещё позже они обсуждали чисто жизненные вопросы, связанные и с домом, где раньше проживала с покойной матерью, – продавать, не продавать? и с её учёбой, работой, переводом в Москву, регистрацией и пропиской здесь… Дел предстояло много, невпроворот, все – первостатейные, не терпящие отлагательства. После (он помнил, помнил!) стала накатываться из ниоткуда волна въедливой, зудящей хандры, отчаянья, непонимания того, а что же дальше-то? Смешанные чувства эти рождали неудовлетворённость, пики которой приходились на те минуточки, даже секунды, когда Светлана порывисто и доверчиво прижималась к нему, целуя пьяно, безумно, вцеловываясъ в него всем существом и напоминая при этом то Наталью, то… собирательный образ идеальной женщины, который почти для каждого мужчины выглядит конкретно-неосуществимо, невозможно и который лично он, Бородин, тщетно искал на расхожих дорогах судьбы… Боясь переступить черту, чтобы не потерять Богом данное, держал себя в руках, из последних сил обуздывал страсть, вожделение. Был начеку…

– Говоришь, не кусаешься?!

Оба рассмеялись – злой, ненасытный, колдовской смех наполнил комнату… Сергей же Павлович сквозь потоки бурные этого хохочущего выплёскивания наружу двух дьявольских душ как бы краем глаза, увидел вспышечно: себя, привязанного колючей проволокой к забору… супруга Анастасии Васильевны, избивающего его, тогда ещё мальчика Серёжу, за то, что развалил высокую башенку из кубиков… и – последнее – девочку в беленьком платьице на солнечноизумрудном косогоре с кринкой парного молочка в одной руке и невидимым белым же платочком – в другой: машет, машет ему пацанёнку то ли приветствуя, то ли навсегда прощаясь…

Он понимал и не понимал: или Светланка проверяет его на верность, на прочность… или, разочарованная, одинокая, сама бросилась с головой в омут родимый, надёжный… из памяти сердца в предательский сон наяву. В безумье своё и – его.

4

«ЗЕМНАЯ СОНАТА», говорилось уже, состояла из четырёх огромных частей: «ЧЕЛОВЕК», «РОДИНА», «МИР», «БОГ».

«ЧЕЛОВЕК»

Вот мы и подошли к главному: что это такое – Человек??? Кажется: куда как проще постичь самого себя, осмыслить, а если требуется, и переосмыслить путь пройденный (найденный ли?!], разложить по полочкам натуру собственную, понять и оценить непредвзято всё, с тобой связанное, соизмерив силы, отпущенные «свыше» на преодоление вёрст предлежащих, с теми силами и ресурсами внутренними, которые затратил, продолжаешь тратить, шагая за путеводной звездой ли, к очередному рубежу… Да-да, разложить, оценить и при всём этом наверняка испытать противоречивые чувства! Куда как проще создавать, каждодневно выковывать характер свой, а не только наблюдать со стороны, фиксировать в дневниках, архивах, на скрижалях символических превратности долюшки, замысловатые перипетии, движения спонтанные привходящих каких-то моментов, нюансов, обстоятельств… Наконец, если и наблюдать, анализировать импульсы, течения, алгоритмы и многое-многое прочее, то не просто заведомо обрекая душу на пассивную созерцательность и философичность.

Ан, нет! Видит око, да зуб неймёт! Потому что каждый из нас гораздо сложнее, непредсказумее. И более чем предвзято подходит к оценке личностных качеств, свойств. Поддаётся, давно поддался искусительнейшему из искусительнейших кругу замкнутому: согрешил – покаялся, вновь согрешил… Не потому ли боимся смотреть в зеркало и вникать в сущность отражённого там двойника? Разумеется, кроме тех случаев, когда наводим марафет на лице (особенно относится сие к прекрасному полу!] перед выходом в люди, в свет. Православная религия говорит о семи смертных грехах… Но ведь по большому счёту грехов этих больше – любая добродетель несёт в себе и возможность того, что… переборщил с нею человек, от чего набивает оскомину, становится невыносимой и постепенно делается «хуже горькой редьки» она!! Ладно, если бы только так, но для многих минус этот кажется огромным пороком, с которым, с возможными последствиями которого приходится и считаться, и бороться…

В предыдущих строках в той или иной степени поднимался вопрос: чего же больше в человеке – добродетельного или греховного, звериного, иначе говоря, животного – или высокого, подлинно одухотворённого? Иногда кажется, и даже не кажется… реально проникаешься убеждённостью стопроцентной, что в любом смертном имеется буквально всё, ведь мы совершенно одинаковы: любим, страдаем, творим, искушаем друг друга несбыточными надеждами, мстим, рыдаем, самообольщаемся, мечтаем, хохочем до упаду, потакаем слабостям, порокам – врождённым и приобретённым, лжём, завидуем – и при этом на что-то ещё рассчитываем, к чему-то заветному стремимся изо дня в день!.. Мы – капли воды! Неотличимы внутренне, хотя разнимся внешне. И одиозны, и гнусны. И одержимы, и окаянны… Перечисленными и неназванными гранями, сторонами характеров обладает каждый, только… в разной степени и при неодинаковых обстоятельствах, что, собственно, и выделяет личность… Делает её индивидуальностью.

К чему сентенции, спросите вы? И без того яснее ясного картина человеческого бытия, бытия духа и глины, духа и бездушия полнейшего!

Но разве на каждый вопрос должно отвечать? Разве нельзя обойтись молчанием мудрым и ещё раз пристальным оком взглянуть внутрь «Я» своего – не на отражённую в зеркале (не кривом бы!) копию, но именно вглубь самого себя?! Что там, на дне, и не под слоем амальгамы, а во взоре взыскующем? Какими путями-дорогами шёл ты, человече, какими пробирался тропами к нынешнему рубежу, к сегодняшнему состоянию? Разворачивая незримый свиток чьих-то предыдущих стараний, инстинктов, увлечённостей, поражений и побед, памятей и заблуждений, станешь только лучше, отчётливее понимать и более поздние наслоения, многое иное, что привнесено дедами, отцами, впитано с материнским молоком! Опираясь сущностью своей на фундамент сей обширный-прочный, основательно постигнешь то, что сам выработал, воспитал в натуре своей, начиная, как говорят, с младых ногтей. Греховного, животного больше в тебе – или одухотворённого, высоко гуманного… Какой есть – такой и есть и никуда от себя не денешься!

Праздные мысли, соображения? Набившие оскомину темы? Быть может!.. И, конечно, ничего глубокого, родниково-свежего в них нет. Почему-то можно создать другую музыку – гармонию, необыкновенный поэтический образ, супермодный дизайн… можно из современных материалов на века возвести нечто уникальное, неописуемо-колоритное, а по лекалам фантастическим скроить наряд бесподобный, причудливый и функциональный сразу, однако словами затасканными, обиходными практически нельзя сконструировать качественно новую мысль о чём бы то ни было бренном и вечно старом, вечно… молодом! о жизни и смерти самого духа человеческого, смысле и бесцельности пребывания нашего под небом синим. Несправедливо это, но факт. Ибо слово каждое-любое суть открытое настежь нечто, оно подстать имени: звучит, а мы уже ассоциативно представляем облик, очертания, изнанку предмета называемого, лица, образа, идеи обозначаемых; слово – это предтеча чего-то в той или иной мере знакомого. То есть, изначально доступное пониманию, оно, слово первое, уже не ново, оно уже не сулит откровений-открытий никаких! Вот почему и пытаться нечего словесами выражать качественно прогрессивное, новое, от эврики\, искать его, это самое современное и неискушённое, на ниве глубокомудрия, философствований, логических изысканий… Тщета сует!

Тщета сует… Но коли так, следовательно, предыдущие рассуждения о том, что же это такое – Человек, представляются по большому счёту надуманными, высосанными из пальцев. Отрицать глупо. Для чего же тогда автор начал разглагольствования оные? Ведь пустопорожние оне\ И кто они – Глазов, Бородин? Плод фантазии, призраки, чьи-то отражения, воплощения – и не чьи-то, а вполне конкретных лиц, являющихся, так сказать, прототипами упомянутых персонажей? Вопросы, вопросы… несть числа вопросам, как и нет ответов на них! Однажды мудреца спросили: для чего живёт человек? И ответил старец: ДЛЯ ВСЕГО. А ведь так оно и есть. Не для счастья, которое и бывает счастьем на фоне горя, страданий, безысходности, несбывшегося… не для любви, поскольку она суть свет в душе, а свет – это единение сотен и тысяч оттенков спектра, где нашлось место даже чёрному цвету: ревности, зависти, эгоизму, собственничеству, измене и, главным образом, нравственному, духовному предательству… не для мирного творческого созидания, так как подпитывается оное потребностью самовыражения при наличии зрелой цельности и критической, выношенной на протяжении жизни всей самодостаточности, необходимости истинной независимости от тех или иных сил, кишмя кишащих вокруг и рядом… не для продолжения рода – чересчур было бы просто, по-животному… не для осмысления того, что постоянно происходит, видоизменяется в мире, во вселенной, в бесконечности бесконечностей, ибо куда уж тут нам, пигмеям, тягаться с вечностью… не для иного чего… Нет. Живём мы, грешники, ради всего этого. ВСЕГО ЭТОГО. Любой другой ответ был бы слишком узким, односторонним, до примитивизма неполным, наивным… Поверьте!

И задайтесь ещё одним вопросом: частенько ли мы, люди, размышляем таким вот образом на подобные глобальные темы? Признайтесь чистосердечно самим же себе: нет. Тогда отчего потянуло автора на заумные изречения? Не потому ли, что кровно связан он с композитором? что вообразил живо: Глазов – средоточие нервов, артерий, жил и вен человеческих, сгусток энергий, плазма! Плазма, растекающаяся вне границ и рамок по просторам общечеловеческого бытия, сознания пусть даже только на страницах романа, а не в действительности! Плазма, удерживаемая и управляемая волей того, кто сотворил её из неких собственных предтеч, кто задался аналогичными и не просто сакральными вопросами, ответы на которые лежат за пределами досягаемости творческой… И действительно, мы часто соприкасаемся с миром искусства, с теми явлениями и процессами, столкновениями, что создали гении прошлого, авторитеты и кумиры (их всё меньше, меньше…] дней наших. И если при этом видим перед собой нечто поистине выдающееся, если предмет всеобщего внимания по духу своему, абрису, значимости близок, дорог, понятен нам, то – вспомните – погружаемся невольно в мир вымышленный, пусть даже и не в мир – в мирок, не суть важно, и пребываем в радостном, упоительном сне наяву долго-долго, и начинаем жить на страницах полюбившихся книг: рядом с другими героями воюем, погибаем, совершаем подвиги… плачем и смеёмся их слезами, их смехом, говорим, повторяем прекрасные слова, принадлежащие уже не им – нам! ибо не могли, просто не могли мы не знать этих слов, настолько они всегда были нашими… Резюмируя длинноту сию, подчеркну: мы с дрожью в теле, с мурашками по коже проникаемся светом, вечно идущим от факела нерукотворного, строим судьбы собственные по примеру высокому гордому всепобеждающему! Нас нет – есть д'Артаньяны и Оводы, образы и лики Толстого, Гомера, Врубеля и Рублёва, триоли лунной сонаты с темой правой руки, монологи гамлетов, ночи Куинджи, джульеты для ромео и ромео для джульет!.. Но всё это – мы. Настолько захватывает вымышленный океан человечественных! воплощений. Иной раз мнится, что призраки сходят с пьедесталов и вочеловечиваются, что Форсайты и ругон-маккары живут реально на свете белом, как и золушки, и Фрэзи Грант… что навстречу тебе шагает Маргарита, для которой ты – МАСТЕР.

Да, всё это – мы. Мы – вот они, рядом. Читаем, вкалываем, бичуем себя, праздношатающе убиваем часы, годы, отпущенные нам и редко, но заглядываем-таки внутрь души, создаём личностный дом, если хотите – храм судьбы, жизни… Выкорчёвываем одно, ломаем другое, строим третье, а на выходе, в результате, получаем четвёртое… тридцать четвёртое и удивляемся, и признаёмся в… Пишу, пишу, а что-то важное, нужное, цементирующее все мыслечувства сумбурные постоянно ускользает, некоей рыбёшкой золочёной вырывается из рук, не обещая ничего, не умоляя отпустить – бросается прочь с пера, и не на белые листы – шалишь! – а куда-то вбок, под откос… Или – в ноосферу Вернадского, где славно эдак витает рядом с другими – бредовыми, и высокими, истинными, наивными-нелепыми, но и мудрыми, невостребованными до поры идеями фикс-не фикс… Нет Глазова, и нет автора этих строк. Нет ничего! Есть только вечное движение того, чего не хватает людям и того, чем переполнены они – перемещение массивов узнаваемых и негаданных, их замедленный ход, часто на месте… нередко вспять, по траекториям и орбитам заиным… Жуткая картина: две силы (или – три, четыре…), два космоса, (или несравненно больше!), одинаково гордых, стоически непреклонных – и силуэты, наброски, пунктиры… и незыблемость, и фантасмагории, и слабое утешение, и призыв… Всё переплетено, связано, борется друг с другом, взаимоотталкивается… Сотни, тысячи всевидящих глаз лицезреют панорамы, недоступные пониманию – ищут, выводят… и не находят общие законы, однако наблюдают, констатируют, что люди всё равно поступают непонятно как и непонятно почему – так.

Не потому ли, что всё это мы… и не мы! Что проходим мимо себя, живём вне себя!

Глазов преступил оное. В первой части, в «ЧЕЛОВЕКЕ», звучала раскованная и расколдованная душа мировая, обретшая глубинный и не запредельный смысл. Композитор дал понять, что вся жизнь, вся данность человеческая построены именно на поборании заблуждений, догм и схем, на таком преодолении их, что в результате обновляются обе названные выше ипостаси: недостающее нам, людям, для полного счастья и то, чем переполнены мы, имяреки. А переполнены мы самими собой, мечущимися неприкаянно в поисках лучшей доли. Мечущимися из одной крайности в другую. Мечущимися от реального в придуманное, вымышленное, а на поверку – точно такое же реальное, поскольку и мечты-утопии наши вполне очевидны и действительны, подлинны изначально. Мы стараемся переиначить, подстроить под себя окружающее, под занавес же получаем постоянную неудовлетворённость собой, своими достижениями. Неудовлетворённость и гения одной ночи, и обывателя, так сказать. Да, нужно ставить вопросы, вопросы, вопросы… Путаться в них, но продолжать задавать! Одни и те же вопросы, одни и те же! повторять до бесконечности, называя многоразовыми словами также повторяющиеся явления, вещи, эффекты, проблемы, феномены, пласты, темы, наслоения, сущности и дела, и творения… Не страшно! Капля точит камень не силой удара, а частотой падения – гласит древняя латинская мудрость, а ведь мы, человеки, суть капли в море-океане бытия. Неотличимы внутренне, поскольку в каждом – всё. Ну, почти неотличимы. И разнимся лишь внешне. «Одиозны и гнусны, одержимы и окаянны». Быть может, для того и живём, чтобы точить некий камень краеугольный – философский ли? – подтачивать его то снаружи, то изнутри… чтобы в грядущий миг жизни возник из хаотических, бесформенных пород Лик Истины?!.

Атом вселенский, кусочек мозаики дивной – Человек. Человек, ставший связующим звеном в мире миров… между Богом и Диаволом (для красивого словца!)… и вообще – возникший непредначертанно и вдруг? не вдруг?? Никому не ведомо сие. Да и не незачем знать. Ниточка, звено это, пусть цепь, соединяет два берега одной вечности – до рождения и после смерти что… Случайна ли, нет, крепь та? Не дано ведать, не дано! Немыслимо заглянуть в смертный придел, равно как и подать голос оттуда живущим, познающим предназначение своё. Скорее всего, родова людская только готовится к чему-то по-настоящему важному и значимому, а весь предыдущий ход мировой истории, все достижения цивилизации сущей (возможно, и других…) носят чисто предварительный характер… Вот что уму непостижимо. И страшно. Одно несомненно: если каждый из нас – атом, гомункул несчастный, то мириад полей, волн, частиц пронзают всякую такую крупицу затерянную, мириад флюидов, идей, проявлений воли чьей-то гипнотической аки! соблазнов искушающих, нервов, нерррвввов, натянутых туго среди пустот, выжженных дотла, нагромождений гротескных, призрачных и являющихся источником, началом начал нового содержания, иного качества… мириад надежд безымянных и безымянных же разочарований – пронзают и корёжат, пестуют, обволакивают паутинищей неведомого вокруг… Находясь в гуще самой этой кровосмесительной (если применительно слово данное!) массы, будучи под её воздействием непрерывным, он, человек, вечно заблуждается. Ему кажется: творит себя – на деле же (на дележе сил противо-равных\) его постоянно лепят незримые руки таинственных искусных мастеров, чьи волшебные персты указуют пути неисповедимые, якобы даруя право выбора, а очи невидимые, как звезды, озаряют предстоящие тернии и неминуемые Голгофы. Вот и остаётся человеку измерять силы, наличествующие в нём от рождения, с преградами тайными и явными, где праздная ленца-ленность да инертность – не наихудшие враги, ибо с лихвой компенсируются вспышками активности, подвигами, озарениями гениев и ратоборцев за правду-матку, либо в угоду сатане. Соблюдён баланс! Пигмеи и пилигримы на бренной поверхности тверди земной, мы, человеки, лишь копошимся в кучах вопросов без ответов и мним себя пупами!.. Какое счастье сознавать, что я не прав…

Увы! Увы!

Но до каких омерзительных низостей может упасть, и в сколь высокие горние сферы – возлететь букашечка земная, не ведающая покоя, не знающая возможностей своих и – главное! – роли ей предназначенной, ютящаяся на планете третьей от Солнца – голубой…

А что, если и не следует сокрушаться от того, что вопросов на порядки! больше, чем ответов… Разве нельзя допустить, что именно в непрерывном задавании вопросов странно, интуитивно и полумистически прозреваем мы ответы, ведь не зря говорим: что похоже на правду – ложь? Слово изреченное неправда есмь! Срабатывает парадоксальный внутренний механизм, ставящий с ног на голову очевидное-невероятное! Не аналогичным ли образом происходит и в данном случае, когда мы, люди, существа совершенно неизъяснимые и уникальные с точки зрения гносеологической, пытаемся вопрошать, вопрошать и ещё раз вопрошать о смысле и цели пребывания нашего в мире миров – под Богом так называемым единым, под луной безучастной, а?! Не исключено, что, ставя ребром тот или иной вопросище глобальный, мы тотчас же, самою постановкой вопроса и отвечаем себе?? Учёные говорят в последнее время о существовании элементарных вакуумных частиц, из коих, собственно, возникла наша материальная субстанция. Родилась… Но отчего не предположить тогда, что таким же вот макаром из сотен, тысяч вопросов и выкристаллизовывается истинное знание – пока ещё призрачное, чаемое, едва касающееся гранями, углами, точками соприкосновения вновь и вновь открываемыми с умственными нашими горизонтами, берегами, прозрениями и представлениями… и находящееся, это сложно вообразить, где-то вовне, надстроечно, нездешно, пусть (согласимся, допустим – на время!) потусторонне, ОДНАКО и непосредственно замкнутое на каждого из нас и составляющее стержень, – почему бы и нет?! – базовый сегмент всечеловеческого предначертания??? Но думал ли Глазов обо всём этом, создавая первую часть «ЗЕМНОЙ», которую назвал просто и гениально: «ЧЕЛОВЕК»?!